Часть 5. Зародыш. (1/1)

—?Эй, док?Сквозь звон в голове пробивается голос, и Саймон не сразу соображает, что ему не привиделось. Думает, что ненавидит сеансы групповой терапии и лучше бы сдох, чем оказался на одном из них ещё раз. Там все эти обрюзгшие клерки средних лет рыдают о том, что жены изменяют им с любовницами, а неудавшиеся модельки жуют сопли, ведь их сверстницы уже охомутали пару-тройку олигархов и спились, опередив в исполнении основной жизненной функции. Спинальники, конечно, ноют тоже?— об ущербности, неспособности, смертной скуке и необходимости время от времени сцеживать собственную мочу. Среди всех попадаются раковые. Эти?— хуже всех. Всемогущий Господь сотворил их в качестве кары за грехи человеческие. Занозы под ногтем мизинца, они отвратительны. То лицемерно давящие из себя улыбки, будто демонстрируя дрожащий средний палец неотвратимости, то являющие собой смрадные пропасти годами накопленного негатива. Вечно выбивающиеся из любой толпы, как бельма на глазу. Обладатель голоса?— из последних?Псих не унимается, зачем-то привлекая внимание врача. Голос у него уж больно знакомый. Таким заполночь окликают в переулке прохожего, небрежно выудившего из кармана новый ?айфон?.—?Доктор Штайнер?Сейчас зануда-док побренчит леденцами и вручит особо доставучему клиенту конфетку, чтобы у того рот к херам склеился от этой вязкой приторной дряни, а после склеилось очко, навсегда отбив охоту говорить без спроса. Сейчас-сейчас. Рука уже потянулась. Тень легла на крышку идеально отполированного стола. И плевать, что тот стол не впёрся на сеансе групповой.Саймон ждёт, как когда-то Санту?— приоткрыв рот и замерев в предвкушении. Но шелеста цветастых фантиков не следует. Никаких предпосылок скорого диабета и проблем для уборщицы. Всё сущее будто бы требует, чтобы Хенрикссон отреагировал на происходящее, хотя ему до лампочки и терапия, и надменный психиатр, и псих, которому не терпится получить пару кубов седативного в зад.—?Я понимаю, что Вы срать хотели на всю ту херню, которую я несу, но…Хенрикссон пытается разлепить веки, чтобы посмотреть в лицо этому чудаку, что докапывается и докапывается до мозгоправа вместо того, чтобы зажевать карамельку и косить под санфаянс. Почему-то тот оказывается не где-то сбоку, среди ожидающих свою очередь по талончику на сеанс полнометражного полуторачасового нытья, а прямо напротив.—?Дурной сон, док?На Саймона неотрывно глядит обычно помятая и мрачная рожа Сорок пятого. Вместо привычной спортивки на нём больничная хламида, из которой дешёвый стиральный порошок и жёсткая вода вытравили почти все краски. Верно ли теперь звать его по порядковому номеру? Только ли белые цифры на чёрном отличают мужчину под номером 45 от Дэвида Лизерхоффа?Отчего-то смутившись под пристальным тяжёлым взглядом, Хенрикссон отводит глаза. Во рту делается пресно, вопреки тому что в поле зрения попадает стеклянная тарелка с карамелью. Следом пинком по памяти, где пусто?— рукава белого халата, откуда-то взявшиеся на руках Саймона вместо серого трикотажа бесконечных безликих толстовок с распродажи. Вот и стол, который раньше парень никогда не видел с этого угла обзора. Дипломы на стенах, за которыми трудно угадать мелкий узор на обоях. Ковровая дорожка, на которой колёса кресла-каталки всегда оставляли борозды.—?Док? Может, мне сестру крикнуть?Лизерхофф зачем-то обеспокоен, что выявить сложно, но можно. Его вечно твёрдое, как высеченное наспех из каменной глыбы, лицо сейчас мягче, сейчас?— уязвимо.—?Н-нет,?— мотает головой Хенрикссон.Трясёт кистью руки, но видение не рассеивается, а концентрируется в одной точке.Там обручальное кольцо.Может Дэвид прав? Это лишь кошмар. Горячечный бред. Последние судороги угасающего сознания. Искра, высеченная пулей об кость. Предсмертная шутка больного мозга, который уже растекается по загаженному дохлыми голубями полу комнатушки в типовой панельной многоэтажке. Из-за этого бросает то в жар, то в холод, а плечи сковывает невидимой пудовой цепью. На них вдобавок ощущается давление сильных рук, что встряхивают опять и опять, пытаясь вернуть к жизни, которая не была таковой никогда, оставаясь натянутой на существование до треска маской. Откуда это чувство?—?Думаю, хватит на сегодня,?— Саймону нужно то, что всегда помогает?— срочно остаться одному. На двоих в кабинете не хватает воздуха. Он не знает, можно ли просто так выпроводить Лизерхоффа в коридор, но тот согласен подыграть.—?Ну… лады.Мужчина в застиранной больничной робе уходит без прощания. Не оборачивается, скрывается за дверью. Секунды тянутся одна за другой. Хенрикссон ждёт, что вот-вот обвалятся стены и откуда-то снаружи на него попрут орды мерзких плотоядных чудовищ, но нет, кабинет остаётся. За большим окном угасает день, перечёркнутый параллелями и перпендикулярами решётки. Птицы орут, иногда?— кошки, случается?— и люди. Лизерхофф не возвращается, буравя этим его жутким неотрывным взглядом и уже выцеливая, куда вонзить топор.Всё нормально.Всё слишком нормально.Последние воспоминания накатывают вместе с волной рвотных позывов. Если верить им, не должно быть ничего этого, только белый кафель и ослепительные лампы морга. Если не верить, то что вообще считать реальностью? В ящиках стола никаких подсказок. Там бумаги, канцелярские принадлежности, какие-то файлы. Найденное наводит на недобрые мысли о том, что после смерти Саймон угодил в ад офисного работника. Это сгодилось бы в качестве объяснения творящейся чертовщины, если бы не фальшивый Номер 45, не халат, кольцо и…—?