Часть 4. Числа. (1/1)

—?Проснись.Он берёт её лицо в ладони, придерживая большими пальцами лоскуты распоротой кожи. Приглаживает, словно те способны приклеиться на прежнее место, восстановив целостность. Разворачивает к себе. Тормошит легонько, но даже так не решился бы в иных обстоятельствах.—?Вставай, Софи.Тело холодное. Этому быстро находится истинная причина.—?Эй, вода уже совсем остыла. Ты замёрзла, глупая. Вылезай из ванны. Я дам тебе плед. У меня есть сухая майка, может и пижама есть.Руки?— предательницы?— дрожат, а где-то позади Сорок пятый кричит:—?Где нож, Саймон? Где, мать твою, нож?Как с цепи сорвался. То слова лишнего из него было не выудить, то не заткнёшь. И не скажешь, что гость. Хенрикссон думает, что мама расстроится, если его застанет, но прежде чем распрощаться нужно выудить из розовой воды одну соню.—?На кухне посмотри,?— сухо отвечает парень, не оглядываясь. Конечно. Где же ещё быть ножам в жилом доме.—?Блядь! —?гневно выплёвывает мужчина. Роняет ящики, выдирая их из шкафов и швыряя за спину. На пол падают вещи: какие-то пузырьки, мамины бусы, коробка с шитьём, дисконтные карты, вилки-ложки, медицинские бумаги, шариковые ручки, телефонные книги, пули, пули, п у л и, сплошь стреляные гильзы, смятые до того, что уже не прочесть имя…—?Софи,?— снова принимается за своё колясочник, вытерев одну руку от крови об толстовку. —?Я знаю, что тебе нехорошо. В спальне станет легче. Теплее. Пошли. Если тяжело, я попрошу, он поможет, и… тогда мы… все мы…Девушка молчит. Обиделась? Да уж, в последнее время Саймон был тем ещё мудаком. Игнорил её, не замечал вовсе, не утешал и не выслушивал жалобы, а ведь они расстались с этим, как его… с Дэвидом Лизерхоффом. Наверное, это тяжело?— расставаться. Хенрикссон не знает. В его жизни многое было, кроме всех этих драматичных разрывов из молодёжных мелодрам. Ну, тех самых, где швыряют друг в друга посудой и удаляют из социальных сетей. Когда-то в школе девчонка, поразительно похожая на Эббу Бьернфут… или на ту, которой уже двое… в общем, девчонка из параллели строила глазки Саймону, и как-то раз они неловко перепихнулись на вечеринке, желая поскорее избавиться от подобной болезни для уважающего себя старшеклассника девственности, а после по негласному договору перестали разговаривать, переглядываться, обмениваться сообщениями. Так многие делали. Парень сох по Софи, а она… девчонка… куда-то пропала, вроде бы. Переехала, перевелась, пережила. Кадры старой плёнки воспоминаний, мельтешащие перед глазами, застревают в проекторе. Пахнет палёным.—?Нет… не та… не так… нет… —?выпустив голову подруги, жилец испорченного дома скребёт свой коротко стриженный затылок, ногтями царапает кожу, будто пытаясь разодрать черепную коробку и выудить из вещества мозга тот тонкий раскалённый штырь, из-за которого болезненно прогорают воспоминания, а на глаза наворачиваются слёзы. Речь переходит в частое бормотание, разобрать его та ещё задачка, если бы кто-то хотел слушать.Номер 45 к Саймону глух.—?Мы уходим,?— заявляет он. Прячет в карман спортивки завёрнутый в заляпанное алым махровое полотенце нож.—?Да,?— обрадованный Саймон запрокидывает голову, позабыв о накатившем недавно приступе, смотрит с воодушевлением, трёт нос, в который пробрался отвратный смрад расплавленного целлулоидного прошлого. —?Я и говорю ей: нам пора отсюда уйти.—?Мы уходим без неё,?— в недвижимых глазах Софи успевают отразиться числа, на чёрном белым 4 5, и мужчина тянет кресло за ручки из ванной. Если бы на его месте была сама одноклассница, у колясочника нашлось бы время, чтобы ухватиться за полотенцесушитель или за умывальник, но Сорок пятый не возится с инвалидным креслом, мощным рывком проталкивая его в спальню, затем?— в коридор. Ему плевать на пороги, которые откуда-то взялись за время пребывания в больнице, на содранный с балок дверной коробки шпон, на жалобный скрип колёс, не привыкших к таким скоростям. Плевать и на то, что спинальник отобьёт себе весь зад?— тому ведь уже не больно.—?Куда?! —?только и может сипло пропищать Саймон, осознавая себя младенцем в коляске, которого увозит в неизвестном направлении киднеппер. Он не понимает. Мамы нет. Работает. Когда она вернётся, будет волноваться. Никто, кроме Софи, не сопровождает его на дневную прогулку. Но девушка остаётся дома. А значит…—?Похуй,?— исчерпывающе поясняет Номер 45. Весь он?— одно сплошное неприятие возражений. Жирная точка кляксой после прорвавшего бумажный лист кончиком шарикового стержня предложения. Что-то подсказывает Хенрикссону, что если он снова откроет рот?— получит по роже, а остаток пути?— куда? зачем? надолго??— будет преодолевать с полотенцем в зубах, а то и без зубов вовсе.Они останавливаются у порога. Мужчина поднимает Саймона на руки, отпихивает ногой кресло-каталку в гостиную сквозь расширенную арку. Плечом открывает дверь и выходит в прохладу.—?Но.! —?восклицает бессменный пассажир инвалидной коляски, лишённый транспортного средства, к которому уже почти прирос. Испытывает то же негодование, что и дети, у которых отбирают четырёхколёсный велосипед, чтобы передарить младшим братьям и сёстрам, принудив ходить на своих двоих или осваивать взрослую модель.—?Найдём другую,?