Пролог. (1/1)

Софи в эту среду особенно красива. Постриглась, накрасила губы помадой, сделавшей их похожими на карамель. Её бирюзовая блузка ярче, чем вся жизнь Саймона Хенрикссона. Такого цвета тот океан, что описан в книгах. Настоящий же точно изгажен человечеством, сер и переполнен рыбными трупами, вылившейся из затонувших танкеров нефтью и пластиковыми пакетами. Девушка не думает о серости бескрайних водных глубин. Она хвалится другу, что лучше всех в группе сдала сложный экзамен, что куратор в восторге от неё и обещает стажировку в престижной компании. Просто лучится гордостью за своё достижение. Поправляет причёску. Показывает книгу, в которой напечатали её статью. Почти не говорит о новом друге.Саймон в эту среду под галоперидолом. Его клонит в сон. Утром он пообщался с доктором Штайнером: очередной разговор ни о чём, где пациент без энтузиазма пересказывает путаный бессюжетный сон, а специалист в области психиатрии откровенно скучает, ведь ему хотелось бы вести сложный случай, а не то, с чем он столкнулся в лице пропащего Хенрикссона. На обед было картофельное пюре с отвратительного вида комками фарша в нём. Не прожаренные, изнутри они вечно алеют уже давно не живым, но напоминающим живое мясом. Чуть не вывернуло. Обычное дело. После принесли таблетки, проглотил их, глядя на то, как за окном автобусы развозят консервы из пассажиров в разные районы со смены на химическом заводе. В четыре пришёл санитар и выкатил колясочника на прогулку во двор. На обратном пути с учёбы, заглянула Софи. Стало лучше, если это слово применимо к обречённому до конца дней своих полировать пол психушки колёсами инвалидного кресла.—?Куда ты собираешься поступать? После… всего этого? Кем хочешь работать?Этот вопрос Саймон уже слышал. У него было время подумать, но ничего на ум так и не пришло. И ладно. Всё равно никогда не выбраться. К чему приводят мечты о свободе однажды он испытал на собственной шкуре.—?Может, ветеринаром,?— сказано, чтобы что-то сказать.Усыплять обречённых божьих тварей?— отличное дело для того, кто столько знает о смерти в свои двадцать четыре.—?Ух ты! Звучит здорово. Я бы тоже хотела лечить зверей, но, ты ведь знаешь, до смерти боюсь, что они меня укусят. У меня даже кошки никогда не было, а соседскую собаку до сих пор обхожу стороной.Софи думает не о том. Сейчас, когда розовые очки упали и разбились, Хенрикссон понимает, какая она глупенькая простушка. Миленькая, но пустоголовая и наивная куколка. Единственная на всём свете, с кем он смог бы ужиться. Его бесконечные жалобы влетали бы в одно её ушко и вылетали из другого, не оставляя в чистом мозгу неприятного осадка. Настоящая идиллия. Ничего, понятное дело, уже не случится. В инвалидном кресле он по-дурацки смотрелся бы перед алтарём, да и свадебное путешествие превратилось бы в ремейк Intouchables. К тому же, есть её новый друг.—?А как ты себя чувствуешь? —?по-доброму интересуется девушка, останавливаясь в тени под деревом. Отпускает ручки коляски, присаживается на скамейку.—?Нормально,?— беззастенчиво врёт Саймон, пряча руки в карманы толстовки. —?Нам подключили новый канал. Теперь по кабельному не каждый день одни и те же чёрно-белые мелодрамы. И тип из палаты напротив… Помнишь, тот, который ночами кричал и кидался на стены, не давая никому спать? Он……откусил себе язык и издох до того, как приехала ?скорая?, выкашляв на безупречно-белый свеженький кафель столько крови, что ею можно было бы покрасить весь этаж, не раскошеливаясь на краску.—?…выбыл.—?Это хорошо,?— Софи рада за Саймона. Саймон и сам за себя рад. Он старается не думать о том, что был бы рад и если бы его положили в один мешок с соседом по палате и отвезли в морг, обмыли, переодели и схоронили. Не всегда получается, но ему таки удаётся не мечтать о смерти двадцать четыре часа в сутки. Прогресс. —?А твоя мама? Приезжала?—?Да,?— говорит Саймон, отвечая на всё сразу,?— на прошлой неделе.—?У неё всё хорошо? Не болеет?—?Нет, кажется.—?Вот видишь, жизнь потихоньку налаживается,?— передохнув, девушка поднимается со скамейки, глядит на колясочника, ожидая реакции. Тот пожимает плечами. Многозначительно смотрит в небо.