Боже…Самое время забыть о том, что раньше религиозность сводилась к выцеливанию в череде зданий крестов аптек. До Хенрикссона доходит: под ним обычное кресло. Каталки нигде не видно. Долбанной мясовозки нет в углу. Нет у двери. Нет совсем. Он ощупывает ноги, морщась от собственной грубости с непривычки к вновь обретённой чувствительности. Понимает, что под его задницей довольно удобное мягкое сидение.Ощутимо мягкое.Это самый совершенный кошмар из возможных. Именно так и должны работать запредельно болезненные последние дурные сны, приходящие в минуты агонии освобождения: давать то, о чём всегда мечталось, но лишь на несколько мгновений, лишь затем, чтобы отобрать.—?Доктор Штайнер?Он не замечает стука, пока не слышит голос. В кабинет уже протиснулась девушка, в которой легко признать секретаршу. В её руках?— ещё больше бумаг.—?Э… оставь… те… вот здесь,?— мямлит Саймон, словно не он здесь главный, словно его привёл отец и оставил посидеть в кресле, играя роль важного человека. Это пугает, это неловко. В поисках пути побега от нежелательной беседы подворачивается выход, и парень пихает в рот приторную карамельку. Растягивает губы в зловещей фальшивой улыбке, плохо скрывающей спазмы подступающей тошноты. Его безупречные зубы теперь розовые, как будто он погрузил их в плоть той туши, из которой тянула к нему руки мёртвая Софи. Взгляд стекленеет. Ногти царапают глянцевый лак.Девушка глядит с недоверием, но исполняет. На бумаги Хенрикссону плевать, он следит за секретаршей, как факир за коброй. Не знает, что из неё может вылезти, чтобы на него кинуться и окончить этот дивный сон, где ноги?— не куски бесполезного мяса.—?Просто чтобы напомнить: фру Штайнер уже ждёт Вас, доктор,?— незнакомка забирает с собой пустую чашку с ненормального цвета кофейными разводами, похожими на старую запекшуюся кровь.Уже в одиночестве Саймон недоумевает, что за фру Штайнер, где она его ждёт. Он выплёвывает остатки карамели, приклеивает липкий шарик под крышку стола, вытирает язык об ладонь, оставляя сладкие неприятные полосы. Ему нужно подняться, но его стопы не помнят, как ощущается пол, как не помнят колкий чёрный песок на холодных пляжах Исландии. Зато нёбо всё ещё ощущает тепло буравчика-пули. Во рту нет ничего от конфеты. Нет и привкуса железа. Нет вовсе ни единого вкуса. Совсем как…Мотнув головой, Хенрикссон пытается отогнать недобрые мысли. Ему дан шанс, он должен им воспользоваться, а не вспоминать о невыносимых ночах на скрипучей койке в пустой квартире где-то в трущобах. О коротком неодиночестве, которое сам себе придумал, как все прочие кошмары.Ухватившись за крышку дубового стола, Саймон приводит в движение тело, отвыкшее от любых нагрузок. С непривычки чуть не падает, саданувшись об угол бедром. Радуется при мысли о боли, о синяке, о том, что это лучшее, что случалось с ним за годы. Голова кругом то ли от накатившей эйфории, то ли от забытой высоты собственного роста, и Хенрикссон делает первый шаг. Ноги не подламываются, висок не встречается с паркетом. Всё по-прежнему подозрительно нормально. Так, как должно было быть, если бы не…Некстати вспоминается давний разговор. Тогда Саймон ляпнул, что хотел бы стать ветеринаром. Иронично, но в какой-то степени и это пожелание сбылось. Эта мысль неимоверно веселит доктора Штайнера, засевшего в подкорке и наблюдающего за происходящим не без интереса.Оставив в шкафу халат и прихватив с собой саквояж с неизвестным содержимым, Хенрикссон опасливо выходит в коридор, стараясь не удаляться от стены. Подобно космонавту, вернувшемуся из многолетнего полёта в космос, прощупывает стопой твердь. Это та самая больничка, где он рассчитывал сдохнуть в забвении и одиночестве лет через пять, когда организм не выдержит постоянное токсическое давление медикаментов. Вокруг незнакомые лица, но все?— типичные психи и под них косящие. Среди них выделяется одно. Лизерхофф стоит в углу, пока его соседи по этажу смотрят подвешенный под потолком телевизор, где чёрно-белые актёры кривляются и отбивают себе зады об брусчатку. Дэвиду не интересно кино. Он следит за Саймоном, плохо изображающим невозмутимость.Словно что-то знает.Словно знает, и молчит.Уже на лестнице Хенрикссона догоняет злость. Да кто он такой? Очередной шизонутый, которому отсюда уже не выбраться? Ему просто завидно, что не он словил такой клёвый трип, обидно, что не свободен, не счастлив. Никому не хочется гнить в дурке, когда можно не, но хрена с два кто-то должен страдать за компанию из-за того, что другому не досталось места под солнцем.А у дверей?— она. Милая, живая Софи в платьице цвета альпийских лугов и лёгкой куртке из дымно-синего денима, яркая до невыносимости. Подходит ближе, чтобы приветственно чмокнуть своего супруга. Прогоняет всё раздражение. Кажется, в небесной канцелярии кто-то ошибся, закинув Саймона не в Ад, а в Рай.Они едут домой, оставляя позади Лизерхоффа и его угрюмую мину. Благо, Софи не против вести серую тойоту. Рассказывает, как прошёл её день на кафедре, как продвигается работа над научной статьёй в какой-то именитый журнал.Хенрикссон думает, что выражение лица у него, должно быть, глупейшее. Как у нищего алкаша-ветерана, которому вместо пары монет в кепку закинули чек на миллион, и теперь он не знает, как успеть пропить это богатство раньше, чем откажет печень.