cat scared me for life (1/1)

Слава богу, в прекрасной России будущего ничто не было способно о нём напомнить. Конечно можно было сбежать ещё дальше на восток, скрыться ещё вернее и спрятаться ещё надёжнее, но это и значило бы, что на первое место ставится сам факт исчезания, а не успокоительная потребность в перемене мест. Удирать за тридевять земель когда за тобой никто не гонится это ещё более глупо и жалко, чем прятаться от собственной тени с надеждой, что она тебя станет искать. Так ведь было сказано. Той осенью в девяносто шестом. Брошено. И дождь, своё отшумев, уже заканчивался. В холодной ночной воде сентября, стекающей по асфальту возле спуска в подземку на сто девяносто первой улице, отразилось. С раздражением, усталой злобой и неподдельным презрением. ?Оставь меня в покое, идиот!? Ну да, так Стивен и сказал.Вот Майкл и исчез. И не зачем цепляться к словам и драматизировать. И до того всепамятного горестного вечера чего только произнесено не было, каких только оскорблений не было растрачено и каких только обид не было нанесено. Но отчего-то Майклу долгое время казалось, что это всё не по-настоящему. Что Стивен просто сердится из-за собственной неправоты, что это просто проблемы плохого года, что на самом деле Стивен добрый, ведь это так и есть?— он был и навсегда останется самым приятным и милым человеком в общении, самым храбрым в нежности, самым бесстрашным в очаровании и самым смелым в том, чтобы быть лучшим, что когда-либо случалось на земле и в море, ну так вот и пусть остаётся. В тот печальный вечер, он, видимо, просто сорвался. Просто устал или в делах у него многое не ладилось, или Майкл и правда был слишком навязчив, нелеп и окончательно перешёл грань дозволенного и вывел его из себя… Да, пожалуй. Никто ни в чём не виноват. Пусть теперь против Стивена никто не скажет дурного слова. Майкл этого не услышит и не скажет тоже. Скажет лишь сам себе, очевидное в тишине и в чужом удивительном Санкт-Петербурге: к этому всё и шло. Шила в мешке не утаишь. Так не могло продолжаться. Стивен простил бы любовь к себе, но он не раз предупреждал. Он напрямую говорил, ?не люби меня слишком сильно?. И не пытайся проникнуть в мою жизнь. Я серьёзно. Не дави и не ставь условий, не лезь с глупостями, когда этого не нужно, и не проси не о невозможном. Не веди себя как заносчивый придурок.Но Майкл вёл. И отчасти понимал все ошибки, которые совершает, и понимал, как будет ужасно, когда всё окончательно разрушится под его неумелым напором. Но понимал он ещё и то, что любит так трепетно и нежно, как достоин этого только Стивен и никто другой, и этой любви нельзя не приносить безумные жертвы. И это так удивительно и странно, что тут вообще появилось, чему разрушаться. Майкл прежде и мечтать не мог, как в той песне поётся: ?что кто-то вроде тебя мог бы полюбить такого как я?. Он прежде и мечтать не мог, что полюбит сам, да ещё так самоотверженно и отчаянно… Правда, Майкл это нарочно в себе развил. Уже после того, как согласился на отношения, инициатором которых не был, и после того, как скромно принял то, что ему хотели дать. Лишь после того, как он уверился в чужих прекрасных чувствах, он принял решение ответить взаимностью (впрочем, всё это только грани большого самообмана и истина многолика с какой стороны ни посмотри), и вот после этого-то он и открыл для себя, как невероятно ему повезло. Он пребывал в восхищении, потому что Стивен восхищался им, всё строилось на этом взаимном превозношении, на открытии друг в друге новых достоинств и на прощении недостатков.Но, стараясь это усилить и утвердить, Майкл сделал что-то не так, сбился с правильного пути и после только и делал, что ломал дрова, сам себя ругая и сам себя прося остановиться, но остановиться или хоть что-то отпустить не получалось.Или же Стивену просто надоело. Да, верно. Он ведь так и сказал. ?Мы с тобой не всегда будем вместе? (справедливости ради, он потом исправил сказанное, ласково добавив несколько причин для привязанности после ?но как бы там ни было?, и он так улыбался и так смотрел в тот момент, что всякое ?не навсегда? выглядело ерундой по сравнению с той волшебной минутой затяжного лета). Майклу казалось, что он всё равно что избранный. И этот удивительный человек с душой, какой нет ни у кого другого, с горлом из золота, с цветами в волосах, с благодатью в сердце и со всеми прочими атрибутами, которые красивые песни приписывают неповторимым героям,?