Александр I (1/1)

Сообщающиеся сосуды... этот предмет меня всегда интересовал. Прежде всего, своей простотой и наглядностью. Вообще, многие на первый взгляд, простые вещи могли оказать мне существенную пользу в изучении человеческой психики. И всё благодаря одному методу - аналогии. Как-никак, физический мир, который во многом мне понятен, был исследован многими поколениями, а некоторые общие доступные законы приносили мне вклад в совершенно новую для меня область. Разумеется, я не был в этом так уверен, если бы не испытал данный метод на практике.Но начал я с этой примечательной вещицы неслучайно: именно её я обнаружил в кабинете у Сперанского и теребил её уже несколько минут, погружённый в собственные мысли. В очередной раз физика мне помогла, безусловно. Помогла осознать мою жалкую душу, с которой я ничего не мог поделать. Полагаю, всем известен принцип действия этого устройства: при увеличении внешнего давления в одном из сосудов, объём жидкости в других сразу же увеличивается. Иными словами, при давлении с одной стороны жидкость активно перемещается к другой. Точно так и мои эмоции: когда Аракчеев лишил меня надежды, вся моя сущность переметнулась на сторону к Наполеону. Как низко, не правда ли? Впрочем, как бы я не винил себя за это, но управлять собственными чувствами никогда не умел, из-за чего страдал ещё больше. В данной ситуации я был абсолютно беззащитен: безусловно, мой глубокоуважаемый Наполеон знал об этом, и мог спокойно этим пользоваться. Какая же это мерзкая сущность – кукла.— Мой император, Вы меня слушаете? — голос Сперанского вывел меня из размышлений. - Вас определённо что-то беспокоит. И, умоляю Вас, не разбейте эти сосуды, они мне ещё пригодятся.Прежде чем поставить их обратно, я подул в один сосуд, ещё раз пронаблюдав за ожидаемой реакцией. Жидкость тут же метнулась в другое направление. Усмехнувшись, я вернул прибор Сперанскому.— Что же это? Ты думаешь, я могу разнести твой кабинет?— Нет, я просто отлично знаю, какой Вы неуклюжий, - Антон Сергеевич невинно улыбнулся. — Может, Вы всё-таки ответите на мой вопрос, а?— Какой вопрос? — вынужден признать, в состоянии задумчивости я могу не замечать многих вещей.— Вас определённо что-то беспокоит, — в голосе Сперанского появилась серьёзная нотка. — Но я сейчас о другом… Вы что, неужели действительно спите с Аракчеевым?

— Ты же знаешь... — я отвёл взгляд и покраснел, — Ты прекрасно знаешь, что я боюсь спать один. Особенно сейчас, когда голоса стали появляться чаще, и ночные кошмары все более меня пугают.— Почему же Вы мне...— Тебе я не ничего не сказал, потому что знал, что ты мне ответишь,— перебил его я, — Что это всё плоды моей фантазии и бояться тут нечего, но... — мой голос затих. — Но ты скажи это моему сердцу, которое каждую ночь сжимается в комок от страха.— И разве я буду не прав, если так Вам скажу? — насмешка из голоса врача исчезла вовсе.— Прав, но...— ... но тебе слишком сильно промыли мозги, чтобы ты мог мне поверить. И запугали. Политика для таких, как ты, дело губительное.— Тогда нечего придираться к моим ночным страхам, раз ты и так всё знаешь, — продолжил я, сплетая пальцы. — Согласись, спокойнее, когда рядом такой мужлан.— Вы вообще не забыли, что я сейчас рядом с вами? — видимо, Аракчееву характеристика ?мужлан? не понравилась вовсе.— Про тебя трудно забыть, — ехидно отозвался Сперанский. — Лучше скажи, на кой чёрт ты избил тех больных?— Из-за меня. Мне не следовало выражать при нём своё недовольство. Я не выспался, а их резкий голос насиловал мои барабанные перепонки.— Но орали они действительно противно... — продолжил Аракчеев.— А тебе всё лишь бы в драку полезть…. – многозначительно добавил Сперанский.Дальнейшие придирки моих приятелей меня не особо волновали, так что я снова погрузился в свои мысли. Несколько минут я рассуждал по поводу контроля своих эмоций, а так же их освобождения. Используя всё ту же аналогию, я нашёл физический закон, схожий по принципу с моей теорией. А именно – первый закон термодинамики, но некоторые аспекты нуждались в закреплении. Не спросив разрешения, я подошёл к книжному шкафу Сперанского и принялся искать нужную мне книгу. По великой случайности именно это книгу Антон Сергеевич использовал тайником. Не успел я открыть её, как к моим ногам упал листок бумаги. Взяв его в руки, я принялся изучать его.