— капитан очевидность по-прежнему на посту, а Хенрикссон не в силах представить ту свалку, где валялись бы безнадзорные реабилитационные средства. Это ведь дорогая хреновина, а не пачка чипсов! Из первоклассников такую не вытрясешь, матери пока не научились выдавать отпрыскам вместо игрушек и книжек примочки для паралитиков! Но Номер 45 видится тем самым человеком, который способен найти что угодно: от зелёных таблеток до новых колёс для поехавшего?— не то из дома, не то головой?— калеки, от любящих семей для детей всех шлюховатых школьниц Стокгольма до мятной жвачки Orbit. Где? Это последнее из того, что важно.—?Эй, чувак, ты свихнулся? Совсем сбрендил, а? —?на Хенрикссона нападает веселье.После он думает, насколько исхудал, раз Сорок пятый может таскать его вот так, как тринадцатилетку-анорексичку, как реалистичное чучело ебаного инвалида из-под руки таксидермиста-эксцентрика, как полую мумию из анатомического музея, чьи внутренности не то скарабеи выгрызли, не то голодные дети раболепствующего еврейского народа в ожидании Моисея. Вопреки всему, это веселит сильнее. Парень заливается смехом, как свалившаяся со шкафа кошка цепляется крючьями-пальцами за спину Номера 45, задирает ткань спортивной куртки, но та не становится ему парашютом.—?Чем закинулся? Отсыпь? —?в чужое плечо фырчит сквозь хохот Саймон.—?Уймись уже,?— просит мужчина, лишь только услышав последние слова. Звучит усталым, даже злым. Есть в этой интонации и ещё что-то. Мелом прочерченная по чёрным тайнам граница. Надпись ?не влезай?— убьёт?, параллельная ей. И череп с костями.У дома припаркована серая тойота. На таких благополучные матери возят своих троих-пятерых мелких в детсады и школы, в торговые центры и поликлиники, в хосписы к доживающему век старшему поколению и на кладбища. Кажется смутно знакомым, но Хенрикссон более увлечён попытками вывернуться так, чтобы усмотреть в окне своей спальни свет, чтобы удостовериться, что Софи больше не торчит в холодной красной ванне. Это ведь, по меньшей мере, не гигиенично, да и…Сорок пятый закидывает тело калеки на заднее сидение, не сильно заботясь о том, чтобы тот не ушибся. Саймон лишь немного не долетает до противоположной двери головой, возмущается, конечно, но слова уходят в пустоту. Всем плевать на неудобства, которые испытывают спинальники. Всем, от бывших школьных друзей до правительства и Красного креста.Тойота трогается с места, и парень готов поклясться, что в последний момент он видит силуэт в окне второго этажа. На секунду обрадовавшись, чувствует, как холодеет нутро. Понимает?— силуэт не женский.***Уже после перекрёстка Хенрикссону удаётся усесться и покрутить головой, высматривая, куда они катятся. Не ночь, но отчего-то снаружи всё сливается в месиво, будто на окружающую действительность наложили фильтр размытия, как в заумном артхаусе для большеголовых и фестивальных критиков. Из всей движущейся массы глаза выхватывают числа. Номер 45 ведёт седан в неизвестность, не реагируя на вопросы. Саймону приходится развлекать себя самому. Он суммирует. Дом 173, а после перекрёстка?— 26 по другой улице. Телефон молла +46 20 51 71 33?. Пропала собака: +46 92 84 56 14. Пропала Эбба Бьёрнфут: +46 41 30 19 26. Дом 41. В нём два этажа. Фонарь, ещё фонарь, снова фонарь. Счетовод запинается на 965. Вспоминает, что не смог увидеть номер машины. Почему-то это кажется особенно значимым, настолько, что всё прочее теряет важность до тех пор, пока декорации снаружи не сменяются на непривычные.Обычное для рабочих районов здание расписано граффити. Сине-зелёный шарик планеты, а позади?— ядерный гриб. Горделивая ухмылка сурового Че. Закрашенный наполовину буквами XY Боб Марли. На углу трутся смурные подростки, которые плевать хотели на то, что им положено сидеть дома и делать уроки. У старшего на плечо закинута бита настолько потрёпанная, что по одному её виду его могли бы принять в профессиональную бейсбольную лигу. Нос его свёрнут налево, на лбу кровоподтёк. Подле него малолетняя шлюшка в укороченной голубой куртке, не закрывающей живот, и джинсовой мини, её бока перечёркнуты тонкими рюшами розовых стрингов, натянутых, должно быть, до боли в промежности. Челюсть усердно выжимает соки жвачки. Саймон не рад таким соседям, в памяти хранится несметное количество примеров недружелюбия несвежих юных лиц, но его мнение никому не интересно. Подхватив под колени, Номер 45 вытягивает пассажира, подаёт ему руки, чтобы сел, вытаскивает наружу.Амфетаминщица с пережжёнными пергидролью волосами бирюзовым расфокусированным взглядом провожает Сорок пятого. Выглядит матерью малолетнего клептомана, который нет-нет, да и притащит с улицы какую-нибудь дрянь: то бешеную псину, то драный ботинок, то использованный гандон, то ебанувшегося инвалида. Пухлый мальчик с красным лицом разъярённого бабуина тычет палкой в направлении мужчины, что-то выплёвывает в ухо сухой старухе в скрипучем кресле-качалке, и она сокрушённо качает головой. Принятые за сиамских близнецов азиаты оказываются вполне себе самостоятельными туловищами. У одного из них совсем нет зубов, у другого срослись брови и протёрлись дыры на локтях растянутой кофты. Правый, кажется, женщина.