— этот умный, красивый и решительный и вообще наделённый всеми хорошими качествами, кроме добродетели (но именно её нескрываемое отсутствие и делало Стивена таким привлекательным и желанным. Хоть и это тоже было лишь притянутым оправданием, чтобы подольше не видеть очевидного), он рядом. По крайней мере был. Ведь был же? Но едва побывав, стал отдаляться и ускользать, вырываться из сетей и с каждым месяцем всё настойчивее просить оставить себя в покое. Но всё в нём было идеально и его солнечное лето, казалось, не убывает. Так что это было сродни работе законов физики?— безрезультатно пытаться его задержать.И всё равно что результатом энтропии было привести своё долгое падение к финалу и довести его до настоящей жесткости. Которую Стивен конечно же и без того проявлял по капельке уже целый год. И пренебрежение его нарастало. И усталость, скука и раздражение в его глазах были очевидны (но глаза были такими красивыми, что всё, что, тлея и живя, помещалось в их тёплом блеске, было прекрасным и ничуть не болезненным). И доброты в нём оставалось всё меньше. Майкл до последнего отказывался это видеть. Собственная непробиваемость, сохранённая к тридцати годам и вовеки веков беспорочная наивность (как Стивен в хорошие дни хвалил, ?нежная хитрость и она чище, гениальнее и проще всего святого?) и бесконечное терпение обратились против него, превратив его в нелепое существо без гордости и самодостаточности. Но это не его вина. Те, кто любят, ни в чём не виноваты. Им во всём простор. Что ж, можно себя этим утешить.Особенно в России. Все вопросы, связанные с переездом, бюрократическими формальностями и оформлением бесчисленного вороха документов, решались ужасно долго. Ждать, пока всё окончательно устроится, пришлось бы ещё несколько месяцев, петербургский филиал международной страховой компании, в котором за Майклом уже была закреплена должность, открывался только в следующем году. Майкл мог бы провести это время дома, загодя тоскуя по родине и предвидя бесчисленные трудности и тревоги дикой страны далеко на востоке, но это было бы мелочью, по сравнению с тем, как он извёлся бы от ожидания грядущих перемен иного порядка. Уехать в Россию всё равно что улететь в космос, но даже это было бы мелочью. Главным было заранее безмерно скучать по Стивену (но этому бесплодному занятию отдан был уже целый год), смехотворно сражаться за свою любовь, преследуя его, думая только о нём и, может быть, иногда наслаждаясь божественной возможностью звать его на ты и так или иначе присутствовать в его жизни. Но сколь верёвочке не виться, конец будет. Всё равно пришлось бы в загубленной дружбе и испорченных отношениях ставить увесистую точку и, вольно или невольно, доводить дело до греха и до нервно разбившегося на асфальте сто девяносто первой улицы ?оставь меня в покое, идиот?, чтобы потом с не чистой, не лёгкой и не свободной душой уехать наконец, делая вид, что это не отказ от любви, а побег от горя. Побег по бархатной соломке, которой, зная, что горе будет, тайно выстелил свой будущий уходящий шаг. И что было первично? Понимание, что любовь прошла (и потому необходимо сбежать, точно так, как герои сентиментальных английских романов, будучи отвергнутыми, бросались от колен недоступной любимой вон из комнаты и, закрывая лицо руками, кидались на кораблях в бурные моря или в войны, или в Индию, или в Африку?— это всегда срабатывало, особенно когда они через много лет возвращались к её любимым рукам далёким бумерангом и возмездием её холодному сердцу и прошедшей молодости. Но Майкл решил, что никогда никогда не вернётся) или желание уехать (и потому-то и необходимо любовь добить). Хрен редьки не слаще. Так у них там говорят.Но и слово не воробей. Особенно несколько слов, завернутых в шелест нью-йоркского тёплого асфальта: ?оставь меня в покое, идиот??— не воробей, не медоуказчик, не буревестник и даже не сорокопут. Эти слова оказались страшнее самых зловещих птиц. И потому, не желая и тайно боясь остаться дома ещё хоть на один день, Майкл тут же бросился в беспорядочные перелёты (может быть для того только, чтобы Стивену его исчезновение показалось бы преждевременным и Стивен хотя бы на минуту отдал сердце тревоге и сожалениям, а может даже телефонному звонку, на который никто не ответит?— маловато для возмездия, но хоть что-то…) Из штата в штат, а затем через океан и по Европе, всё дальше через север на восток, по всем городам, в которых только найдётся отделение американ экспресс и приличная гостиница.