***У них прелестный милый дом, на почтовом ящике фамилия ?Штайнер?. Она реально его. И Софи, что ещё фантастичнее. В доме много фото из детства. Там Саймон улыбчив и доволен рядом со своим отцом. Фотографии плохо сохранились, лица родителя почти не разобрать, но небольшая семья счастлива. Улыбки и на свадебных фото. Там даже есть какие-то смутно знакомые ребята. Друзья. Несколько минут Хенрикссон не может отогнать себя от комода. Стоит и охеревает, уронив по швам руки, чуть не пускает слюни, как дебил. Память перегружена и одновременно пуста. Что-то подобное точно чувствуют люди с амнезией, возвращаясь в родные?— чужие?— стены.Из зеркала в ванной смотрит свежий и пышущий здоровьем молодой мужчина. Его кожа не выглядит болезненной или бледной, под глазами никаких синяков, хотя по годам он будто бы обгоняет вчерашнего колясочника немного. Ему идёт аккуратная ухоженная борода и стрижка по моде. От этого типа так и разит успешностью. Весь вид буквально кричит: ?Оставаясь одна ночами, твоя мамаша всегда будет рыдать и жалеть, что родила тебя, а не меня?. Кто-то подобный мог бы сойти за старшего брата Саймона, который не проебался по жизни. Пальцы ощупывают затылок. Шея не поворачивается достаточно, чтобы разглядеть, но под волосами определённо нет дыры в черепе. Это и есть он, Второй? Чужое лицо на зеркальной глади хмурится. Не признаётся.Почти всё кончено. Остался один-единственный шанс воспользоваться этим вот подарком судьбы, не упустить, не потерять. И Хенрикссон намерен за эту возможность держаться руками, ногами, зубами, своими, чужими, хоть как. У него есть помощник. Доктор Штайнер сидит в голове и намекает что делать. Он тот ещё мудак, судя по тону подбрасываемых мыслей, но кого-то такого Саймону всегда не хватало. Штайнер каблуком давит беспокойство о маме, все те вопросы о том, что с ней стало, когда сын уехал с отцом. Док отшвыривает прочь сомнения, твердящие изнутри, что с жизнью Второго вчерашнему моральному и физическому инвалиду не справиться. Даже странное небезразличие, дурацкое сочувствие к Дэвиду Лизерхоффу, который угодил в самое подходящее для него место.Софи хлопочет на кухне и подаёт прекрасный ужин, супруги мило беседуют, после?— смотрят по ящику романтическую комедию. Вся эта идиллия так и просится стать сюжетом для открытки или иллюстрации в языковом учебнике для иностранцев. Парадоксально, но при этом постоянно приходится убеждать себя в том, что всё действительно нормально. Они женаты четыре года. При поддержке отца Саймон выучился на психиатра, вселенная реально позволила ему оторваться за все те тычки и дебильные шуточки от соседей по дурдому. Софи осталась при кафедре, ударилась в научные изыскания, стала честью и гордостью своего университета. Вот-вот они накопят на новую машину вместо этого серого ведра на колёсах под номером 965.Никогда Саймон не получал отказ. Не пил, не закидывался галоперидолом и прозаком, не тратил свою молодость на то, чтобы бесцельно шляться по тёмным переулкам в поисках того, кто бы прервал этот порочный круг капотом авто. Ноги целы. Нет ни кресла-каталки, ни сеансов у доктора Пёрнелла, ни попыток перенести кошмар из головы на бумагу, на практике не очистивших черепную коробку, а лишь приумноживших безумие. И нового друга?— нет. Есть только угрюмый псих, которого Штайнер никогда не выпустит из клетки. Пусть сгниёт там. Пусть. Заслужил.Нет, всё не нормально.Всё просто идеально.Они идут наверх, в спальню. У Софи розовое бельё. Наверное, не об этом нужно думать, но вязь тонкого кружева напоминает размазанных по телу червей, тонких остриц в сукровице капрона. Её поцелуи не пресные, не безвкусные. В ней запах цветов, мягкость и тепло. Ловкие руки запросто справляются с ремнём на брюках, и девушка устраивается между всё ещё здоровых ног. Хенрикссон отчего-то хочет её остановить. Происходящее не кажется ему правильным. Он ведь едва знаком с ней, на самом деле. Но Штайнер иного мнения. С наглой улыбкой прикрывает глаза, повелительно направляя голову девушки.Только не получается. Не стоит. Софи трудится и так, и сяк, ластится к нему, призывно мнёт упругую грудь, очерчивает пальцами твёрдые соски, гнёт спинку течной кошкой, но ничто не срабатывает. Жар не разливается по телу, нутро не закипает. Член висит, как пожёванная жвачка. Нелепый и бесполезный кусок мягкой плоти. Доктор Штайнер не хочет терпеть позор и проваливается куда-то в недра сознания, остаётся лишь Саймон, жалкий, никчемный, залившийся краской до кончиков ушей, мечтающий оказаться в комнате с мёртвыми голубями и револьвером Саймон.—?Ничего,?— Софи вздыхает, закатив глаза. Снимает своё жутковатое бельё, переодевается в скучную белую ночную рубашку. Гасит лампу на прикроватной тумбе. Словно этот день уже был когда-то,?— может, завтра. А сейчас пора спать. Доброй ночи, милый.Отвернувшись, девушка молчит. Хенрикссон ещё пару минут не двигается, потом прячет вялый член, меняет рабочую одежду на домашнюю, ложится с Софи спина к спине. Это противное чувство ему знакомо: он должен сделать что-то, но просто не может. Только теперь у него нет удобного оправдания. Саймон больше не калека, которому всё прощают, потому что он просто камень, висящий на шее общества, что с него, с камня, взять? Отныне у него есть долг, хотя бы вот?— супружеский, но он опять ни на что не годится. Подле него сопит девушка мечты, на ней нет трусиков, она вся влажная… и без толку.