Часть 3 (1/1)

- Вы не обращали внимание на то, как здесь орут птицы? - говорил Остап, прогуливаясь с Понтом по серому, плотному пляжному песку. - Вот прямо поутру, едва рассветёт. Нет, они щебечут, разумеется, и это не истошные крики, но по сравнению с нашими они просто надрываются. У меня ушло месяца два, чтобы привыкнуть, совершенно невозможные твари. Я было опасался, что возымею пристрастие к ранним подъёмам, но ночью слишком жарко и сложно заснуть, так что через несколько недель недосыпа я начал просто впадать в забытье, из которого меня пушкой не поднять.- На соседней улице живут прекрасные и человеколюбивые товарищи, практикующие ритуалы кандомбле, - говорил Остап, пододвигая к нему чашку кофе за завтраком. - Это почти так же странно, как макумба, и примерно такое же пристрастие к человеческим черепам на алтарях. Я сам видел, как они накрывали стол для стервятников на пляже. Стервятники, кажется, оценили. У меня была мысль что-то оттуда стянуть, но здесь начинаешь верить если не в высшие силы, то в чертовщину, так что я поостерёгся.- Это не бревно, это маниок, - говорил Остап, ведя Максима через местный рынок. - Похоже на полено, да, но вполне съедобно. Тут его зовут “манджиока”, но я первое время со скуки сидел в центральной библиотеке и примерно представляю, как это будет на латыни. Чем-то похож на нашу картошку, так что при всём желании не отравитесь.Остап говорил много. Понт приходил к неутешительному выводу о том, что за всё предыдущее время их взаимодействия Бендер старался особенно не раскрывать рта. Не доверял, боялся выдать планы, не хотел злить. Теперь, когда Максим не был ему ни кредитором, ни работодателем, Бендер щебетал во всю мощь лёгких, как повадившиеся распеваться по утрам у Понта под окнами жёлтые канарейки. В фавеле действительно не было больше русскоязычных, не считая нескольких ушлых торговцев, работавших в Рио, но с ними Бендеру было не интересно. Они, как минимум, не понимали тонкую артистическую душу виртуозного афериста.Понт мог бы спорить с этим фактом, но он действительно его понимал.Остап, певчая птица, легко сошёлся с Режиной, которая после разговора с Бендером смотрела на Максима как-то странно, то ли с сочувствием, то ли с умилением. Что великий комбинатор успел ей наговорить, Понт не знал, а выспрашивать не хотелось. Бендер мог нарисоваться рано утром, помогая хозяйке с кофе, который варил по каким-то одному ему понятным канонам с добавлением сока сахарного тростника. Мог показаться поздним вечером и потащить Максима с собой на берег, потому что там снова накрыли стол стервятникам, и “что вы, Максим Алексеевич, надо же проникаться местной культурой”.Максим шёл за ним, как заговорённый. Не только потому, что Бендер был… собой. Из чистого прагматизма. Во-первых, Остап рассказывал действительно интересные вещи. Во-вторых, без его информации Понт бы уже в день их встречи вляпался в дрязги между двумя культами (когда Режина узнала подробности сделки, она сбледнула до тона средней уроженки Ленинграда и два вечера кряду о чём-то молилась). В-третьих, ему действительно требовался собеседник с похожим ходом мысли и культурным контекстом, чтобы понимать происходящее и хотя бы начать ориентироваться в своей новой жизни.В СССР у Максима выработалась привычка в принятии отношения других людей к себе. Понта уважали. Понта ненавидели. Но все без исключения люди из обоих этих категорий боялись его.Бендер - не боялся.Нет, разумеется, здесь и сейчас Понт совершенно не чувствовал прежней власти. Но не боящийся его бразильский мальчик и не боящийся его Остап Ибрагимович были очень разными по значению понятиями.Бендер умудрялся улыбаться, легко и беззаботно, как дитя. Шутить. Подначивать, явно пытаясь вывести Понта из себя. А Понт не мог найти ни сил на ярость… ни саму ярость. В прежние времена с ней проблем не было.Теперь проблема была несколько иного толка.Остап жил здесь уже два года. Он был старше. Опытнее. Свободно судачил на местном диалекте и чистом португальском. Ориентировался в районах фавел, течениях, расписаниях поездов. Он был фактором, с которым приходилось считаться. И святый Боже и Мария Гваделупская, как же он был красив.Он словно родился для свободных рубах и мятых брюк с подвёрнутыми штанинами. Его будто короновали цветастым, похожим на цыганский платок, шарфом, который он теперь носил вместо головного убора. Он вобрал в себя местное солнце; Понт, рыжий от природы, всегда был или бледен, или веснушчат, а Остап исправно потемнел в тон местным. В нём будто обострились контрасты. Ярче стали тёмные ресницы, и не подумав выгореть. Белозубее казалась улыбка. Яснее был виден посветлевший шрам на горле. Понт, глядя на то, как Остап хохочет с каким-то местным попрошайкой в обнимку, невольно замирал. Нет, он не любовался в полном смысле этого слова, хотя ему и невдомёк было, как местные до сих пор не причислили этого лучащегося человека к лику многочисленных святых, только номинально имевших что-то общее с западной католической верой. Бендер бы легко вписался в местный культ, хотя бы на правах равнодушного к делам человеческим ангела.