— Это... письмо? — удивлённо спросил я у Сперанского. — Письмо от Наполеона?— Стой! Не смотри! — он вскочил из-за стола и протянул руки вперёд, надеясь остановить меня.— Как же ты не хочешь, чтобы я это прочитал, — я рефлекторно отошёл подальше от него и развернул листок. — Узнаю этот почерк.— Не читай! — продолжал настаивать Сперанский; он обратился к Аракчееву. — Вырви у него письмо, пожалуйста...— Только посмей это сделать. Для меня это важно, — отрезал я и серьёзно посмотрел на него.Аракчеев в растерянности посмотрел сперва на него, потом на меня, и раздражённо ответил:— Разбирайтесь сами.Сперанский возмутился таким заявлением, и возмущение своё сдерживать не стал: он активно доказывал, почему мне нельзя было давать это письмо и к каким печальным последствиям это может привести. Аракчеев, в свою очередь, уверял, что ничего плохого произойти не может, во всяком случае, пока он находится рядом. Дальше я ничего не слышал – увлёкся чтением письма. Оно занимало целый лист, но, если опустить красочные высказывания, вся суть укладывалась в одном абзаце: у моего Наполеона возникли серьёзные политические проблемы, так что он готов был достать меня отсюда, рассчитывая на мою помощь. Так же, он очень красочно извинялся за то, что я в принципе оказался здесь.— ?Помутнение рассудка заставило меня совершить столь необдуманный шаг. Я искренне сожалею, прокручивая в памяти наши тёплые отношения, и упрекаю себя каждый день за такое решение?, — я зачитал цитату из письма, прервав споры Сперанского и Аракчеева, которые ругались, пытаясь определить лучший сорт сыра.— Там ещё столько пафоса во втором абзаце, прямо Шекспировский Гамлет, ей Богу, — с хитрой улыбкой заметил Сперанский.— Гамлет? Это его первое прозвище. Я бы даже сказал, его любимое, — я опустил листок и многозначительно посмотрел на врача. — Так ты ещё и прочитать его успел?— Уж очень меня заинтересовало, что такое с ним произошло, что он осмелился лично передать мне это письмо.— Он приходил сюда? Слушай, мы не могли бы... наедине поговорить? — я виноватым взглядом окинул Аракчеева.— Ага, значит, вы мне не доверяете? Ладно, ладно... — он встал и направился к двери. — Я всё понял.Я обречённо коснулся рукой лба, а Сперанский язвительно улыбнулся.— Санитары! Этого, здорового, можете отвести!Услышав свою характеристику, Аракчеев укоризненно посмотрел на врача и что-то недовольно прошептал. Сперанский несколько секунд смотрел на закрытую дверь с усмешкой, но вскоре, будто опомнившись, обратился ко мне:— Если Вас, мой император, волнует Наполеон, то, могу сказать, что приходил он сюда около недели на...— Я не за этим остался, Сперанский, — перебил его я.— О, вот и отлично! — обрадовался мой собеседник, и тут же уточнил. — Тогда о чём же Вы, мой государь, поговорить хотели?— Не мог бы ты... дать мне книгу какую, чтобы тоску перебить, — вздохнув, я продолжил. — Не могу больше, с каждым днём всё более осознаю собственную ничтожность, из-за чего, кажется, скоро точно сойду с ума. Надо отвлечься, понимаешь?— Понимаю, понимаю, — лицо врача, наконец, стало серьёзным. — Но ведь это по правилам больницы не положено. Да и потом, Аракчеев тебя разве не отвлекает?— Он мне ясно дал понять, что... — я болезненно вздохнул: тяжело было говорить. — Он мне ясно дал понять, что ему это не нужно.— Вижу, что плохо, вдаваться не буду, — закончил врач. — Но ты пойми: пока я провожу тебя сюда, это уже вызывает некоторые подозрения, а книгу... её точно заметят санитары, так что все подозрения, до этого необоснованные, всплывут наружу, и...— Да пойми же ты!— прервал его я, — Я не выдержу более, не выдержу! — я залез на стол и обезумевшими глазами посмотрел на него, — Не выдержу более, понимаешь? С ума сойду, — я схватил его за плечи. — Санитары? Да какое им дело до меня? Практически, письмо Гамлета, Наполеона, отменяет приказ сводить меня с ума, разве не так?— Хотелось бы, конечно, но нет; напротив, был дан приказ ужесточить условия, пока ты не согласишься.