По лестнице на третий, лифт не работает. Дверь в квартиру не заперта. Замки незачем: внутри практически пусто. Бетонный пол без линолеума или хотя бы коврика покрыт мелким пером и голубиным дерьмом, тут и там валяются кучки, которые при ближайшем рассмотрении могут оказаться птичьими трупиками. Вот откуда Сорок пятый приносит свой запах. Металлическую койку сюда точно припёрли из заброшенного здания больницы, ожидающего сноса. На матрас лишний раз лучше не смотреть, чёрт знает от чего все эти пятна, которые темны до того, что заметны без освещения. Умывальник оторван от стены, валяется под краном, будто корыто под колонкой, отвод воды тянется шлангом к балкону, а канализационное отверстие забито тряпками и привалено поверх кирпичами, словно чтобы не впустить крыс… или не крыс. Окно не зашторено, даже не остеклено, перетянуто целлофаном, как в детском шалаше. Вид являет перегиб корпуса здания типовой застройки. В чужих квартирах по большей части темно.Зелёные таблетки отпускают сознание Саймона. Он сидит на проваленном матрасе, точно там, куда посадили, сжимая в кулаке толстовку в районе сердца, часто дышит, обливаясь холодным потом, и пытается удержать немногое содержимое желудка внутри.—?Что дальше? —?спрашивает, чуть шевеля пересохшими дрожащими губами. —?Что теперь будет?Произошедшее ужасает. Уже давно Хенрикссон не был так далеко от дома первого или второго (иначе именуемого психушкой), где-то у чёрта на рогах в халупе малоизвестного торчка со взглядом убийцы. Коляски нет. Телефона нет. Как вернуться? Как быть? Как спастись, когда догонят? Кто угодно может войти, вползти, свалиться на голову, продавив тушей ветхий потолок. Тот тип с шипастой битой или азиаты с голодными взглядами. Или… кто похуже.Есть та, кто может спасти. Забрать. Вернуть всё, как было. Нужно только дать ей знать, куда приехать.—?А мама? Я хочу позвонить ей. Сказать. Я… давно её не видел. Где она? Дома? Что с ней?—?Ты не хочешь этого знать.Ответ мгновенный.Однозначный.Саймон молчит.Не хочет.Спохватившись, вздрагивает. Софи. Её лицо в ладонях?— такое бледное. Её раны свежие, глубокие, фатальные. Нет, она не уснула, пригревшись в ванне. Не выбралась, чуть только осталась одна, не забралась под плед.Она умерла.Она убита.—?Я этого не делал,?— отчаянно мотает головой Хенрикссон. Хочет отрицать всё, но осознаёт бесполезность попыток. —?Я бы никогда не причинил ей зла. Я всегда прощал. Даже когда она… Это не я.—?Знаю,?— с кухни Сорок пятый приносит стул. Садится напротив. Шарит по карманам в поисках измятой пачки сигарет. Чертыхается, рассыпав какие-то таблетки. Зелёных среди них нет. Собирать бессмысленно. Жаль.Как такое могло произойти? Не где-то в подворотне, а в доме, стоящем на не самой бедной улице Кёрквилля. Буквально при свидетелях. Пытаясь собрать в единую картинку кусочки пазла уходящего дня, Саймон находит виноватого. Лицо его становится серьёзным, даже грозным. Сжимаются кулаки.—?Это всё он. Тот.Дэвид Лизерхофф. Нелепый жуткий друг Софи. Появился из ниоткуда, как чёрт из табакерки. Был ко всем добреньким до подозрительности. Темнил. Не смирился с разрывом, разозлился, не сдержался, и теперь девушка мертва. Глаза сухие вопреки желанию оплакать её. Вместо горести в горле бурлит злость. Это мало похоже на случайность. Что если таков и был план? Втереться в доверие к наивной дуре, а потом пришить её безжалостно, исполосовав ножом и бросив в доме недавно вернувшегося из психушки бывшего одноклассника? Зачем? Ради жилья? Ради денег? Что вообще можно взять с простушки-выпускницы без престижной работы или родителей-миллионеров?—?Тот,?— подтверждает хозяин квартиры.Хенрикссон недоверчиво щурится. Он знает? Качает головой, осуждая самого себя за глупость. Ясен хрен, знает. Нельзя забывать, кто перед ним. Сорок пять кошачьих жизней, среди которых как минимум одна принадлежит этому самому мутному Дэвиду. Всё подстроено. Пройдёт час, Сорок пятый наиграется с ручным инвалидом и сдаст его копам. Гуманизму вопреки, на этот раз его точно казнят. Или же Саймон оставлен на десерт, а нож в окровавленном полотенце неспроста в кармане Номера 45. Есть ли разница, от чего в итоге сдохнуть?—?Когда-то он убил и меня,?— заканчивает фразу мужчина, и Хенрикссон окончательно теряется в ситуации. Ему ещё не доводилось с кем-то кроме психиатра болтать о чьих-то самостоятельных альтер-эго, будто это настоящие люди.—?В смысле? —?осторожно уточняет колясочник.—?Я больше не вижу их. Слышу. Чувствую. Но не вижу.Постороннему было бы ни хрена не ясно, но Саймон не посторонний. Не нуждается в дополнительных объяснениях. Речь о всех тех выкидышах его сознания, обретших плоть и кость, но не ставших полноценными частями этой реальности. Об искалеченных, изломанных, изуродованных. О тощих, угловатых, изувеченных. О них, всегда знающих, где искать своих жертв.Колясочник слишком удивлён, он напрочь забывает о мёртвой подружке, чтобы позже часами ненавидеть себя за это. Прежде ему не встречались люди, знающие об изнанке Стокгольма, о том, что грань реальности истончилась, словно озоновый слой, прорвалась и пропустила что-то постороннее, чужое, дикое, голодное.—?Ты должен прикончить их,?— говорит Номер 45 вместо объяснений.Он говорит:—?Прикончить всех.Саймон оставляет при себе вопросы.***Ночью Хенрикссону не до мыслей о неодиночестве в осознании истины бытия. Он прислушивается до того усердно, что его уши начинают улавливать чуть слышные звуки, малейшие шорохи. В паре кварталов срабатывает автомобильная сигнализация. На первом этаже хрустит кормом собака. Метут по полу хвостами мёртвые голуби.