Глава 24 (1/1)

Уставившись в лежащий перед ним лист бумаги, штампованный печатью О.Б.К.А., Перри беспомощно гадал, как его угораздило оступиться настолько сильно, чтобы кубарем пустить под откос свою не так уж и плохо устроенную жизнь.Три часа назад он мог бы с уверенностью утверждать, что все дело было исключительно в Дуфеншмирце и его едва ли не первом за всю историю удачном изобретении (и, пожалуй, в его собственной явно достойной лучшего применения вере в злобного ученого). Но потом один за одним на него посыпались поводы усомниться в верности своего поспешного вывода.Все началось... все началось всего лишь с двух слов.Это произошло примерно в то время, когда предрассветные сумерки окончательно растаяли, и утро, вспыхнув на горизонте и тут же разгоревшись, озарило Денвиль ослепительными августовскими лучами.Новый день, долгожданный, но вместе с тем роковой, настал как-то разом, без предупреждения. Отметив про себя новую веху со смешанным чувством удовлетворения и все возрастающей тревоги, Перри нахмурился и заерзал на диване в очередной попытке найти позу, недостаточно удобную, чтобы заснуть. Это было не так просто: его тело любое статичное положение считало идеально подходящим, а тяжелый сборник ?Сказок?, покоящийся на коленях, гипнотизировал резкими изгибами готического шрифта, раз за разом уводя сознание Перри в черно-белый лабиринт сквозь окно открытой страницы.Он убил на изучение книги несколько часов, но в конце концов вынужден был признать, что ничего особенного ?Сказки? из себя не представляли: в них не было ни надписей кровью, ни пентаграмм, ни какой-либо другой чернокнижной ерунды, которую Перри ожидал найти в сборнике, оказавшем на психику Дуфеншмирца такое влияние. Это была просто старая книжонка – слишком ветхая, чтобы считаться достойным образчиком антиквариата.Со вздохом Перри отодвинул сборник в угол дивана, где высилась стопка уже пролистанных книг по сомнологии, из которых он не вынес для себя ровно ничего полезного. Он потратил на чтение весь вечер и ночь, ненадолго оторвавшись, лишь когда Дуфеншмирц позвал его помогать. Ненадолго – потому, что умирающий от усталости Перри оказался неспособен к концентрации, и, паяя доверенную ему микросхему, за какие-то полчаса успел дважды обжечься, после чего ученый сообразил, что от такого помощника будет больше вреда, чем пользы, и, смущенно заложив ладонь за шею, предложил ему ?немного передохнуть?.То, что Дуфеншмирц прекрасно понимал, в каком состоянии находился его враг, было хуже всего – даже с тем, что ночные изыскания оказались безрезультатными, смириться оказалось проще, чем с этим. Отчего-то Перри было важно, что доктор думал о нем. Он совершенно не привык чувствовать себя настолько растерянным, настолько непрофессиональным, настолько слабым. А поскольку в последние несколько дней это и без того превратилось в неутешительный паттерн, то для Перри настало время взять себя в руки и...Коммуникатор звонко чирикнул, вырвав его из раздумий. Чуть вздрогнув, Перри часто заморгал, запоздало понимая, что последние несколько минут просидел, слепо таращась в пространство.Уведомление о новом сообщении из О.Б.К.А. мгновенно выдуло из его головы все посторонние мысли, оставив одну, самую короткую, простую, и в то же время самую емкую: его судьба решается сегодня.?Не чувствуй??..Перри не был уверен, что именно надеялся увидеть, но точно не это. Несколько долгих мгновений он смотрел на экран в непонимании, а затем, окончательно уверившись, что это просто какая-то ошибка, пожал плечами и погасил экран коммуникатора, превратив его в подобие обычных стрелочных часов.Осознание было похоже на выстрел – такое же внезапное, такое же оглушающее: за мгновение разрозненные факты, которые Перри никогда не связывал, вдруг сложились перед ним в цельную картинку. Два кратких слова стали ключом к шкатулке, в которой уже лежали ответы на вопросы, казавшиеся ему неразрешимыми.Перри едва не фыркнул: стало быть, дело было всего лишь в его чувствах? Майору была откровенно безразлична та переделка со снами, в которую впутался Перри, пока это не мешало ему выполнять его прямые обязанности. Все, что интересовало Монограмма – это не испытывал ли его агент каких-либо неуставных чувств к своему врагу!Как если бы Перри просто взял и выложил начальнику все то, в чем сам еще до конца не разобрался. Да, его отношение к Дуфеншмирцу было далеко от нейтрально-холодного, которое, согласно правилам О.Б.К.А., ему полагалось питать. Но агент P никогда не углублялся в самоанализ на этот счет, потому что знал, что, несмотря на то, что он привык к Дуфеншмирцу, положительные чувства к нему полностью уравновешивались отрицательными.Иногда злой ученый доводил его до белого каления уникальной способностью генерировать неприятности из воздуха и уникальной же неспособностью самостоятельно с ними справляться. Ребячливый, шумный, порой просто возмутительно бестолковый – говорить, что Перри души не чает в своем враге, мягко говоря, не приходилось.