— Ужесточить? Вот как...Тогда почему ты мне ранее об этом не сказал?— Я хотел всю ответственность взять на себя, - с печалью проговорил Сперанский. — Не хотел тревожить Вас; думал, что раз с Аракчеевым всё хорошо, а оказалось...— Спасибо тебе, но не стоило. Я и сам справлюсь. Не подгоняй всё под мою волю, — я сел на кушетку и устало посмотрел на него. — Так с книгой никак? Совсем?Сперанский вздохнул и посмотрел на меня.— Я постараюсь подложить Вам под подушку, только, прошу, не доставайте её часто.— Не беспокойся, буду использовать только по необходимости, и под прикрытием. И вот ещё что: письмо я с собой возьму. Возражений не принимаю.Закончив фразу, я аккуратно свернул листок и спрятал его под рукав своей ?тюремной? рубашки: это была обыкновенная длинная пижама, которой одаривали всех заключённых. Вернее, сумасшедших.— Против письма я ничего не имею. Мне кажется, что оно ненадолго у тебя задержится.— Посмотрим ещё, просмотрим, - пробормотал я и задумался: неужели мы, нерешительные, слабовольные люди так предсказуемы? — Думаю, мне уже пора. Распорядись там...Сперанский кивнул, не сводя с меня беспокойного взгляда. Уже через полминуты по приказу врача санитары отвели меня в палату.***Когда я проснулся следующим утром, то почувствовал под головой что-то твёрдое: Сперанский, как и обещал, оставил мне книгу, и даже не одну. Я внимательно рассмотрел их, отложив подушку в сторону: одна была на историческую тему – подробная история СССР, что меня порадовало, так как у меня было особое отношение к коммунизму. Не сказать, что я был коммунистом, нет, я просто поддерживал некоторые их идеи; во второй книге подробно описывались все психологические заболевания. Меня это несколько удивило: мне казалось, что вдаваться в тайны психологии в моём теперешнем состоянии было опасно. Тем не менее, этой книге я особенно обрадовался, ведь научное описание психики – одна из моих любимых тем. Именно с этой книгой я и провёл всё утро. Она меня очень увлекла. Быть может, я читал бы её весь день, если бы меня не посетил Аракчеев, обеспокоенный тем, что я так и не навестил его утром.— Я, между прочим, волновался: думал, вдруг тебя избил кто. А ты, значит... постой, что это? Книга?— Тише-тише, друг мой, — я понизил голос до шёпота, — Это запрещено правилами, Сперанский сделал для меня исключение, как для тяжёлого случая... - последнее я проговорил еле слышно.— Тяжёлого случая? Что-то случилось?— Да забудь. Всё хорошо. Лучше скажи, ты не злишься за то, что мы вчера тебя выставили? — я закрыл книгу, спрятал под подушку и накрыл сверху одеялом.— Первое время было обидно, но потом как-то улеглось, — произнёс он с наигранным спокойствием; впрочем, вчерашняя обида его тоже была наигранной,

— Хочешь, я тебя на спине по парку покатаю?— А санитары как же? Это ведь странно выглядеть будет...— Да какое им дело, господи; их работа следить за тем, чтобы никто не сбежал, - добавил Аракчеев.Я вздрогнул.— Ты тоже это заметил? — удивлённо пробормотал я. — Ты тоже заметил, что они следят именно за этим, и их совершенно не волнует состояние больных?— Это трудно не заметить, — он уставился куда-то в пол. — Так что, пойдём?— Да, но потом... я ещё ничего не делал, даже не ел. Я к тебе сам потом зайду.— Хорошо, — он кивнул мне и вышел из палаты.Подождав несколько минут, я оторвал кусок простыни и заложил между страницами в качестве закладками.?Вот ты какая, шизофрения.Занятно?, —пронеслось у меня в голове, прежде чем я вышел из палаты.***Мысли... казалось бы, обыкновенные слова в твоей голове. Тем не менее, они могут приносить столько боли, невыносимой боли. И есть у них такая необыкновенная особенность: стоит их озвучить, как вся боль, вся тягость пропадает куда-то, а на замену им приходит нелепость. Казалось бы, как такая чушь, именно эта самая нелепость, может приносить столько боли? Может быть, именно в этом причина того, что окружающие не понимают друг друга. А нелепость звуков порождает цинизм. Я и сам был циничным, пока сам не столкнулся с проблемой. С тех пор я пытаюсь дать людям объективный логический совет, который они должны сами применить в зависимости от особенности своей ситуации. Однако нытьё я до сих пор не могу стерпеть.