Время тянется так же вязко, как размякшая ириска. В голове успевают трижды провернуться все ранее притихшие мысли. Постель слишком тесная, в ней жарко, никуда не деться, в ней хочется искать грубую безразличную руку, чёрный трикотаж толстовки, молнию между пары цифр. В миг, когда Хенрикссон слышит, ощущает, вдыхает чужое дыхание, включается свет.Софи не поднимается с кровати, лишь оборачивается к нему и тихонько тревожно зовёт:—?Саймон? Эй, ты спишь, Саймон?—?Нет,?— ему сложно сесть, шея затекла, сердце, кажется, затекло тоже.Девушка смотрит на доппельгангера, занявшего место её мужа, приложив палец к губам. Даёт знак прислушаться. Хенрикссон напрягает слух, но в доме царит обычная ночная тишина. Ему нечем подкрепить надежду в глазах не своей супруги, он пожимает плечами.—?Ты разве не слышишь? —?спрашивает Софи, зябко поёжившись и опустив взгляд. —?Они всегда здесь. Совсем рядом.Саймон смотрит на девушку, затем?— на бежевые обои. Против воли вновь прислушивается, но не может уловить никакого движения. Воображение пытается подбросить ему по старой памяти быстрый топот крошечных игольчатых ног твари с лицом иссохшего старика в вентиляции, но этого нет на самом деле. По крайней мере, Штайнер уверен, что это так. Об этом Хенрикссон сообщает Софи. Поджав губы, девушка говорит, что ей снова почудилось.Это ?снова? продолжает вариться в голове Саймона до утра вместе с мыслью о том, что теперь он неполноценный не из-за ног, а ещё почему-то.***Пользуясь удобной маской доктора Штайнера, наутро Хенрикссон зовёт к себе в кабинет единственного известного пациента. В больничной картотеке он записан как Дэвид Лизерхофф, что отнюдь не сюрприз. Его закрыли по решению суда, что не удивительно тоже. Принудительное лечение не помогает, размахнувшись хорошенько историей болезни можно побаловать не одну сотню мазохистов, а пару-тройку даже убить.—?Как твои дела, Дэвид? —?Саймон проявляет участие, силясь сохранять спокойствие и взгляд дохлой трески из морозильной камеры супермаркета. Второй не помогает, а подсказки дырявой памяти слишком скудны.—?Просто зашибись.Если что и не изменилось, то это знаменитое красноречие человека с лицом Сорок пятого, с которым бесполезно даже пытаться тягаться. Двойник из лучшей жизни прогадал с выбором профессии. Хенрикссону трудно придумать, как ещё продолжить беседу, зашедшую в тупик на первой же фразе.—?Что ж, это хорошие новости, Дэвид.Пациент глядит многозначительно, как если бы хотел спросить: ?Док, ты чё, дурак??. Саймон проклинает себя за то, что ввязался в эту авантюру. На что он рассчитывал? Думал, что псих поведает ему сакральную суть происходящего? Даст несуществующие ответы на вопросы, относящиеся лишь к нездоровым фантазиям самого Хенрикссона? Чушь. Перед ним?— не тот странный смурной тип, что тенью маячил неподалёку от заколоченного газетного ларька. Это?— Дэвид Лизерхофф. Безработный наркоман, по ошибке заглянувший на огонёк к милой семье из среднего класса. Единственный переживший тот вечер. Тот, кто мог бы, свернув с кривой дорожки, стать новым другом для Софи.—?Наверное.Его личное дело?— находка для любого студента-криминалиста. Или для психиатра, но Саймон таковым на самом деле не является, ему до странного безразличны строки диагнозов, даты судов, коды классификатора, отчёты о неудавшихся попытках суицида. Важнее, как этот человек прожил так долго в одном теле с тем, вторым. Многое ли он успел повидать в этом мире? Знает ли, как остаться навсегда?—?Тебе больше не снились те кошмары?Эту фразу Хенрикссон где-то высмотрел или вычитал. Её точно произносил какой-то большой лоб, что-то да понимающий в устройстве чужого разума. Может, это был доктор Лектер. Или же доктор Майяр.—?Это и не сны.—?А что? —?самый тупой вопрос из возможных. В ответ на такой сам Саймон послал бы мозгоправа к чёрту и заткнулся бы на веки вечные. А вот Лизерхофф отчего-то клюёт на эту пенопластовую наживку, в которой нет ничего живого.—?Я. Или Вы, док. Или Ваша милая жёнушка. Посмотрите в зеркало?— и поймёте сами.От этих слов Хенрикссону не по себе. Хочется отлучиться в туалет и проверить, не проступили ли под глазами синяки, не треснул ли череп под грубо стянутой степлером кожей, не проклюнулось ли сквозь эту скорлупу изнутри что-то.—?Что тебя пугает в этом? —?Саймон спрашивает, упрямо надеясь услышать ответ, который прольёт свет на его собственные страхи и разгонит их, сделав нелепыми и смешными. Ему нужны старые добрые метафизические чипсы. Или, что лучше, револьвер.—?Если бы я понимал,?— Лизерхофф опускает взгляд,?— я бы не боялся. Это ведь Ваша работа, а, док? Залезть ко мне в башку и разложить там всё по полкам? Так, чтобы я больше никого не пришил? Ну, я весь Ваш. Вперёд.Вопреки звучащему вызову, Дэвид кажется совсем безобидным, абсолютно инертным к происходящему. Он мог бы кинуться на психиатра и расквасить лощёную рожу о дорогой дубовый стол, Хенрикссон не сумел бы и пискнуть, не нашёл бы смелости отбиваться, обделался бы, да и то если бы успел. Вместо этого пациент просто ждёт, устроив на коленях сжатые кулаки.—?Думаю, что после полного курса терапии я смогу дать тебе ответ,?— попытка соскочить неловкая, грубая, но Лизерхофф не в том положении, чтобы спорить. Начнёт шуметь?— прибегут бравые санитары и отправят на увлекательную неделю чудес в карцер.—?Ага. А ещё Санта подарит мне полкило дури, а Элвис прилетит с Марса на последний тур,?