Но Максим всё чаще ловил себя на том, что мог очень долго просто стоять и зачарованно смотреть на то, какой Остап был живой. Настоящий. Не труп в канаве за милицейским оцеплением и не заложник денежного долга с пустым взглядом.Это потом, душными ночами, он кусал подушку, кончая в тишине и одиночестве. Потому что он помнил, он точно помнил как податлив и покорен мог быть этот без пяти минут святой, если им манипулировать должным образом. Он помнил вкус и запах кожи. За то, чтобы обновить эти ощущения, он готов был отдать очень многое. Даже за самую малость. Ему иногда снилось, что он приходит к Остапу и ложится рядом; целует раскрытым ртом, ласкает языком каждый сантиметр кожи, собирая его вздохи, как драгоценности. Вдыхает его стоны. Растворяется в нём. Когда он просыпался от таких снов, липкий и задыхающийся, он допускал предательскую мысль о том, что жить с мыслью о гибели Бендера было несколько проще.И всё равно, даже после бесстыдных ночных фантазий, Максим смотрел на этого человека - и замирал. Переставал дышать и воспринимать весь остальной мир. Наверное, для любого другого это чувство было бы какой-то разновидностью любви.Понт трезво оценивал свои способности испытывать чувства.Это была одержимость.Остап не облегчал ему жизнь. Здесь, в окрестностях белого города его мечты, Бендер возымел необычную и немного нервировавшую Максима привычку. Он периодически замолкал. Выключался из беседы, затихая, будто вслушиваясь во что-то. У него делался очень задумчивый взгляд, придававший его лицу немного печальное выражение. Как-то раз они прошли квартал фавелы из конца в конец, не проронив ни слова, и Понт бы мог считать, что Бендер отсутствовал всю дорогу, если бы великий комбинатор не касался его руки, направляя на пути.Немного забавным было то, что никакой тайны из этой привычки Остап не делал.- Здесь учишься молчать, - сказал Бендер как-то вечером, гипнотизируя взглядом сидевшую на ограждении пляжа маленькую рыжую сову, которая с подозрением смотрела на великого комбинатора. - Когда не знаешь языка, приходится больше слушать.Море было спокойным, и было видно пламенеющее отражение Рио на волнах. Максим старался не смотреть на Остапа, потому что точно знал: город отражался в темноте его глаз, как в заливе Гуанабара. С тем, сколько Понт прикусывал себе язык, чтобы не сморозить какую-нибудь опасную глупость, в этих сияющих сумерках у него были все шансы сравнить глаза Бендера с океаном вслух.- Как ты здесь жил? - вместо этого спросил Максим, стоически глядя на уже явно чувствующую себя неуютно сову.Остап фыркнул, оборачиваясь к нему.- Я про это рассказываю каждый день по восемь страниц убористого текста, в фигурах и лицах, - насмешливо сказал он. - Удивительно, как вам не надоело.Он стоял к городу спиной, глядя на Понта, и тот совершенно нелогично вдруг пожалел, что почти перестал здесь курить. Будь у него в руках сигарета, в глазах Бендера горел бы хотя бы один огонёк. Сейчас же, в сумерках, с тёмным взглядом, он казался гораздо серьёзнее, чем был.Или наконец переставал казаться легкомысленным, подумал Понт. Бендер, при всём производимом им шуме и впечатлении передвижного балагана, был крайне умным и расчётливым человеком. Как это соотносилось с тем, что Остап в какой-то момент инсценировал смерть и уехал даже не на, а за край света, в город, где никто не знал ни его, ни языка, на котором он говорил, Понт не понимал. Возможно, у Остапа был какой-то природный талант - выживать в одиночку там, где у другого человека поехала бы крыша. Или она у него изначально была набекрень, этого тоже было нельзя исключать.- Мне очень нескоро надоест, - помолчав, признал Максим, невесело улыбаясь. - Только в ответ мне рассказать практически нечего. И рассказчик из меня… не очень.- Это дело наживное, - отмахнулся Остап так рьяно, что спугнул сову, которая, вопреки представлениям Понта о поведении птиц, не улетела, а спорхнула на песок и куда-то сердито упрыгала приставным шагом. Занесённую на взмахе руку великий комбинатор опустил Максиму на плечо, приобнимая, и вкрадчиво начал: - Кстати, о наживном, Максим Алексеевич…- Зачем так официально, - предательски дрогнувшим голосом сказал Понт.- ...как вы относитесь к предметам старины? - не моргнув глазом, тем же тоном договорил Бендер.Прошло целых две секунды, прежде чем Максим перестал думать о том, что от Остапа пахло морем, кофе и немного - чем-то сладким, вроде сиропа из ягод гуараны, и начал осознавать, что его, кажется, собирались втянуть в какую-то авантюру. Возможно, нелегальную. Вероятно, подразумевающую использование самых сомнительных с точки зрения общепринятой морали способов заработка. Вне всякого сомнения, организованную человеком, который умудрился в своё время свистнуть у самого Понта десять миллионов, и так и не выдал их местонахождение.- Я думал, ты никогда не спросишь, - чувствуя что-то, подозрительно похожее на счастье, признался Максим.