Вернёмся к этим самым мыслям. Как я уже сказал, это необыкновенные слова, способные приносить много боли. Я имею в виду те, что носят пессимистичный характер. И боль приносит особое осознание мира таким путём. Но ведь всё через слова, не так ли? В какой-то момент эта боль может стать настолько невыносимой, что человек перестаёт себя контролировать: в эти моменты он может что-то с собой совершить, а может... какой-то переключатель дрогнет в сознании о нравственности, о нормах поведения, и вот она, шизофрения. Подумать только, ведь я был к ней так близок.— Эй... я тут тебя уже минут пятнадцать подбадриваю, а ты всё молчишь,—раздался по-детски обиженный голос Аракчеева. — Я так не играю.— Прости, просто я задумался. В задумчивость я впадаю часто, когда вокруг меня сменяются пейзажи, когда езжу на машине, в автобусе...— Слушай, ты меня за транспорт принимаешь, что ли? — Аракчеев, как и обещал, катал меня по парку уже минут десять. — Поделись хоть, что надумал?— Я тебя за друга принимаю, — я крепче обнял его за шею, — А думаю вот о чём... что, если я начну безумствовать?— С чего бы тебе начать, а?— С одиночества, с пессимистичных размышлениях о смысле жизни и тому подобному. Как Лермонтов.— Ты ведь со мной.— Формально-то да, — как-то болезненно проговорил я. — Но вот если такое случится, я ведь не смогу себя контролировать. Вдруг из окна выпрыгну?— Я тебе выпрыгну. Руки заломлю, и всё, с концами, никуда ты не выпрыгнешь.— Наивно полагать, что ты всегда будешь рядом со мной. К тому же, во время припадка.— А зачем думать о чём-то мрачном, чего ещё не случилось?— И то верно, - я печально улыбнулся. — Мне просто было интересно. У меня, кажется, ноги падают.Он крепче схватил мои ноги.— О чём вы вчера говорили, всё же? Со Сперанским-то... - уклончиво спросил Аракчеев.— О том, какой ты хороший, - отрезал я.— И после этого тебе дали книги ?для тяжёлого случая?? Видать, я не очень хороший.- Моё психическое состояние не зависит от тебя, понял? – резко возразил я и шёпотом добавил. — Теперь не зависит. А вообще, мы обсуждали твою схожесть с Карлсоном.— С Карлсоном? — удивился Аракчеев.— Который живёт на крыше. Не помнишь? Варенье очень любил.— Помню, помню, просто не люблю его. Хочешь, по крыше покатаю?— Ты меня и сейчас катаешь.— Да, точно. Катаю, —произнёс он и замолчал на некоторое время, выдерживая паузу. — Малыш... Ты тогда Малы...?Не дав ему закончить, я закрыл ему рот рукой и склонил голову на шею.— Малыш... — всё-таки пробормотал он, избавившись от моей руки.— Я спать хочу. Отнеси меня в палату, хорошо, Карлсончик.— Хорошо, - он послушно пошёл к указанному месту.***Я всегда был против смертной казни. Во-первых, это просто негуманно. Во-вторых, нет возможности изменить ход дела в случае ошибки следственных органов. В-третьих, это нерационально. В-четвертых... почему многие недооценивают пожизненное заключение? В конце концов, человек – существо социальное и изоляция от общества без всякой надежды просто сведёт его с ума. Почему многие считают смерть лучше, чем сумасшествие? Хотя, пожалуй, это даже жестоко...Прервала мои размышления жуткая ноющая боль в ногах. Я присел, оглядывая подошву своей обуви: эта была практически плоская ровная поверхность с небольшим выступом, который язык не поворачивался назвать каблуком. Первая особенность обуви обеспечивала развитие плоскостопии; вторая – небольшой каблук – переносила центр тяжести при ходьбе на пятку, что и вызывало дикую боль при продолжительном передвижении. Так что теперь, меня больше волновала не боль в ногах, а вопрос, сколько же я тут хожу? Как я уже говорил, в задумчивости я не замечаю многих вещей. Передохнув немного, я решил продолжить.Как уже известно, я одобрял политику СССР. Думаю, можно догадаться, какую книгу я читал перед тем, как возникли эти размышления. Дело в том, что Сталинские репрессии, как и прочая советская диктатура, казались мне абсолютно нормальными методами достижения дисциплины, пускай немного жестокие, но единственные. В то же время я всегда был против смертной казни, а репрессии – это увеличенное их количество, причём не всегда имеющее под собой причину. Получается, что СССР – противоречивая система, цель которой справедливость через несправедливые меры. Цель оправдывает средства? Метод Раскольникова, который я никогда не одобрял; это мне не походит.