— вопреки ожиданиям, он улыбается криво и неумело, но беззлобно. Саймон пытается растянуть губы в ответ, но получается какая-то придурочная обезьянья гримаса. —?Запишите, что мне лучше. Что я никого не прикончил за эту неделю, принимал свои колёса и был паинькой. Идёт?Это попытка пойти на сделку.—?Тебе хочется отсюда выйти, да, Дэвид?—?Будь Вы на моём месте, док, и Вам бы хотелось.Против воли Хенрикссон качает головой отрицательно. Запоздало спохватившись, ерошит волосы, неловко пожимает плечами, но реакция уже замечена, уже зафиксирована.Попыток затеять обсуждение не следует. Информация нужна для чего-то иного. Подтянув больничные штаны, плохо поддерживаемые растянутой резинкой, пациент поднимается и собирается уйти.—?Значит, сегодня как обычно? —?вдруг спрашивает, остановившись у выхода. Не получает ответа и добавляет:—?Вечером. В процедурной.—?Да. Как обычно,?— механически бубнит Саймон, даже не представляя, на что подписывается. Остаётся один со своими мыслями. Сидит так, пока не заставляет себя взять яйца в кулак и пойти.***Когда фальшивый психиатр заявляется в крошечную комнатушку во время ночного дежурства, пациент уже ждёт его. Стоит, привалившись к стене. Гипнотизирует дверь. Хенрикссон уже после задумывается о том, зачем заперся изнутри на щеколду. Это концентрированное безумие?— остаться наедине с психом по собственной воле двумя последними спичками в коробке. Теперь ведь этот сумасшедший уже не внутри головы, а снаружи. Избавиться от нежелательного элемента ему намного проще даже без пуль.—?Могу отсосать,?— с невозмутимым видом предлагает Дэвид Лизерхофф,?— трахаться сегодня не охота. Скажи себе ?спасибо? за те новые колёса, они?— дерьмо.Саймон молчит, так и застыв у двери. Пытается дышать нормально, а не в ритме шестидесятилетнего спринтера. Подобной разговорчивости от Дэвида он не ожидал, как и такого рода предложений. Это не развод, не тупая шутка, после которой его окунут башкой в биде и обоссут для предотвращения обострений наивности в будущем. Это на полном серьёзе, хоть сейчас брюки скидывай.Намерения Лизерхоффа были бы ясны, будь у Хенрикссона в руке сендвич. Укутанный в фольгу, домашний, из тёплого хлеба с ветчиной, сыром и яйцом. Такой, что полезет в глотку даже в те времена, когда стальные тиски депрессии сдавливают пищевод и разворачивают любую пищу в обратном направлении ещё до попадания в желудок. Но у фальшивого психиатра сендвича нет. У него вообще ничего нет, если подумать.—?Зачем это? —?ничего, кроме дебильных вопросов, конечно же. Пустой рукой, не занятой бутербродом, хочется разбить себе лицо.—?Ты меня пугаешь, Саймон.Тело передёргивает от звука имени, где-то под желудком выбрасывается на мёртвый шершавый берег шипящая волна шампанского, и пузырьки в ней не лопаются, остаются. Это не обычное ?док?, хотя какое к чёрту обычное может происходить в этом насквозь аномальном месте?—?Кто бы говорил,?— шепчет Хенрикссон сухими губами с видом провинившегося дошколёнка.—?Ладно. И зачем ты тогда тогда припёрся, если не за этим?—?Ну… поговорить.Лизерхофф издаёт смешок, хотя сперва и не ясно, не поперхнулся ли он попросту.—?Говори,?— всплеснув руками в знак разочарования, псих идёт к шкафу с медицинским инвентарём, находит под полотенцами непрозрачный пластиковый контейнер без опознавательных знаков, а в нём?— сигареты и зажигалку. Саймон поднимает взгляд к потолку, где чернеет датчик пожарной сигнализации. Хочется выдрать к чертям эту тёмную точку, которая сверлит двоим затылки вездесущим оком гигантского циклопа, склонившегося над процедурной. Доктор Штайнер не думал бы так. Доктор Штайнер спустил бы штаны, потом спустил бы в податливый рот, а следом спустил бы в свою жёнушку, предварительно разорвав нахрен то ублюдское вьющееся червями кружево. У дока в жизни намного меньше проблем.—?Кажется, я схожу с ума.В словах звучит испуг, звенящий тонкий надлом. Это жутко, потому что раньше Саймон думал, что процесс окончен, что он достиг финиша, своего окончательного и бесповоротного безумия, что все возможные ужасы с ним уже приключились. Нужно просто привыкнуть и продолжать существовать, как раньше. Не велика наука. Но теперь… теперь Хенрикссон снова скользит по грязному склону в бездну, которая постоянно шевелится, которая живёт и уже кормится им, отхватывая по куску, стоит лишь на миг ослабить бдительность. В ранах, в рытвинах свежей нарывающей плоти он продолжает скольжение. Цепляется руками, но трава?— не трава, это обманка, ловушка, издёвка. Острые стебли прорезают ладони, легко проходят сквозь кожу. Уже не столько больно, сколько страшно, что это никогда не закончится.—?Бывает,?— Лизерхофф закуривает, выдыхает дым, целясь циклопу прямо в глаз. —?Тут такими заявлениями никого не удивишь.Вымученная улыбка выдаёт Хенрикссона с потрохами. Правда пинает под дых: Дэвид ничего не знает, Дэвид не может сказать ничего нового, Дэвид ведёт себя точно так, как Саймон помнит о его двойнике из прошлого, как представляет, как хочет. Потому что нет никакого Дэвида. И Сорок пятого?— нет. Есть только придурочный последний сон, ничего больше. Придуманная история, придуманная Софи, придуманное кольцо. Нелепая, глупая жизнь, написанная игольчатым почерком, путанной вязью слов.—?Когда ты отсюда выберешься, куда пойдёшь? —?спрашивает узник собственного бреда, присаживаясь на краешек стола и бессильно повесив руки между ног.—?