В сером океане разжиженного мозга тонут мысли, похожие на заполнившиеся грязной водой пластиковые пакеты, на симуляцию медуз, на трупы, распухшие до потери человеческих очертаний, ставшие прозрачными кожей. Оседают тяжёлым осадком под языком, и тот приклеивается, не шевелится, когда скрипит старыми пружинами узкая кровать, когда Сорок пятый приподнимается на локте, когда оборачивается к балконной двери, затянутой вместо стекла прозрачной упаковочной плёнкой. Саймон мёртвой хваткой впивается в ткань, мотает головой, в этом жесте кричит его ?нет, нет, не уходи?, не такая-то длинная чёлка немыслимым образом путается, попадая в зигзаг толстовки с номером 45. Вероятность удержать возрастает.—?Не пройдут,?— обещает мужчина. Будто бы его уверенность способна превратить полиэтилен в пуленепробиваемое стекло. Не отводит взгляд от окна, пытается в темноте помочь Хенрикссону освободиться, а тот бы и рад остаться вот так, остаться не один.Скоро укладываются снова. Как тот, кто вернее всего свалится, оказавшись на краю, Саймон?— у стенки. Всё почти так же, как в психиатрической больнице. Не хватает только санитара Джонсона с сандвичами, его тяжести и тепла, бухтения о сюжетах дневных телешоу и забастовках в Париже. Одеяла тоже не хватает. Всё, что есть?— Номер 45. Тепла от него мало, тело неохотно делится с соседом тем, что нужно самому. Его сон странный. Он отрубается, чуть опустив голову на сгиб локтя, но подхватывается от каждого треска и скрипа, от ничтожного движения темноты. Такой сон ничуть не похож на отдых, скорее на безуспешные попытки часового исполнить последний приказ и сразу после окончания караула испустить дух на посту.Наутро Сорок пятый, пополам согнувшись над неполноценным умывальником, ледяной водой обдаёт шершавые тёмные щёки, выпятив нижнюю челюсть, хмуро растирает скулы. На завтрак ничего нет. Миллион поводов для разговора, но двое молчат. Расстаются через десяток минут. Хенрикссон не отказался бы от помощи с туалетом, ведь без коляски только если ползком, но Номер 45 не нянька. Оставшись наедине с металлическим ведром, Саймон открывает рот чтобы закрыть рот.Заняться нечем, заснуть?— никак. Серость окружения тревожит и превращает день в единую массу, которая бесконечна и безвкусна, как использованная дольше меры жевательная резинка. Снаружи подозрительно тихо. Тише, чем ночью. Дремота, похожая на слабость истощённого длительной болезнью немощного, уничтожает часы за часами. К вечеру Сорок пятый возвращается, чёрной кляксой разбавляет серое. Приносит то, что не выглядит съедобным. Его новый сосед воротит нос от содержимого вскрытых пачек, внутренности болезненно сокращаются, гоняя по пищеводу едкую кислоту желудочного сока. Просит таблеток. Получает целую россыпь. И все незнакомые. Нет смысла спрашивать, Сорок пятый в последнюю очередь похож на человека, читающего не то что рецепты, а хоть надписи на пачках и бутыльках. Это ведь снижает шанс однажды принять не то и достигнуть финиша самым безболезненным способом.Кажется, что день даже не начался, но пора спать.—?Двигайся,?— Номер 45 без лишних церемоний отпихивает нетяжёлое тело, освобождая для себя место.Прижатый к холодной стене, Хенрикссон чувствует себя забившимся в тупиковую нору раненным зверьком, которого у единственного выхода поджидают натасканные на добивание добычи псы. Это не спасение. Просто могила не из земли, гроб не из дерева, а из бетона.Просыпается Саймон с ощущением необъяснимого ужаса, будто он подставился, позволив себе отключиться, словно он проглядел нечто, проникшее в темноте в коробку из многотонных панелей, которую язык не поворачивается назвать жилой квартирой. Ещё страшнее из-за того, что Номера 45 нет?— ушёл раньше, чем Хенрикссон проснулся. Бросил его беспомощным. Как он мог? Сомнений в намерениях Сорок пятого становится больше.Где-то на кухне копошится что-то. Ни одному адекватному человеку не было бы приятно думать, что это?— крысы, но Саймон бесконечно рад этой мысли. Старается не замечать, что нечто издаёт не тихий топот мягких розовых лапок, а частый цокающий звук, будто бы многоножка с тысячей игольчатых костяных конечностей. А после все стихает, словно оно забилось в уголок подле покосившегося одинокого стола и ждёт в засаде.Справив нужду, парень пытается усесться на бугристом матрасе, осознавая, что именно так ему придётся скоротать ещё день. Опасливо косится на проём, ведущий на кухню, но ничто не появляется, чтобы напасть на него. Хорошо, что нет часов?— иначе он свихнулся бы повторно, считая секунды вместе с бегущей по кругу стрелкой. Делать нечего, только и остаётся глазеть по сторонам. Впрочем, ничего и не высмотреть. В квартире Сорок пятого нет запасов, личных вещей, какого-то характеризующего имущества.?Он берёт всего на один день. Это потому, что не знает, наступит ли следующий?,?— понимает Саймон, ощущая озноб.***Сорок пятый задерживается не впервые, но за окном уже совсем темно, на лестничной клетке вместо шагов нетерпеливый частый цокот крошечных ножек-шипов вместо шагов человечьих ботинок, вместо кошачьей поступи или стука хлама об внутренние стенки мусоропровода, и Саймон начинает бояться, что эта ночь станет последней, что он остался навсегда, чтобы погибнуть в этой пустой квартире, упасть рядом с мёртвыми голубями и больше не открывать глаза.