— А ну, стоять! — дорогу мне преградил загорелый рыжеволосый парень с высокомерно-наглым выражением лица. — Ещё немного и ты бы наступил мне на ноги!?Которые Вы так любезно выставили посреди коридора? - мысленно закончил я и ответил вслух:— Извините, я просто задумался. У меня и в мыслях не было Вам вредить... —я отвёл глаза.Он окинул меня раздражённым взглядом, после чего так же высокомерно-нагло произнёс:— На первый раз я могу простить; но если подобное ещё раз повторится...?...то Аракчеев от тебя живого места не оставит?, — снова мысленно закончил я, немного заволновавшись.Наконец, он освободил мне дорогу. Я гневно сжал в руках кусок своей рубашки и пошёл дальше.Закончить свою теорию мне так и не удалось. Я лишь пришёл к выводу, что нет такой программы, которая бы сочетала в себе и дисциплину, и справедливость, и основные гражданские права. Может, мне стать основателем? Но, как я уже сказал, закончить свою теорию мне не удалось из-за внезапной возникшей головной боли. Она часто посещает меня после долгих размышлений, вместе со слабостью. Так и сейчас: не в силах дальше продолжить идти, я упал, оперевшись на стену, устало прислонив руку ко лбу. Позади я услышал чей-то гадкий смешок. Это был тот самый рыжий парень, от которого я удалился лишь на пару метров. Он, ехидно улыбаясь, снова подошёл ко мне и, коснувшись рукой моего подбородка, заставил посмотреть себе в глаза. Ещё несколько секунд я испытывал этот тяжёлый злобный взгляд. Наконец, он отпустил меня, мгновенно протянул руку к шее и сорвал с цепочку, оставив царапину.— Вещица красивая, я возьму себе. Ты ведь не будешь возражать, правда?Я бы мог ему возразить, ударив несколько раз по слабым местам. Но я не был уверен, что он не отразит эти атаки, после чего завяжется драка, убежать от которой я не смогу. Разговаривать с такими бесполезно. Так что, в ответ я лишь отрицательно помотал головой. Дождавшись, когда он уйдёт, я отдохнул немного, и продолжил путь в свою палату, где меня встретил Аракчеев.— Слушай, я теперь понимаю, почему ты ко мне приходишь спать, - он развалился на моей кровати. — Словно кирпичи под головой.— Не говори об этом так часто, будь добр, — я присел на кровать рядом с ним. — Двигайся.Он послушно подвинулся, после чего вдруг оторвал кусок простыни и приложил к моей шее.— У тебя тут кровь... ты вообще в курсе?— Нет, но я знаю причину. Один рыжий наглец грубо и бесцеремонно сорвал с меня цепочку. Я, кстати, хотел бы попросить тебя, если несложно, вернуть её...— Да я ему голову снесу! — прервал Аракчеев и обратился ко мне. — Опиши подробнее, как он выглядит.Я описал внешность рыжего хама. Аракчеев смотрел на меня, затем улыбнулся и спросил:— Как дела?— Стабильно дела... — немного растерявшись ответил я и вяло улыбнулся ему в ответ. — А... твои как?— Я чудно выспался, - отвечал он так же радостно. — И, кажется, моя депрессия отступает...— Я рад за тебя... - устало проговорил я и коснулся рукой лба, почувствовав головокружение. — Извини, но... не оставишь меня?— Опять спать? — с любопытством спросил собеседник. — Часто ты спишь...— Под словом ?спать? в данном случае я имею в виду ?я хочу побыть один, чтобы собраться с мыслями?. Мне это периодически необходимо.— Не ты ли говорил, что это опасно?— Это неопасно до тех пор, пока зависит от объектов реального мира, таких как ты... Гамлет-Наполеон... - задумчиво добавил я. — Я постараюсь зайти к тебе вечером.Он кивнул мне, улыбнулся и вышел.***Определённо, книги и моя новая теория помогали мне отвлечься и от Аракчеева, и от Гамлета. Впрочем, с Гамлетом сложилась двойственная ситуация: так как я нахожусь в психушке, изолированный и от него, и от внешнего мира, я чувствую, что его влияние на меня ослабло, так что именно сейчас я могу рассуждать трезво, как бы парадоксально это не звучало; с другой стороны, стоит ему только намекнуть о своём присутствии, как мой мозг сразу додумает, что я лишь запертая кукла. Паранойя – вот мой диагноз. Имеет общий корень с шизофрений (я прочитал это в той самой книге, что дал мне Сперанский), а именно под этим предлогом меня и запекли сюда. Думаю, можно догадаться, что происходит сейчас, когда мне пришло Гамлетовское письмо. Мне стало казаться, что за мной регулярно следят и даже читают мысли. Порой это доходит до идиотизма: если мне надо сказать что-то очень важное Аракчееву и Сперанскому, я с опаской поглядываю по сторонам и понижаю голос до шепота. А то, что творится ночью...