Не знаю. Никогда не знал. Может, зависну в центре. Или уеду в Штаты. Или проторчу до следующей осени, а потом снова сюда. Тут тепло и кормят. Не так уж паршиво, если подумать.И Саймон спрашивает сам у себя, почему не может так же. Почему ему не жилось в виде полутрупа под мамкиной юбкой, отчего не было клёво, когда снова нарисовалась на горизонте безутешная и заботливая лапочка Софи. Ему бы просто не ныть, не маяться самоедством ночи на пролёт, пируя чужим чувством вины. Уподобиться тем чувакам со стальными яйцами, которые что-то могут, не имея рук, ног, глаз, челюсти или ещё чего-нибудь, вступить в паралимпийскую сборную, войти в историю и получить от государства автомобиль. Это ведь так просто. Для всех?— просто. Для всех, кроме одного.—?Я принесу тебе сендвич,?— обещает Саймон. —?В следующий раз.—?И чипсы? —?наглеет пациент.—?С беконом.Не получается посмеяться, разрядив обстановку. Улыбок тоже нет. Только минута молчания по передохшим надеждам.Выходя из процедурной, Хенрикссон поворачивается к Лизерхоффу спиной. Думает, что неплохо было бы получить спасительный удар штырём от капельницы по затылку, но вместо этого приходится вежливо проститься в коридоре и волочить ноги в кабинет.***Доктор Штайнер свивается под костью черепа голодной змеёй, заваленной в логове камнем. Ему бы на волю, душить всяких, питаться ими, ломать шеи, дробить позвоночники… но выход закрыт. Закупорен, как пустая бутылка пористой пробкой. Остаётся смотреть своими чужими глазами и жалеть о том, чего не могут свои чужие руки. И ноги. И не только, если принимать в учёт то, чем прохладная чешуйчатая туша подающего надежды психиатра резонирует с извилинами мозга своего вынужденного соседа.Доктор Штайнер в нетерпении. Он хочет кого-нибудь трахнуть, а ещё повышения, собственного лица на обложках престижных тематических журналов, пухлого щенка у ног и новую машину вместо ведра на колёсах под номером 965. Тот, кто заставляет его тело ходить на работу, обруливать Лизерхоффа в коридорах и ложиться в кровать с женой?— не может исполнить ничего из этого. Скользкие изгибы сальной душонки дока сжимаются плотнее. Кажется, он вздрагивает в такт отчаянию, испытав его впервые. Много ли пройдёт времени, прежде чем пружина разожмётся, и Штайнер пробьёт себе путь на волю?Практика показывает, что на это требуется не день, даже не неделя серых будней. Саймон старается разделить их, вычленить каждый следующий из череды предыдущих, но безрезультатно. Он сидит в кабинете и смотрит в ромбами испещрённое окно. Он выходит в общую гостиную, и Дэвид всегда там. Стоит у стены всё так же, как вертикально припаркованный пылесос. Всякий раз так и подмывает поманить его в процедурную. Без какой-то цели, просто чтобы быть там, а не здесь. Вместо этого всё думается, что Хенрикссон мог бы придумать кого-то получше этой лишённой индивидуальности копии Номера 45. Хотя бы не такого несчастного. Без некоторых шрамов и разбитости вен. Будь недавний калека писателем, у него получилась бы такая выдумка. Но он не писатель. И не психиатр. Не сын. Не муж. Не любовник. Не друг. Никто, если честно.Стыдно признаться, но у него даже сендвич не получается. Раз от раза на разделочной доске образуется куча испорченных продуктов, которой самое место в мусорном баке. Чипсов с беконом нет тоже, двери магазинов закрыты, ларьки заколочены, шкафы пусты. Вселенная сломалась. Даже в мирке, живущем по правилам ?Саймон говорит?, нет шансов.Лизерхофф знает об этом. По крайней мере, догадывается. Приходит в процедурную сам, находит псевдо-Штайнера уже там, с сигаретой и искусанными губами. Даже и не заикается об обещанном.—?Проблемы, док? У меня есть кое-что для таких случаев.В его протянутой руке?— таблетки. Саймон пытается вспомнить названия по форме и цвету, но ему не удаётся, он слишком рассредоточен и не может дотронуться. Все его мысли о том, что он мог бы приказать Дэвиду встать на колени, открыть рот и закрыть глаза. Вот так просто. Даже не словом. Жестом. С тем самым видом цезаря, чей палец решает вопросы жизни и смерти.Это мысли Второго. Штайнера. Его похотливые фантазии. Его потребность в доминировании, демонстрации власти и силы. Его желания. И их было бы так легко отмести, подавить, в пыль растолочь, подобно всем прочим, если бы только Саймон точно знал, что не причастен.Шорох перьев мёртвых голубей по бетону отдаётся в ушных раковинах, умножаясь эхом. Этот звук?— не колыбельная, под которую легко безмятежно уснуть. Нет, он сродни хрипу неисправной сирены, что сигнализирует об опасности и требует быть ближе к любому, кто способен прикрыть своей спиной от удара. Только нет его. Дэвид Лизерхофф?— не Сорок пятый. Даже если взять скальпель и сделать надрез от паха до нижней губы?— внутри не найти нужного человека.Доктор Штайнер советует себе соврать. Мол, если качественно обмануться, реальность изменится и станет соответствовать желаемому. Док не очень хороший психиатр. Наверное, поэтому никто не заметил подмену. Зато из Штайнера получился бы отличный Дьявол. Его идеи заразительны, как яд змея, заключённый в запретный плод.Пауза тянется. Ничего не происходит. Хенрикссон боится.Похоже на лихорадку, раскаляющую изнутри, расходящуюся тремором к кончикам пальцев, чтобы поселиться в ногтях и выгибать суставы вопреки естественному. В глубине души он знает, что будет, когда его член попадёт в обманчиво безопасный и абсолютно безвкусный рот. Не встал тогда, не встанет сейчас. Будет заминка, неловкая такая, позорная, глупая, стыдная. Миллиарды минут сожалений за одну секунду пародии на настоящую жизнь. И колёса рассыпятся, покатятся по полу, будто бусины. Не за ними ли хотел сюда Саймон, не это ли принял за желание Штайнера?..