Нигде у Майкла не получалось пробыть дольше, чем двое суток. Приливами, приступами и атаками к нему возвращалась эта уже до смерти надевшая картина. Надоевшая с той самой минуты, как она произошла. И в Лидсе, и в Страсбурге, и в Шарлеруа, и в десятках прочих прежде незнакомых городов?— везде одно и тоже.Европа, такая дорогая, разнообразная, прекрасная и удивительная, казалось, способна залечить любую душевную рану или хотя бы отвлечь, хотя бы непреложной красотой, хотя бы своей величавой самобытностью и невероятной историей. Майкл надеялся, что развеется и успокоится, перестанет грустить (он знал, что этого не будет, да и не хотел в глубине души). В Европе ничего не было связано со Стивеном, но на тот момент этого не требовалось, потому что ни одно впечатление Европы, будь она в хрустальном уборе гор, в мантии озёр или в переборе романских стилей, не могло затмить убийственного впечатления того сентябрьского позднего вечера.Никогда ещё Майклу не делали так больно… Нет, враньё. Делали и больнее. Но ?оставь меня в покое, идиот?, утёкшее в городские водостоки, впервые пробило нежную броню, которой Майкл был с рождения укрыт от любых невзгод. До этого Майкл мог снести что угодно, но охранная стена, казавшаяся нерушимой, должна была рано или поздно дать первую фатальную трещину. Удар, на чей черёд пришлась эта трещина, оказался таким сильным, что проделал дыру. Сквозь которую всё стало видно.Это всё причуды психики, только и всего. Но и в Утрехте, и в Эссене, и в Остраве Майкл, едва первая горячка самолётной посадки, мягкой качки скоростных поездов, ловли такси, регистрации в отеле, гама чужих диковинных улиц и споласкивания лица иностранной водой проходила, начинал чувствовать совершенно физическим образом: будто ему куда-то под плечо вогнали нож, который вошёл так глубоко, что коснулся своим острым концом сердца. Коснулся, но не порвал хрупкие ткани, но так было даже хуже, потому любой глубокий вздох и резкое движение грозило рваной раной.Сам себе он объяснял это просто: ему нанесли оскорбление. И он поступает в этом случае как джентльмен, раз оскорбившего любит?— исчезает в неизвестности, прячет в ней свои шаги и больше никому не докучает своим ужасным обществом. Ему и должно быть больно. Но ему должно быть легче от осознания того, что он поступает правильно. Но ему не легче. Потому что он не джентльмен и он уже столько вытерпел, что давно потерял всякую честь, которую мог бы спасать сейчас. Но теперь все услышанные прежде слова к нему вернулись. Самих слов уже не вспомнить. Достаточно только ?оставь меня в покое, идиот?, которое перекроет всё остальное. Но не перекроет, а только вберёт в себя боль всех прежних обид.Майкл и до этого знал, что травмы бывают не физические, но что такие… Он спешил выйти на улицу под странное небо над крутыми крышами с чистыми флагами и долгими трубами и поехать к красивым центрам, смотреть на всё во все глаза, говорить с первым попавшимся попутчиком, торопиться, оглядываться, тратить деньги на сувениры (а что с ними делать, кроме как отправить родителям в Федерал Экспресс?) и дышать через рот (и снова это дурацкое смешное чувство, что физически не получается бездумно тратить деньги и не умеется бросать их на ветер как богатому туристу, буквально какой-то внутренний барьер стоит, защищает от бед и не даёт всё профукать, неужели из-за этой благочестивой еврейской составляющей, дающей иммунитет к разорению и всегда умудряющейся оставлять про запас, сохранять, приумножать, тратить разумно и никогда не уходить в минус? Ведь это талант? Стивен говорил, что талант. Правда, природный. Над которым ты, друг мой, не властен. Скорее, не талант, а инстинкт, великолепный, передающийся по наследству редкосный подарок семьи и эволюции… Так же, как некоторые знают, что зрение их не подведёт, так и Майкл, разумно не переоценивая свои силы, знал, что его меркантильное чутьё, вне зависимости от его собственного морального состояния его не подведёт,?— по крайней мере не в дикой стране далеко на востоке).Через пару часов путешествия по чужим холодным улицам Майкл уставал и не мог больше сохранять яркость восприятия. А стоило приземлиться в каком-нибудь кафе и хоть на минуту лишиться труднопереваримой непредсказуемой духовной пищи и расслабиться, мысли тут же убегали прочь, зло отвергая газету или книгу. Они хотели туда, где ничего не закончено. Они, сделав круг по нарядным фасадам, площадям, голубям и цветам, набирали сил, словно в воздуха в грудь, и (Майкл их не удерживал) обращались к переживаниям. К тем, что были совсем недавно. К тем, что были уже давно.