С Аракчеевым же дела обстоят проще: думаю, само моё сближение и надежда на него были вызваны той самой изоляцией от внешнего мира; ведь он был первым, кто обратил на меня внимание в этом месте (за исключением Сперанского, увидеть которого мне удавалось редко). К тому же, надо ведь как-то заполнить пустые дни, проводимые в этом месте?— Малыш, я вернулся, — голос Аракчеева вывел меня из раздумий, — Этот парень оказался сильным, но я суров и брутален, так что моя победа была неоспоримой, - он улыбнулся и протянул мне какие-то безделушки. — Похоже, он был кем-то на подобии ?главы района?, и все ?местные? приносили ему... ему...— Дань, — добавил я.— Да, именно. В любом случае, теперь это наше. Теперь я ?глава района?.— Зачем кто-то принёс ему носки? — должен признать, среди предметов было много абсолютно ненужных вещей, но в таком месте может заинтересовать что угодно.Наконец, среди этого хлама я нашёл свою цепочку. Должен сказать, что меня привлекло ещё кое-что: рядом с красивой баночкой из-под кофе лежала зажигалка. Для обычного человека этот предмет не представлял никакой ценности, но дело в том, что я несколько минут назад думал о том, чтобы каким-нибудь образом избавиться от Гамлетовского письма, так что этот предмет был для меня знаком судьбы. Хоть я и не верил в судьбу. В этом и заключалась моя основная проблема — в минуты колебаний тяжело было аргументировать позицию принципами, а не всякой мистической ерундой.***— Дождь будет сильный, из дома лучше не выходить, — я опустил занавеску и отвернулся от окна. — Люблю тучи, сразу так темно на улице.— Люблю грозу в конце апреля, — Аракчеев сел рядом со мной на диван. — А вообще, ветер сильный. По радио передавали, что такого раньше не было.— Видать, правда что-то серьёзное. Посмотри, как деревья от ветра загибает. Но я всё предусмотрел, нас не должно задеть.— Не заденет или не должно задеть? — серьёзным тоном переспросил Аракчеев.— Не должно. Я не могу тебе выдать стопроцентный результат. Всегда может что-то пойти против нас.Вдруг с крыши раздался странный шум, природу которого мы не смогли определить. Как обычно бывает во всякого рода ужастиках, шум прекращается, а затем вновь возникает с большей силой. Тут же ситуация была обратная: звук шёл стабильно, не увеличиваясь и не уменьшаясь. Если принять во внимание погодные условия, обстановка была пугающей.— Что это? — немного испуганно спросил я.— Не знаю. Сиди тут, я схожу, проверю, — через пару секунд Аракчеев уже скрылся за дверью.Я ещё раз оглядел помещение: это была небольшая комнатка, прихожая, с небольшим диванчиком и шкафом, хранящим разного рода хлам. Два больших окна занимали большую часть стены. Остальные три занимали двери: первая служила выходом на улицу, ещё две вели в разные части дома. Несмотря на размер каморки, она была очень даже уютной.Через несколько минут я совсем потерялся во времени. Поняв, что Аракчеева нет достаточно долго, я решил проверить, всё ли в порядке. Дверь в дом со скрипом открылась, отчего мне стало жутковато и неуютно. Я осторожно включил свет, оглянул комнату и тут же вскрикнул: на лестнице, соединяющий первый и второй этажи, лежал труп Аракчеева, моего Аракчеева, с обезумевшими глазами. В бешеном порыве я, не успев даже опомниться и осознать всё происходящее, рефлекторно закрыл дверь, прижавшись к ней спиной. Вникнуть в ситуацию мне так и не дали: в следующую секунду топор пробил дверь, очутившись рядом с моей головой. Даже не взглянув на нападавшего, я выбежал на улицу, естественно, забыв о погодных условиях. К моему удивлению, выход оказался вполне безопасным: тучи всё так же плотно окутывали небо, но ветер стих. Сейчас это давало мне огромный плюс.