—?Ну? Скоро размокнут.Тогда придётся слизать их с ладони.Чешуя царапает мягкие ткани пульсирующих извилин, ртутными переливами скользит вниз, к позвоночнику, чтобы взять под контроль спинной мозг. Движется мягко, почти ласково. В облаке табачного дыма впервые не уютно, а дурно. Стены процедурки сжимаются, а за стенами, за запертой дверью?— тот ли мир, что десять минут назад? Саймон не знает, как не знает и кто будет по другую сторону, когда по дереву постучат. Вместо санитара это может оказаться то, чем проще прогрызть дверное полотно одним из своих двадцати трёх ртов, чем добиться ответа от людей внутри.Хенрикссон уже не прочь встретиться с тварью, готовящейся заглотить процедурную целиком, лишь бы только всё прекратить.Сил хватает только на то, чтобы схватить влажные таблетки и пересыпать в карман белого халата.—?И… извини,?— бросает псевдопсихиатр, теребя влажными от холодного пота пальцами металлическую щеколду. Сбегает, словно прыщавый школьник, не вовремя заглянувший в раздевалку и заставший физрука без трусов, но и за ту долю секунды успевший с радостью и ужасом подумать остаться, успевший заметить принятие в глазах напротив.***За углом гудит пожарная машина. Солнце согревает макушку. Саймон фокусирует взгляд и видит школьный дворик. Глубоко беременная старшеклассница выдувает розовый жвачный пузырь. Она ничуть не милая, землистый цвет лица, неестественная в сравнении с огромным животом худоба и синяки под глазами роднят её с постояльцами хосписов.—?Ну что? —?спрашивает девушка, одновременно пытаясь собрать языком остатки жвачки с подбородка. —?Едем кататься, дядя?Не сразу доходит, что она обращается к нему, Хенрикссону, единственному человеку, торчащему по неясным причинам у школьного забора. Позади него стоит серая тойота. Внутри никого. Саймон думает, что не мог приехать на ней сам. На часах четверть четвёртого. Это часов на пятнадцать позже ночного разговора, при воспоминании о котором хочется сплюнуть обильную пресную слюну, но это не прилично, и Хенрикссон просто шевелит губами, пытается протолкнуть влагу в горло и проглотить. Не работает.—?Дядя? Ты уснул? Или оно реально так штырит?За рулём был Штайнер. Это единственное объяснение. Что он хотел от этой Мисс Самый Своевременный Залёт Выпуска? Рука в кармане ощущает липкость. Там карамель вперемешку с таблетками. Комок, звучащий на зубах хрустом костей. Взгляд будущей малолетней мамаши прикован к прорези в куртке. Она следит, как кошка, которая чует угощение, знает где оно, но предпочитает воздержаться от воровства, чтобы не потерять регулярную кормёжку, зоошампунь с кондиционером и знакомо пахнущий опилками лоток. Штайнер пригласил её покататься на серой тойоте. Он потребовал бы от неё нагнуться к его ширинке и быть хорошей девочкой. После вытащил бы из кармана липкий ком карамели с зелёной начинкой, чтобы вдвоём обдолбаться, может даже потрахаться на заднем сидении, если на то будут какие-то силы. Ему было бы плевать, выживет ли плод, не получит ли он врождённые уродства. Что самое страшное, плевать было бы и ей тоже.В горле сухо и немного больно. Это чешуйки царапают пищевод. Штайнер пытается выбраться и приказать старшекласснице шевелить булками в направлении припаркованного автомобиля.—?Тебе лучше пойти домой,?— говорит Саймон. Ему тошно. Он хочет вернуться в больницу, запереться в процедурной с Дэвидом Лизерхоффом и просто стоять напротив него, достаточно близко, чтобы в случае чего дотянуться и ухватиться на грубую ткань застиранной больничной хламиды. Пусть это и не спасение. Пусть не реально. Но там лишь Дэвид, придуманный безопасный Дэвид, совсем как все те воображаемые друзья, сотворённые детским воображением на основе плюшевых медведей и зайцев. Этот рождён из недвижимой холодной тушки дохлого голубя, но какая разница?—?А тебе лучше пойти на хуй! С хера ли ты сюда припёрся, сраный моралист? Проваливай! —?девушка злится, пинает сетку-рабицу, сплёвывает жвачку под ноги Саймону. Она показывает ему средний палец с ободранным ногтем и пытается демонстративно уйти, как победительница. Вместо этого едва волочит ноги.Хенрикссон остаётся наедине с вопросами. Был ли доктор Штайнер здесь раньше? Сколько раз ему удавалось подцепить кого-то для прогулки на авто? Звал ли он в процедурную других?Школьница не замечает, а взгляд Саймона прибит намертво к серому убитому асфальту шлепком мягкого, скользкого, влажного. Оно остаётся лежать, пока девушка бредёт по направлению к школе. Оно устремлено к единственному человеку, который на него смотрит. А малолетняя мамаша даже не оборачивается. Волочит вслед за собой окровавленный комок плоти, не издающий ни писка. Между её ног болтается пуповина. Она похожа на нитку от какого-то ненормального, дефективного воздушного шарика, который не летит в небо, а лишь тащится по земле, нелепо подскакивая на камешках.Сердце ухает куда-то вниз, падает, насквозь пробивая внутренние органы, мешает дышать, сгибает пополам. ?Эй, куда, мать вашу, все вы смотрите? Разуйте глаза! Это, блядь, ребёнок! Вызовите службу спасения! Скорую! Полицию! Кого-нибудь, блядь, только скорее!??