Ага.Потихоньку.В действительности ни хрена не налаживается. Как бы оно могло, если ничего не происходит? Психушка?— это вам не хренов Диснейленд. В смирительную рубашку уже не заворачивают, конечно, но до курорта далеко.День за днём Саймон глотает свои пилюли, считает ворон на дереве подле корпуса и вскрики в соседних помещениях. Ночами видит свои смазанные больные сны, которые потом не без труда собирает, как старик с Альцгеймером пазл из десяти тысяч деталей. Показывает результат психиатру, но тот что вечно нудящая воспитательница в детсаду, которой не нравятся поделки воспитанников просто потому что она терпеть не может детей. Больше никакой экспериментальной терапии, никакого циталопрама. Отныне всё серьёзно. Сюжет уничтоженной книги перестаёт преследовать парня, стоит ему начать регулярный приём здешних лекарств. Лишь изредка ночью он слышит в коридоре цокот шипов по кафелю или хрипы под своей кроватью. Накрывает подушкой голову и за этим щитом дожидается утра. Твари стали слабы. Слабее, чем сам Хенрикссон.Посетителей меньше, чем у остальных. Мама приходит обнять его и покормить домашней едой, напоказ радуется ?успехам? сына. В отличие от психиатра, она преувеличивает достижения отпрыска. Каждый прожитый им день обращает подвигом. Это неприятно, но кроме крайностей на его долю ничего не отсыпано. В часы посещений Саймон старается не быть мудаком рядом с Софи, регулярно напоминая себе о том, что она многое ради него сделала. Поздним вечером, бывает, заглядывает ночной санитар Джонсон, этакий образец стойкости и пример для подражания: будучи отвергнут женой и любовницей, не отчаялся, не полез в петлю, не сел на иглу, не спился, а решил, что может время от времени присунуть кому-то из пациентов. Саймон оказался самым сговорчивым и наименее болтливым. Ему, по большому счёту, похуй?— он ничего не чувствует. То ли потому, что машиной в стокгольмском переулке перебило внутреннюю цепь и нервные окончания более не способны передать сигнал мозгу, то ли из-за того, что у него и раньше была душа-паралитик. Утомительно лежать когда десять минут, а когда и полчаса лицом в подушку?— вот и все неудобства. Визиты санитара скорее навевают смертную скуку, чем вызывают неприязнь. После секса с ним поболтать не о чем, но Джонсон не плохой парень. Приносит Хенрикссону сигареты и журналы, делится сэндвичами, которые всяко лучше отвратительных комков фарша или тушёной спаржевой капусты из столовой. Неплохо иметь в штате психушки того, кому ты выгоден живым и?— ха! —?здоровым. Одному хуже. Голова обращается решетом, и в каждую дыру лезут, лезут, лезут дрянные мысли. Их внутри?— целый ком копошащихся в гнили червей, который незнакомцы нередко принимают за безобидную скрутку спагетти. Да только алое, беспрерывно пожираемое ими?— отнюдь не томатная паста.

День за днём. Ночь за ночью. Время движется с подходящей для колясочника черепашьей скоростью. Саймон ещё ни разу не запыхался, пытаясь поспеть за происходящим. А хотелось бы.Потихоньку.Одному ему на всём свете известно, какое это в действительности хуёвое слово.Интересно, доктор Пёрнелл этого хотел? Где он сейчас, этот доктор Пёрнелл? Всё там же, в своём неуютном стерильном кабинете, обвешанном дипломами? Окучивает следующего переломанного инвалида, обещая, что тот духовно исцелится, вывалив из себя всё дерьмо на страницы книги? Или, быть может, на Мальдивах в окружении красоток, как и подобает всем шарлатанам, набивающим карманы за счёт физических и моральных калек?—?Это ещё кто? —?спрашивает вдруг Софи, насторожившись и замерев. Её внимание привлекло что-то за территорией.—?А… —?Саймон прослеживает направление взгляда. —?Какой-то чудик. Для него окрестности больницы?— типа городского парка. Тут ведь нет сквера? —?он не знает, его привезли в закрытом медицинском фургоне. —?Вот местные и выкручиваются, как могут.Шутка глупая. Плоская. Дурацкая. Собеседница прикрывает губы кончиками пальцев, как если бы хотела хохотнуть, но в последний момент передумала. Выглядит наиграно, но парень в инвалидной коляске не в том положении, чтобы брезгливо морщить нос, отвергая подобные подачки жалости и сочувствия к себе.