Спрятавшись за первый попавшийся столб, я, наконец, решился посмотреть на нападавшего: это был Аракчеев… мой Аракчеев. И сейчас именно вот этот ?мой Аракчеев? размахивал топором и оглядывался по сторонам, видимо, пытаясь найти меня. ?Как это случилось? Он ведь только что лежал мёртвый на лестнице, а теперь, обезумевший, бегает за мной… откуда он взял топор??. Казалось бы, всему происходящему невозможно дать рациональное объяснение. А вот и нет, возможно. Только верить в это просто наивность с моей стороны.И в этот раз моя задумчивость снова подвела меня: потеряв контакт с реальностью, я не заметил, как Аракчеев очутился рядом со мной.— Он был там, понимаешь? И он все мне про тебя рассказал! И про твоё прошлое, и про то, каков ты есть на самом деле! — он замахнулся топором.—Такие жить не должны... умри!Топор опустился.***Я потёр ушибленное место. Это был сон, просто страшный сон. Настолько страшный, что заставил меня упасть с кровати.Этот кошмар доказывал мне лишь одно: от письма надо избавиться. Ведь я прекрасно понимаю, кто этот ?он?, который ?был там? и всё про меня рассказал. Понял я и свой основной страх – стыд за собственное прошлое. А в прошлом был Гамлет, письмо – звено, которое нас связывает. Это лишь одна из проблем, связанная с Гамлетом, их много, но все решаются аналогичным способом.Вернувшись в кровать, я ещё раз потёр новообразовавшуюся шишку на голове: очевидно, пройдёт нескоро. Впрочем, меня не шибко волновали мои синяки, хоть и получал я их достаточно часто. Так и сейчас: парой прикосновений моё внимание к ним ограничилось и я предпочёл поскорее уснуть, дабы побыстрее забыть этот ночной кошмар.И вот я снова очутился в каком-то странном месте: надо мной возвышалось ночное небо, а вместо земли повсюду была вода. Везде, кроме дорожки, на которой я стоял. Надо полагать, это опять сон; однако нет, я не был в этом абсолютно уверен: я до сих пор продолжаю осмысливать происходящее, да и иногда я, вздрагивая, возвращаюсь обратно, в ту же палату, но потом снова оказываюсь в этом месте. ?Дремота? - более подходящее название. Так вот, спокойствие ненадолго задержалось в этом тёмном месте: из воды вдруг потянулись нити, длинные, едва заметные белые нити, которые тот час окутали всё вокруг, чудом не зацепив меня. Испугавшись, я хотел было отскочил назад, но тут же опешил от дикого страха: позади меня, казалось, было что-то жуткое, сильное, великое, так что оборачиваться было страшно. Я не видел это нечто, но я прекрасно его ощущал, как это обычно бывает во сне. Нити зашевелились; одна из них коснулась моей руки, вызвав у меня новую волну страха. Я не мог точно назвать, что меня пугает. Более того, я просто не знал этого. Я просто ощущал, как страх камнем упал на меня. Это было странно. Но ведь это сон или дремота, как я выразился раньше, так что удивляться нечему. Видимо, в этом месте всё зависело от кого-то одного, а мне оставалось только наблюдать и повиноваться. А хозяин всего этого цирка то великое и сильное существо, что находится сейчас за моей спиной. И мне ли не знать, кто оно?— Да ты ведь кукла... любимая кукла... возможно, немного испорченная, но ведь уже никуда не уйдёшь от меня, — меняя порядок, но сохраняя суть, повторял ?хозяин? за моей спиной.Нити ускорили движение. Теперь ещё появились движущиеся тени, множество чёрных теней. Признаюсь, мне довольно сложно описывать ощущения, но, если передать в двух словах, совокупность всего этого навеяла на меня дикий, животный страх, так что мне хотелось... а мне ничего не хотелось. В этом мире я действительно как кукла, у которой нет собственных желаний.Внезапно всё здесь заполыхало в огне. И это действительно было внезапно, поскольку, во-первых, произошло это за долю секунды, во-вторых, загорелась вода. ?Наполеон Москву поджог, - единственное, что я тут увидел – только аналогию, - так ведь с этого и начнётся крах французской армии!?.— Сгоришь — испортишься. Никому ты таким нужен не будешь, - продолжало нечто знакомым голосом. — Да и никогда никому не был нужен, так что вернёшься. Обернись же назад... посмотри, какого я тебе кролика нашёл...И я обернулся. Именно в этот момент страх мой достиг предела. Я проснулся. Дрожащими руками, я осторожно нащупал зажигалку под своей подушкой, взял письмо и тихонько вышел из палаты.