Шансов на побег нет. Номер 45 предусмотрительно не добыл новое кресло-каталку для своего парализованного соседа, но даже если бы оно было?— с лестницы никак не спуститься. В подобных домах с трудом выживают здоровые, ни одному инвалиду?— по физическим, а не психиатрическим показаниям?— никогда не взбредёт в голову поселиться в настолько поганом местечке и разжиться удобствами. Есть только стул. Потянувшись к нему, Хенрикссон чуть не падает с жёсткой неудобной кровати, в последний момент успев упереться ладонями об пол. Забраться обратно стоит немалых усилий, и какое-то время Саймон просто лежит, тяжело дыша и глядя в потолок. После долго вытирает об штаны руки, ощущающиеся до отвратительного грязными, замаранными чем-то липким и скользким. Встретив первую неудачу, он почти готов сдаться, но стул вновь попадает в границы поля зрения, и парень приказывает себе не быть слабаком. Это ему удаётся, пусть и минут на десять в неделю.Ухватившись одной рукой за металлический борт, другой Хенрикссон цепляет за ножку своё потенциальное транспортное средство. Тянет на себя, чтобы суметь перенести вес на потёртое сидение. Колёс нет, с трудом представляется, что будет дальше, но спустя несколько минут Саймон исполняет задуманное. Теперь он сидит лицом к каркасу балконной двери. Впереди ночная чернота, отделённая от той, что в комнате, тонкой прозрачной плёнкой. Казалось бы, нет никакой разницы между ночью внутри и снаружи, но даже эта малозаметная преграда дарит Хенрикссону хрупкое ощущение безопасности, как у моряка, после страшного кораблекрушения сумевшего уцепиться за последнюю дрейфующую доску.Не упасть оказывается сложнее, чем пододвинуть стул. При любой попытке двинуться Саймон теряет равновесие, буквально чувствует, как ножки стула то с одного угла, то с другого отрываются от замызганного пола. Чувствует, словно это?— его собственные конечности. Негнущиеся, неуклюжие, почти не поддающиеся контролю, но всё же лучшие, чем те, что остались у него после инцидента в стокгольмском переулке. С десятой, а может с?— сорок пятой?— сотой попытки получается качнуть стул в нужном направлении, одновременно руками толкнув вперёд правую ногу. Хенрикссон ближе к окну на целый дюйм. Весь путь продлится, скорее всего, до рассвета, но пусть, ведь в качестве альтернативы?— продавленный матрас и все эти звуки предвкушения и вынужденного ожидания из-за входной двери.Вечность спустя удаётся выглянуть сквозь плёнку. Внизу под маломощным стенным фонарём стоит тощая амфетаминщица, встретившаяся Саймону и Сорок пятому при вселении. Она нервно курит, промокая глаза рукавом и оставляя чёрные пятна туши вокруг век. Издалека женщина похожа на исхудавшую от многомесячной голодовки панду.Незнакомка замечает наблюдателя. Это злит её. Продемонстрировав средний палец неизвестному, женщина шумно ругается на языке, напоминающем испанский, швыряет в клумбу не затушенный окурок и скрывается в проёме двери. В этот же момент позади отворяется дверь. Напуганный неожиданным скрипом петель, Хенрикссон падает и чувствует себя мерзко, будучи не в состоянии забраться обратно на сидение. Не ест. Молчит, пока не засыпает, чтобы наступающий день провести в медитативном созерцании обшарпанной плоскости потолка.Следующей ночью женщина в чуть лучшем расположении духа. Вновь с сигаретой, с вызывающим мейк-апом, больше подходящим клоуну. Пинает камень. Её снова всё бесит. Причиной тому может быть сын, а может?— любовник, или же банальный ПМС.—?Чё вылупился? —?кричит она, сразу после делая затяжку. —?Ты ваще кто?Решиться на ответ непросто, но в тишине невыносимо. К тому же, свои десять минут героизма Хенрикссон не успел растратить: уходя, его сосед оставил стул ближе к кровати.—?Саймон,?— несмело отвечает колясочник, осознавая, отчего у него до сих пор нет девушки, отчего у него вовсе не могло быть девушки. Никому не сдались тупицы, чьи подвиги на почве пикапа ограничиваются тем, чтобы промямлить собственное имя, споткнувшись пару раз через слог.—?А. Я?— Лола,?— амфетаминщине, похоже, всё равно. —?Чё как, Саймон?Что ответить?Ох, фрёкен Лола, это была херовая неделька. Меня выперли из дурдома, да-да, я настолько плох. Какой-то мудак поселился в моём доме. Теперь моя подруга мертва, а мама… наверное, мертва тоже. Меня увёз неизвестный в эту дыру, в которой обитают все эти… твари. Я не ел три дня, я хочу свои грёбаные таблетки, я, блядь, был бы очень рад прорвать плёнку, преодолеть ещё три фута до края балкона и сверзиться вниз вместе с хлипкими перилами, но стал таким дерьмом, которое не способно преодолеть двухдюймовый порожек.—?Да… нормально.—?Чётко,?— она демонстрирует большой палец в ободряющем жесте, смотрит на часы, вздыхает. —?Я бы ещё позависала тут с тобой, малыш, но бабки сами себя не заработают. Так что скучай!Прежде чем собеседник успевает промямлить: ?