—?Жуткий тип,?— ёжится девушка. —?У меня от таких мурашки. Может быть, тебе стоит сказать кому-то из охранников? Пускай его прогонят.—?Всё в порядке,?— говорит Саймон. Слишком быстро. Слишком. —?Здесь много… ну, знаешь, людей с прошлым. К ним приходят… похожие. И… в общем, тут не удивляются,?— такая правда. В дурдоме хватает ребят, которые просто косят под шизиков и лунатиков, чтобы отвертеться от тюрьмы. На то, чтобы покривляться перед комиссией и придумать себе парочку воображаемых друзей?— Саймон знает?— много ума не требуется. Их действительно навещают подельники с воли?— то татуированные амбалы, то щуплые задохлики с вороватым видом. И никогда этот тип под номером 45. Его присутствие вызывает вопросы. Цифры на спортивке?— ещё больше вопросов.—?Тебе виднее,?— безропотно соглашается посетительница, выдавая в себе ту самую девочку из школы, которую не обозвал и не пихнул только ленивый. Саймону это не нравится. Хмурится, пыхтит. Не для того он когда-то за неё заступался. И Софи словно слышит его мысли. —?Но если этот человек попробует тебе навредить?— я сама расскажу. Так и знай.Вот она, его защитница. Последняя на свете, кто не отвернулся от его беды. За это можно простить ей ветер в голове, слова о новом друге?— гвозди, скобы, стёкла в его раскрытые гноящиеся раны,?— а также то, что иногда Софи забывает о бывшем однокласснике, загремевшем в дурку, на неделю или две. Парень кивает. Обещает быть бдительным, не брать конфетки у незнакомцев и не забираться к ним в фургончик с мороженным. Девушка звонко смеётся. Эта шутка тоже тупая, но ей нравится.Плохо скрывая неловкость, Софи переминается с ноги на ногу. Несмотря на привлекательную внешность, актрисой ей никогда не стать. Максимум?— фотомоделью, которая будет так же вежливо, опасливо и снисходительно взирать на него с обложек журналов, подкинутых Джонсоном. Парень до боли выворачивает шею, чтобы взглянуть на стенные часы и удостовериться в правильности своей догадки.Время прощаться. По правде сказать, это облегчение. Они могут мило болтать с четверть часа, а после начинаются нелепые паузы, жеманные улыбки, неудобные фразы. Девушка обещает зайти через пару дней. Саймон провожает Софи взглядом. Она оборачивается у самых ворот, парень заставляет себя слабо улыбнуться и помахать рукой. Почему-то бывшая одноклассница задерживается. Продолжает смотреть. Раздражает. Ей ведь нужно домой. Ей хочется домой. У неё эссе не дописано и новый друг, а она зависает с куском мяса на инвалидной коляске и пытается убедить его, что это по кайфу. Чушь собачья. Совесть волочится за Софи, будто на каждой ноге по королевской дочке. Нет способа поторопить, не задев её, но мысленно Саймон выпроваживает подругу опять и опять, как если бы этот посыл материализовался и подтолкнул к выходу. Так и не дождавшись, пока посетительница покинет территорию больницы, он косит взглядом за металлическое ограждение двора для прогулок. По другую сторону дороги всё ещё маячит тёмный силуэт. То скрывается за телефонной будкой, то перемещается к автобусной остановке, то проявляет нездоровый интерес к закрытому газетному киоску. В какой-то момент Хенрикссон понимает, что смотрит только туда, но никак не на подругу. В былые времена он бы удостоил себя мысленного подзатыльника за такое пренебрежение этой красоткой, по которой сох добрых пять лет, этой не канонизированной святой, что приносит своё время в жертву его неодиночеству. Не теперь.Саймон смотрит на странного типа и не замечает, как Софи пропадает из виду. Так и сидит гротескной статуей, застыв с поднятой рукой, то ли приветствуя, то ли провожая всякого волочащего ноги мимо. Любой прохожий, что иронично, мог бы принять его за психа.Саймон смотрит и чувствует, что на него смотрят в ответ.На самом деле, он не хочет никому рассказывать о стрёмном типе под номером 45, что день-через день приходит к забору лечебницы для душевнобольных, не из-за риска остаться не услышанным.Просто Хенрикссон не хочет потерять единственного человека, которому по неведомой причине действительно есть до него дело.