— хочется прокричать другим парням и девчонкам на школьном дворе. Превозмогая судорогу, сомкнувшую челюсти, Хенрикссон разевает рот, чтобы орать во всё горло, но так и застывает. Неестественно скрючившись, слабыми толчками склоняясь к земле, он распахивает глаза и чувствует в них слёзы.Во дворе школы никого.Там ни школьницы, ни её одноклассников, ни даже дворника или мимо пробегавшей бездомной псины.Повалившись на задницу, Саймон думает, что у него вот-вот снова откажут ноги, если он немедленно не уберётся подальше. Поднимается, чуть не продавив своим весом сетку забора, и бросается бежать прочь. Плевать, что машина осталась брошена, нужно скорее возвратиться к тому, что хоть немного определено.Дурдом не рухнул, не пропал, остался на своём месте. Никто не тормозит на посту охраны, чтобы задать неудобные вопросы взмокшему и всклокоченному парню. Обедают, наверное. Псевдопсихиатр запирается в кабинете, не заметив, был ли Лизерхофф в коридоре, был ли там, да и во всём остальном городе по маршруту побега хоть кто-нибудь. В попытке вывернуть в мусорный бак всю имеющуюся еду, чтобы не мучить желудок, Саймон обнаруживает, что при нём нет обеда. Его саквояж абсолютно пуст.

Попытки вспомнить не помогают. Наоборот.

Страшно признаться, но Хенрикссон не помнит, когда приходил на работу с контейнером, заботливо наполненным домашней едой.Не помнит, когда в последний раз ел.Не помнит имена друзей, соседей, однокурсников. Даже имя отца.Не помнит, что было на ужин в тот первый вечер, когда обнаружил себя доктором Штайнером, какое по ящику было кино.Всё рассыпается пазлом, утратившим крепкое основание.***Терапевт не может понять, что случилось. Откуда жар, отчего лихорадит. Кусок не лезет в горло, на груди появляется странная сыпь, которая хрустит и влажнеет под ногтями. Софи настаивает, чтобы её супруг соблюдал постельный режим, но стоит ей отбыть на кафедру?— и Хенрикссон тащит своё тяжёлое и неповоротливое тело к окну. Долго стоит, высматривая тёмный силуэт на другой стороне дороги, но Сорок пятый не приходит, чтобы его спасти. Он не заперт, как Лизерхофф, а значит?— не приходит по собственному желанию.На третий день больничного Саймону начинает казаться, что он слышит стоны собственных вен. Не о них ли тревожилась Софи? Несчастные, они лишены ртов, не удостоены чести кричать. Всего одна инъекция могла бы их успокоить, да только не быть этому. Одной всегда мало. Где одна?— там и пять. Где пять?— там и скорая встреча с ритуальным агентом.Скелет Саймона не погнёт иглы, они войдут в него, словно в тёплое масло. Его кости никогда не были стойкими, крепкими, цельными. Он родился неполноценным. Полуфабрикат инвалида. С рождения и до травмы сам того не ведая ждал, когда серая тойота найдёт его в лабиринтах ночных переулков, когда назначенное сбудется и форма станет завершённой.А может в той аварии, остающейся в памяти отголосками ночного кошмара, произошло что-то кроме? Не только разлом позвонков в кашу. Самое настоящее убийство зародыша, которому нельзя было позволить появиться на свет. Оно не выучилось на ветеринара, не стало психиатром, не срывало острицевидное кружево с молочно-белого бедра, думая о другом человеке, да и не о человеке вовсе, о строках в своей старой тетради, где параллели строк пересекаются скачущими, как по ленте кардиографа, зигзагами слов, больных предложений, признаний для никого.—?Я схожу с ума.Верно. Это ведь ещё не конец.Саймон чувствует, как между позвоночными дисками и рёберными дугами в нём живёт нечто, до сих пор пытающееся родиться. Змей, доедающий самого себя, готовящийся сбросить кожу и возродиться. Существо, которое нашло в строгой геометрии реальности трещину, чтобы протащить себя через излом чужого сознания в мир. Оно благословлено судьбой иметь крепкие здоровые ноги, но вместо его головы?— не то хоботы, не то щупла, желеобразное студенистое скопище беспрерывно пребывающих в движении отростков, отвратительная масса скользкой холодной плоти. В этой монструозной пародии на полужидкий череп нет мозга. Ему нужен чей-то чужой, чтобы мыслить, а не только носить себя на работу и обратно, да пытаться выебать того, кто находится в заведомо уязвимом положении.Рано или поздно оно наберёт массу, прирастёт к позвоночнику, после?— доберётся до головы. Оно вопьётся своими тысячами псевдочерепных отростков в мозговую ткань и обретёт своё я. После этого никто и ничто не остановит эту тварь. Став полноценным, Второй сломает всех и каждого на своём пути, использует для компенсации потерянного времени, уничтожит из мести.Вот почему Сорок пятый никогда не улыбался. Знал, что его ждёт. Где уж там ему привиделось, в каком трипе явилось это, но говнюк оказался грёбанным Нострадамусом из помойного контейнера. У него почти получилось сладить с неминуемым, но эта затея была обречена с самого начала. Никому не под силу справиться со Вторым, задуманным идеальным, кроме его демиурга. Никому не совладать с его визжащим, стонущим, воющим воинством, со всеми чёрными мыслями, превращающими в кошмар не город, но жизни. Они хранимы тетрадью, в которой топором не вырубаемое, до которой отсюда не добраться, пусть что-то изнутри и кричит попытаться, посмотреть в ящиках, заглянуть под кровать, найти, выдрать страницы и на новых иначе писать.Несмотря на обречённость, тихим шёпотом Штайнера звучащую в голове, нужно продолжать.Хенрикссон не помнит многого, но помнит, какая миссия на него возложена.Он должен убить их всех.Если начать с этого, другие не вылезут вовсе.