Ничего страшного, хорошего вечера?, Лола сминает окурок об стену, бросив себе под ноги, и покидает двор, вульгарно виляя костлявым задом в короткой плюшевой юбке. Это не похоже на разговор, но Хенрикссону легче. Он снова осознаёт, что мир не заканчивается на нём и Сорок пятом, что за дверью не огромная пасть ненасытной амёбы. С таким настроением можно надеяться на сон дольше пары часов, но…Обернувшись, чтобы передвинуть стул к кровати, Саймон замечает движение. Его мозг решает, что принадлежит второкласснице, и шлёт сигнал за сигналом, требуя забраться на сидение с ногами, удалив их от пола, но конечности не повинуются. Они тощие, но невероятно тяжёлые, нет сил удержать их приподнятыми, а нечто пользуется замешательством калеки, шныряет из тени в тень, показывая лишь на мгновение тонкий гибкий силуэт. Подвижный хребет, похожий на деревянную шарнирную модель, несут заострённые книзу рёбра. Оно перебирает ножками так скоро, что не сосчитать?— их двадцать или?— сорок пять?— тысяча. Отбиваться нечем. Единственное, что сошло бы за оружие?— ножка стула, но её никак не выдрать, ведь для того пришлось бы встать или добраться до койки. Нет шансов. Передвижения существа чересчур быстры. Нечеловечески. Эта небольшая, вёрткая, везде острая тварь могла бы обмануть несведущего, но Хенрикссон знает: она прыгнет, кинется в горло, вонзит в него каждый из шипов снова и снова, пока голова не останется болтаться на одном лишь оголившемся позвоночнике.Когда оно выглядывает из-под кровати, являя Саймону искажённое предсмертной улыбкой облегчения лицо древнего старика, вывернутое подбородком к потолку и обтянутое жёлтой болезненного цвета кожей, крик отчаяния застревает в горле.Дверное полотно бьётся в стену, высаженное плечом, и парень может только лишь указать трясущейся рукой в темноту под сеткой, поддерживающей матрас. Выстрел оглушает, руки запоздало тянутся к ушам, зажимают их ладонями. Саймон предупредительно трясёт головой, как только Сорок пятый, присев у кровати и сунув за пояс револьвер, склоняется к темноте и тянется туда, чтобы нащупать трупик существа.?Оно от одной пули не сдохнет! Оно живое! Оно ждёт там!??— хочется орать, но челюсти никак не разомкнуть, можно только мычать жалобно, умоляюще. Нужно высадить все пули. Изрешетить стену. Перебить шарнирный хребет. Сделать так, чтобы оно если и не умерло, то не смогло бы вновь пошевелиться. Этот способ работает, о-о-о, да, Саймон знает, насколько хорошо он работает.Номер 45 убеждён, что кошачьи жизни ещё не исчерпаны, он лезет рукой под кровать, касается пола, тянется, ищет. Замерев, Хенрикссон боится дышать. Губы Сорок пятого движутся, он говорит что-то, но не понять. Мужчина встаёт, с силой отводит левую руку парня от уха, после чего подносит нечто к самому его лицу.Саймон всё-таки кричит, как перепуганная девчонка, заставляя заткнуть себе рот. Он продолжает визжать в сухую прохладную ладонь и успокаивается лишь только разглядев, что перед ним.Это крыса. Тушка зверька разворочена выстрелом. Он выглядит безопасным, будучи мёртв. Ни шипов, ни шарнирного позвоночника, только мясо и тонкие хрупкие косточки.—?Всё,?— убеждает Сорок пятый. Пристреленную крысу выбрасывает на лестничную клетку, копается шпилькой в замке, пока не получается его закрыть на ключ. Хенрикссон наблюдает. Обессиленный, он не способен даже завалиться на бок, оказавшись на матрасе. Крыса. Просто крыса. —?Я нашёл оружие,?— в руках Номера 45 крупный револьвер. Такие, наверное, в Америке дарят уходящим на пенсию офицерам. Пушка выглядит мощной, да и крысиный трупик доказывает, что ствол способен сладить хотя бы с кем-то некрупным. —?Теперь ты должен смотреть внимательнее. Когда они придут, ты покажешь мне. И я разберусь.Саймон понимает. Его безумие, позволившее заглянуть за грань, как за полиэтиленовую плёнку?— это новые глаза Сорок пятого. Шанс на выживание. Шанс для двоих.***Сон не идёт. Мысли-медузы жалят череп изнутри. Срочно нужно забыться, подкинув в голову какого-то другого дерьма. Хотя бы того, которое срабатывало в дурдоме.Даже удивительно, но Сорок пятый не просыпается, пока его сосед по койке долго и шумно переворачивается на другой бок, чтобы оказаться с ним нос к носу, когда лезет рукой под резинку спортивных штанов и тянется к губам губами. Есть шанс, что спросонья Номер 45 не сообразит, что рядом не горячая девчонка, а грёбаный инвалид. Так и происходит, хотя возня не похожа на полноценный поцелуй, скорее на попытки двух в дрова надравшихся утырков исполнить волю бутылочки. Но на этом всё. Надежда на то, что вот-вот под ладонью начнёт твердеть член, тает мучительно быстро. Отпихнув от себя и бросив короткое: ?Спи?, мужчина поднимается с кровати и выходит из квартиры. Шаги не удаляются. Он, должно быть, садится прямо там, у порога, чтобы ждать утра подальше от больного извращенца, которого на свою голову приволок в своё жильё.Саймон сжимает в ладони тепло, пока и оно не пропало. Это тупо. Присунуть спинальнику?— всё равно, что сунуть хер в дупло трухлявой осины в городском парке. Ни у кого, кроме готового ебать всё что движется и не очень Джонсона, не встанет на бестолковый кусок уже даже не мяса, а слабо держащихся одна за другую костей.Но хуже всего то, что Номер 45 не отказывает прямо. Он не говорит ?не надо? или ?эй, ты охуел вконец, сраный пидор??. Не бьёт кулаком точнёхонько в диафрагму. Не вытаскивает за шиворот из квартиры, чтобы спустить с лестницы и оставить подыхать на зассанной котами и местными упырями лестничной площадке.

Его уход больше похож на бегство.

Его ?нет? больше смахивает на ?не сейчас?.