Поэтому ему совершенно точно не стоило задумываться о том, почему он охотно брал на себя решение проблем, валящихся на голову Дуфеншмирца, как из рога изобилия – и вовсе не всегда по его вине. Или о том, что он и сам нередко составлял ученому компанию в самых нелепых его затеях и никогда не жалел о времени, потраченном на дурачества. Или о том, что он тайно восхищался талантом доктора буквально на коленке собирать не имеющие аналогов Инаторы, за чертежи которых все изобретатели мира перегрызли бы друг другу глотки....что тут сказать, их отношения были сложными. И Перри не видел ничего плохого в том, чтобы не пытаться в них разобраться. Некоторые вещи лучше было принимать такими, какие они есть, ведь попытки понять, проанализировать и упорядочить всегда сопряжены с неизбежным риском нарушить хрупкое равновесие, сломать безвозвратно. А это было не тем, к чему Перри стремился. Разумеется, нет.Что он знал точно, так это то, что даже не стараясь, Дуфеншмирц ухитрялся делать его жизнь гораздо лучше одним лишь тем, что воспринимал его как равного себе, а не как глупого зверька (Флинн-Флетчеры) или как зверька глупого, но дрессированного (Монограмм). Кроме него, так с Перри обращались лишь два человека: Карл и Ванесса – знакомством с которыми он тоже, пусть и косвенно, был обязан своему врагу.Но даже этой лежащей на поверхности информацией, довольно очевидной для любого, кто не сочтет за труд поставить себя на место Перри, он не собирался делиться с майором по собственной инициативе. Пятая поправка эксплицитно гарантировала ему это право, а Конституция, хоть с оговоркой ?если не установлено иное?, действовала и на территории О.Б.К.А.; и в данном случае иного установлено не было. Поэтому сообщение от Карла на какое-то время привело его в замешательство: в самом деле, насколько наивным нужно быть?..Наверное, ему стоило получше вдуматься в обтекаемую формулировку предостережения. Все окончательно встало на свои места поздно – почти что слишком поздно.Настороженно, как через минное поле, Перри прокладывал свой путь через разговор. И ему казалось, что, несмотря на головокружение и мушек перед глазами, он справлялся вполне неплохо, быстро и исчерпывающе подробно отвечая от руки на штампованных листках. Майор Монограмм выглядел спокойным, а его вопросы – пространные и почти не связанные друг с другом – могли бы с тем же успехом быть заданы, если бы он вызвал агента P, чтобы сообщить ему о повышении: о лояльности, об отношениях в коллективе, о деятельности Дуфеншмирца и...О гостевой семье.Перри пробил озноб. Вопрос был совершенно невинным, но что-то внутри него пронзительно вскрикнуло об опасности, и, вторя инстинктам, перед глазами полыхнули слова утреннего сообщения. Следовало ли ему понимать предупреждение Карла в более широком смысле, чем он изначально решил?

Авторучка на миг замерла над листом, прежде чем, впившись в бумагу, изложить откорректированный вариант правды. Перри впервые порадовался, что не говорит: хоть этого времени все равно оказалось катастрофически мало на раздумья, написание первых общих фраз дало ему возможность сконструировать хоть сколько-нибудь стройный ответ.Все было бы гораздо проще, если бы не инцидент с Другоеизмерениеинатором, но Монограмм, хоть и внимательный, будто объектив фотоаппарата, был столь же бесчувственным, потому и верно интерпретировать чужие отношения было для него сложной задачей.Он лишь нахмурился – больше разочарованно, чем недоверительно – когда Перри с ловкостью фокусника подменил обожание, питаемое им к семье Флинн-Флетчеров, чувством ответственности и привычкой. ?Симпатия? было наиболее эмоционально окрашенным словом, которое он себе позволил.Монограмм позволил себе еще несколько уточняющих вопросов-ловушек, изящных, как хрустальная паучья сеть. Все провокации как на подбор: корректные, умелые, будто бы случайные. Опасные – только оступись.А дальше, словно нарочно подтверждая немыслимое подозрение об истинной цели майора, относительно дружелюбный разговор без перехода превратился в откровенный допрос. Но вопросы, посыпавшиеся на Перри – хоть и более прямые, более враждебные – были именно теми, которых он ждал с самого начала, к которым готовился. И отвечая на них, ему даже не пришлось лгать. Нет, он не соглашался принимать участие в эксперименте Дуфеншмирца. Нет, нынешнее положение дел угрожает лишь ему одному. Нет, ему не нужна помощь Агентства в решении этого вопроса. Да, он готов взять на себя все расходы по операции. Нет, он ни в коем случае не может характеризовать свои отношения с Дуфеншмирцем как ?близкие?. Да, он уверен. Да, абсолютно точно...Осторожное, подозрительное ожидание, служившее Перри верным спутником в течение первой части разговора, сыграло с ним теперь злую шутку: несмотря на то, что он отвечал чистую правду, прямая агрессия, на которую он не рассчитывал, за минуты истощила его моральные силы. Голос майора, изменившийся почти до неузнаваемости, сделавшийся ледяным и резким, отчего-то пугал его едва ли не до дрожи, и каждая фраза била, как порыв шквального ветра.Не в состоянии даже себе объяснить собственную реакцию, Перри испуганно потупился в стол, царапая ответы почти автоматически и отчаянно пытаясь сообразить, как именно его угораздило впутаться в эту переделку. Лишь на краю его сознания пульсировала пронзительная, ясная догадка: он упускает что-то важное.