К другой, оставленной за океаном улице. К тёмной, сто девяносто первой, всечеловеческой и живой ночной нью-йоркской улице, и к дождю, что закончился, но всё ещё бурлил в водоотводах и стекал тонкими ручейками по сверкающему и глубокому как космос асфальту. Асфальт тяжело дышал, совсем как китовая шкура. Этот шелестящий шум, шум с которым нагруженные ливнем шёлковые травы льются под ветром, снова звучал в ушах (ведь это то, что должен слышать Стивен). Картина виделась слишком отчётливо. Фонари разбегались во все стороны размытыми вереницами, дома вокруг стояли как скалы и кругом сновали тенями бедные люди, не так уж много, они шли к переходу и отражения, всегда складывающиеся в лужах в форме любимого имени, ломались под их ногами.И Стивен, немного промокший и сильно рассерженный, выведенный из себя пустыми препирательствами, совершенно изученный и от этого ставший ещё лучше (и красавице ум не помеха, так они там говорят). Пустить бы стрелу прямо в ласковую ночь его глаз?— так тогда думалось с нежным отчаянием (хоть тогда ночь совсем не была ласковой). Очень ему шла эта куртка (замечательная меланжевая куртка в тёмно-бордовых и чёрно-серых тонах и если бы не она, Майкл, может, и не страдал бы так понапрасну, ведь это он сам эту куртку нашёл и купил, впервые купив что-то, что ужасно хотел увидеть не на себе, а на другом, ведь именно эти соображения, тогда очень приятные и уютные, сидели в голове при покупке: Стивену пойдёт, ему понравится, будет отличным подарком и он будет её носить, не вспоминая обо мне, даже когда меня бросит, ведь вещь действительно качественная… А уж как славно было, пусть только в несколько последних раз (уже зная, что они последние) эту мягкую и такую приятную на ощупь ткань чувствовать под своими руками и, ещё вернее, чувствовать под нею такое любимое человеческое тепло). И очень (как всегда) шли ему очки без оправы, простейшим фокусом добавляющие его идеальному, но, возможно, чуточку не запоминающемуся на первый взгляд лицу большую долю аристократизма, породы и неповторимости. На тонких стёклах без диоптрий лежали мелкие брызги дождя, но это не выглядело ни смешно, ни нелепо. Очень ему шли его тёмные волосы, как всегда ветром и небрежным движением руки превращённые в искусство. Всё в нём было дивной гармонией и если бы Майкл не любовался так, то, может, не страдал бы теперь понапрасну. Но нет. Он как никогда прежде точно видел, как всё в Стивене хорошо. И впору было бы впервые влюбиться. Но Стивен был уже далеко. И на что он так взъелся? Ну, это очевидно. На все предыдущие дни, в которых Майкл звонил и даже заявился к нему домой, и даже попался на глаза его жене, которая как раз возвращалась домой с коляской, и даже наговорил ей каких-то глупостей, и даже каким-то неведомым образом нагрубил ей… Вернее, не грубил, но она разозлилась. А у Стивена и без того были какие-то проблемы. Он и без того устал, и без того говорил, что с тех пор как родилась дочь, у него голова идёт кругом, и без того понимал, что для него эта связь в тягость и больше не приносит тех благ, что давала раньше. Поэтому Стивен, не удержавшись, сказал то, что думал, и что было уже свершившимся неоспоримым фактом. ?Оставь меня в покое, придурок!??— брошено возле спуска в метро. Эти слова он не стал бы брать назад, даже если бы Майкл смог сделать вид, что не слышит их.Он бы, может, и хотел сделать вид. Но не вышло. Слова превратились в нож и воткнулись куда-то под лопатку. Но не сразу. Сначала Стивен, засунув руки в глубоко карманы куртки и хмурясь, ушёл (надо отдать его прошедшей любви должное?— перед тем как завернуть за угол, он в последний раз оглянулся, и гневная ночь его глаз наверняка была всё так же нежна в своей сути, но с расстояния этого было не рассмотреть). А Майкл не двинулся, а продолжил стоять, словно бы не решаясь опуститься на асфальт и начать среди разбавленной бензиновыми разводами воды собирать осколки сказанного. Больно не было. Не сразу. Было просто странно. Стивен крикнул это так громко, что другие услышали. Несколько людей даже оглянулись. Но это не важно. Важно лишь то, что до Майкла дошло наконец. То, что приходит после любви. Ему нечего больше было делать в Нью-Йорке.