И это самое печальное.Саймон до последнего не уверен, что сумеет не прокусить язык до рассвета, пытаясь не заскулить, но как-то ему удаётся.Никто не поднимает эту тему утром. Позор прячется в самом тёмном уголке сознания, чтобы иногда в моменты слабости давать себе знать, царапая внутри что-то мягкое, воспалённое, уязвимое.***Голод меняет людей. Неделю назад Хенрикссон воротил нос от приготовленной матерью домашней еды, но теперь хот-дог с душком кажется ему деликатесом. Годятся даже просроченные хлебцы.Пока оба жуют отсыревшие галеты, у Саймона есть время изучить Сорок пятого. Попытавшись кому-то подрочить, уже не так страшно подолгу пристально пялиться. У Номера 45 удивительно обычное лицо. Таких легко найти пару десятков, утром зайдя в автобус, следующий к ближайшей фабрике. На подобных не раз наткнёшься, возвращаясь поздно вечером с учёбы. Они околачиваются повсюду, зыркая недобро по сторонам, что-то утаивая в карманах бывалых спортивных штанов и курток, пинают бутылки и камни, опять и опять пожёвывают фильтр слабо тлеющей сигареты. В почти чёрных глазах невозможно что-либо прочитать. Быть может, там ничего и нет. Внутри черепа Номера 45 живёт пустота, вакуум мёртвого космоса, в котором давно потухли последние звёзды, не курлыкают голуби, не звенит стекло. Его губы сухие, а рот?— Саймон чувствует себя идиотом, вспоминая?— лишён всякого вкуса. Хрящ носа смещён относительно центральной оси, сдвинут сильным ударом много лет назад. Если присмотреться, тут и там можно заметить шрамы: посветлевшие рубцы от порезов, блеклые точки ожогов, неровные края зацепов. У Сорок пятого крепкая шея и необычно прямая для кого-то его склада спина. Хребет, должно быть, выдерживает всё.Они встречаются взглядами. Есть в этом что-то приятное. Обычно напряжённое и недоброжелательное выражение лица Сорок пятого смягчается, как если бы он увидел то, что ему дорого. Зрелище необычное. Настолько необычное, что даже несмотря на всё нежелание прерывать момент, Саймон начинает искать причину. И находит.Номер 45 улыбается. Это не усталый неумелый излом у уголков губ, не вымученная попытка воодушевления. Широкая, натянутая до боли в щеках, жуткая, неестественная, пугающая улыбка.—?У… уходи! Проваливай отсюда! Вон! —?этот визг Хенрикссон сам от себя не ожидает. Неизвестно, откуда берётся скорость реакции, но револьвер успевает схватить первым, уронив крошево галет на пол. Пушка едва не выскальзывает из потных ладоней, но опыт, которого он не получал, помогает удержать её. —?Я тебя, блядь, грохну! Богом клянусь?— я тебя пристрелю! И буду смотреть, как они сожрут твои мозги, ебаный психопат!—?Ладно-ладно! Остынь! —?человек под прицелом выставляет перед собой ладони, и Саймон укрепляется в уверенности: это тот, другой. Тот, кто владеет хотя бы парочкой из сорока пяти жизней, тот, кто уже лишился их всех?— никогда не струхнул бы перед полуживым калекой, трясущимся от страха похлеще эпилептика в разгар припадка. —?Я ухожу! Видишь? Успокойся, эй! Уймись уже! Положи ствол! Вот, я закрываю дверь!Самозванец пятится, опасливо медлит, не делает резких движений. Всё так. У него только один шанс прикончить Саймона. Если оплошает?— сдохнет сам.—?На замок! —?приказывает Хенрикссон, лишь после соображая, что это не подарит ему безопасность: ключ останется у чужака, он сумеет войти в любой момент, сможет добраться до калеки, случись тому отключиться ненадолго и перестать держать на прицеле дверной проём. Немного уняв панику, соображает: нет-нет, ключ не у того, ключ у Сорой пятого, у настоящего из них.Раздаётся щелчок, и мозг мигом даёт слабину, пистолет опускается на колени парня, у которого больше нет сил для его тяжести. Всё ещё сотрясаясь от отголосков нахлынувшего ужаса, Хенрикссон укладывается на кровать, устраивая револьвер так, чтобы дверь находилась на мушке, чтобы выстрел пришёлся вошедшему в грудь, куда попасть легче, чем в голову.Саймон чувствует себя поленом, которое прибоем вынесло на холодный берег реки где-то в самом сердце штата Мэн. Остатки его сил?— в руках, сжимающих пушку. Никак не пошевелиться. Никуда не деться. Не сбежать. Это конец. Просто вопрос времени.Вслушиваясь в звуки на лестничной клетке, Хенрикссон начинает слышать иное.Кто-то изнутри говорит ему:—?Посмотри на себя.Кто-то снисходительно скалится и говорит:—?Ты бы докатился до этого. Отучился бы на ветеринара, чтобы взяться за скальпель и потрошить в душном подвале беременных школьниц. Та авария спасла тебя. Ты пришил всего двоих… ну, да-да, подловил?— троих… но мог бы пришить куда больше. Сорок пять? Девятьсот шестьдесят пять? Какая комбинация цифр тебе нравится, а, Саймон? Которая из двух?Парень мотает головой, но мысли не высыпаются из ушей, будто детали конструктора Lego.—?Ты снова думаешь, что нужен ему? Жаль тебя разочаровывать, но ты ведь и сам знаешь: ему нужны твои глаза, твоя больная голова, те дыры от потерявшихся винтиков, сквозь которые видно их. И только. И только. Но они умны. Они найдут способ добраться до тебя. Не вышло сейчас?— выйдет в следующий раз. Чем больше ты будешь верить ему, тем скорее подставишься. Ты уязвим, Саймон. Ты жалкий кусок мяса, который даёт отнести себя куда угодно. Ты безвольный ошмёток плоти, который бесполезен сам по себе.С голосом невозможно спорить. Он прав во всём. Иначе и быть не может, ведь это?— голос самого Хенрикссона. Это?— тот самый второй, живущий в нём. Второй, готовый взять управление на себя. Более жизнеспособный. Наделённый смелостью достаточной, чтобы выжить в изнаночном Стокгольме и добраться домой. Не верить ему?— равно не верить самому себе. И колясочник уже почти готов сдаться. Почти, но не совсем.Есть ещё одна возможность спастись. Лола. У неё наверняка есть телефон. Она вызовет полицию. Саймон признается, что убил Софи, его увезут в безопасную камеру, станут охранять, как прежде, и всё будет хорошо. Как раз сумерки, она ещё не ушла к своим клиентам. Такую удачу нельзя упускать.Прихватив с собой револьвер, Хенрикссон волокётся вместе со стулом к плёночной балконной двери. Ему хочется звать амфетаминщицу прямо из комнаты, голосить во всё горло, но он понимает: та примет его за полного психа, покрутит пальцем у виска и пошлёт на хер вместо помощи. Лишь приблизившись к самому порожку, Саймон высматривает женщину под фонарём, где она обычно курит.Лола действительно там, и колясочник рад её видеть настолько же, как родную мать или ожившую Софи. На ней всё та же плюшевая юбка, пушистая куртка из искусственного меха и топ с вырезом, открывающим почти полностью плоскую грудь. Прежде на ней не было украшений, но теперь?— что-то вроде чокера опоясывает шею.—?Эй, Лола! Привет! Послушай, у меня тут украли… мобильник… кто-то влез в квартиру прошлой ночью… и… в общем, нужно вызвать копов, это ведь их работа?— искать воров,?— на ходу сочиняет Саймон кривоватое обоснование своей просьбе. —?Ты не могла бы помочь мне? Это правда важно!Амфетаминщица молчит. Только теперь Хенрикссон замечает, что она не курит, не пинает камушки, не всплескивает руками, не поправляет неряшливую причёску. Просто стоит, удивительно прямо держа спину. Смотрит и молчит.—?Послушай, мне правда нужно найти свой телефон. У меня… мама болеет, она будет волноваться, если я перестану звонить. Пожалуйста, Лола…Женщина глуха к мольбам Саймона. Лишь только её губы, покрытые клоунски-яркой красной помадой, изгибаются дугой в той же кукольной улыбке, которую парень видел совсем недавно. Перехватывает дыхание. Хенрикссону удаётся разглядеть в полутьме, что на шее Лолы вовсе не какое-то странное колье. Это костяные шарнирные ножки твари с лицом старика впились ей в горло. В тот же момент Саймон слышит, как что-то шустро семенит по кафелю на кухне. Осознание прошибает разрядом электричества: Сорок пятый не убил это существо, он промазал, он убил крысу, а оно затаилось и сбежало, обманув бдительность жильцов. Оно ждало своего часа. И дождалось.Хенрикссон успевает развернуть стул и взять на мушку дверь на кухню, но нечто не спешит бежать к нему. Вместо этого оно лезет куда-то наверх, цепляясь остроконечными ножками за межплиточные швы. Слишком поздно доходит, что ему нужно.Вентиляция.Оторванная от креплений решётка падает на пол, и ничто не сдерживает то, что заполнило собой весь металлический короб воздуховода. Оно проталкивает аморфное туловище внутрь квартиры, стекает по стене, но вскоре просто падает, издавая хлюпающие шлепки, как если бы кому-то взбрело швырять с большой высоты килограммы бычьей печени. Пытаясь догнать и выследить Саймона, оно разрослось ещё сильнее. Питалось теми, кто попался на пути? Отправляло костяных, чтобы те добывали пищу, чтобы обездвиживали людей и кормили его? Вот и Лола… а может, все в жилом комплексе… и старуха, и азиаты, и неприятный краснолицый мальчик, и борзые подростки, и даже… Влажно-розовая плоть перетекает в комнату, заполняя собой помещение, пока тварь толкается вперёд сквозь дверной проём. Подле амёбы?— дети, все эти мелкие быстрые существа, боящиеся напасть без сигнала более крупного хищника.Саймон никогда не испытывал на собственном опыте, каково ощущать ступнями мягкое вещество мозга, влажно скользящее между пальцами ног, но он знает. Именно так ощущается то, что добралось до его тряпичных домашних тапочек, пропитав их густой слизью цвета вскрытой гнойной полости.Хенрикссон всё-таки падает со стула, отшатнувшись, когда чудовище нависает над ним. Его пасть разверзается с отвратительным утробным звуком, помесью отрыжки и радостного вопля ребёнка, исполнившего сокровенную мечту, исторгая из себя ливень металла. Саймон видит те самые пули, на которых выбито его имя. Среди миллионов гильз наверняка есть один патрон, тот самый, без всякого порядкового номера.Следом за пулями появляется и она. Изуродованная падением Софи разводит руками края раны на своём животе, и её бывший друг видит, что внутри копошится что-то. Тёмный сгусток плоти ворочается, болтает в воздухе отростками точно так, как делают новорождённые дети. Что-то внутри ломается, падает барьер, не позволивший причинить зла девушке в прошлый раз. Саймон разряжает барабан револьвера, умудряясь не попасть в чудовище ни единого раза. Пули оставляют пробоины в стенах, дробят штукатурку, осыпая похожей на снег пылью.—?Я и говорю?— бесполезный. Ничего не можешь сделать правильно. Не попасть пять раз с расстояния полутора метров?— да ты реально инвалид, приятель!Голос возвращается. Подначивает. Злит. Руки слушаются совсем плохо, но Хенрикссон тратит последнюю минуту месячного героизма на то, чтобы опустить кисть вниз, чтобы запустить ладонь под мягкую, горячую, склизкую плоть и попытаться нашарить среди множества нужную пулю.—?Саймон? Что за шум? Что там происходит? Кто, блядь, запер эту ебаную дверь?Откуда-то зовёт знакомый голос. Это не самозванец, не подделка, не фальшивка. Сорок пятый вернулся. Он разбивает кулаки о дверное полотно, удивительно прочное для своего ветхого вида. Он не знает, что уже поздно.Петли не выдерживают натиска, впуская мужчину внутрь, но Саймон не может рассмотреть силуэт. Гигантская масса плоти, пришедшая поглотить калеку, закрывает обзор.?Действительно жаль,?— думает парень самую тупую в своей жизни мысль,?— последним увидеть не его, а Дэвида Лизерхоффа?.Наступает момент, который, возможно, вовсе не следовало откладывать.—?А что, если наши мозги?— это всего лишь зародыш? —?Хенрикссон пытается перекричать зловонную тварь, подбирающуюся ближе.—?Какого чёрта ты несёшь? —?в голосе Сорок пятого искреннее беспокойство. Впервые. И в последний раз.—?Зародыш другого. Второго. И ему просто нужна дырка… дырка побольше… чтобы родиться… чтобы выйти в мир.—?САЙМОН!!!Орёт, пинает тварь, пытаясь отвлечь её, как тогда, но всё бесполезно. Делает абсолютно бесполезные вещи. Не может выдавить из себя напоследок улыбку, хотя это так нужно. В этом разница между самозванцем и настоящим Номером 45.Второй всё исправит. Второй сделает так, как нужно. Второй сможет то, чего не смог Первый.Преисполненный нездоровой решимости, прокрутив барабан с единственным нужным патроном, Хенрикссон засовывает дуло револьвера в рот и нажимает спусковой крючок.