***Идти надо было осторожней; надо было, но я шёл, как обычно. В конце концов, имел же я право на посещение уборной ночью? Так что, санитарам не должно быть никакого дела до этого. Но предусмотрительность никому не помешает, да и условия мои, если верить Сперанскому должны ужесточить. Но это был скорее принцип справедливости: отвоевать право на посещение уборной ночью.Добрался я без происшествий. Все санитары спали на своих постах, так что больные могли спокойно расхаживать по коридорам; благо, они этого не знали и спали, как убитые. В туалете было темно: на днях перегорели последние лампочки. В принципе, мне было всё равно (у меня была зажигалка), но ощущение возникало жуткое. Дрожащими руками я достал письмо, немного порвав с одной стороны. С зажигалкой пришлось повозиться: раза два она упала из моих рук. Когда обе вещи уже были в моих руках, я вздохнул и открыл пламя в зажигалке. Разумеется, я был бы не я, если не обжог бы при этом руку, причём достаточно сильно. Только со второй попытки мне удалось поджечь письмо. Как только большая его часть сгорела, я кинул его в раковину и открыл кран с холодной водой. Зажигалку выбросил в мусор.После сделанного меня преследовало странное ощущение, словно за мной следили всё это время. Выйдя в коридор, я вгляделся в темноту. С моим новым ощущением она казалась особенно пугающей, так что я сделал пару шагов назад и, упав в угол, положил голову на колени. Не хотелось туда идти. Только бы остаться тут и не двигаться, ведь так хорошо...Но надо подумать. Ощущение, что за мной следят, не исчезло. От письма я избавился. Надеюсь, что от Гамлета тоже. Несмотря на этот страх, что не позволял мне идти, мне было так легко и уютно здесь. Я задремал. Но уже скоро меня разбудила тяжёлая рука, которая легла мне на плечо.— Малыш, ты чего забыл тут? — Аракчеев гладил меня по голове. — Откуда синяк? А ожог?— Я помогал Наполеону сжигать Москву... — ответил я. — Насколько мне известно, местные жители сжигали свои дома, прежде чем покинуть город.— А... ну... поджигать-то себя зачем?— Это вышло случайно, — я взял его за руку и прошептал. — Война кончится... потом военные поселения, колебания, сумасшествие...— Что? — спросил Аракчеев, не переставая гладить меня.— У тебя жена есть?— Да вроде нет.— Отлично! – я улыбнулся. — Значит, её не убьют, а ты, пытаясь отомстить убийцам, не позволишь мне сойти с ума.— Конечно, не позволю. Малыш, пойдём спать.Я ему не поверил. Может, потому, что я уже начал сходить с ума? А может потому, что многие люди, когда говорят так, впоследствии не несут ответственность за свои слова.Мы пошли спать.***Проснулся я утром в отвратительном настроении: апатия овладела мной, ничего не хотелось делать. Собственно, целый час я просто лежал на кровати, стараясь мысленно воспроизвести свои любимые песни, и пытаясь думать о чём-то. Но ни на одной своей мысли я сконцентрироваться не смог, так как отвлекался на любую мелочь. Это раздражало, так что это дело я решил прекратить, и направился к Аракчееву.Палата, где он находился, была заполнена дымом, что вызвало у меня некоторые подозрения, но я не обратил на них внимание. Впрочем, его самого это не заботило. Аракчеев с воодушевлением рисовал картину. Ему разрешали рисовать. И не только по просьбе Сперанского. У многих врачей был скорее личный, нежели профессиональный интерес к рисункам психопата. Подойдя ближе, я попытался разглядеть картину: на всём холсте располагались различные фигуры яркого цвета, в центре едва проглядывался кривоватый красный прямоугольник.— О, о, ты здесь? Я так рад тебя видеть! Посмотри, какую я нарисовал картину! Посмотри, посмотри, посмотри! — Аракчеев заметил меня и с восторгом стал указывать на холст. — Вдохновение пришло, понимаешь?— Понимаю, — ответил я и осторожно спросил, боясь его обидеть. — А что это?— Это... — он многозначительно взглянул на картину. — это... это кровать!— Да где же это кровать? Да и вокруг что тогда?— Это абстракция, — обиженно заявил Аракчеев. — Ты просто ничего не понимаешь, я её так вижу.Я ещё раз взглянул на его картину.— Комната в дыму... и так ты видишь кровать, правильно? В принципе, у меня были такие мысли ещё когда я вошёл сюда, но твой шедевр всё внимание привлёк.— Господа, ну и дыма-то тут у вас! — я отчётливо услышал звонкий, раздражающий голос Сперанского за спиной; врач подошёл к картине и так же многозначительно взглянул на неё. — Это что ещё за наркомания?— Это абстракция! Вы просто не понимаете... — бормотал Аракчеев.— Мне казалось, чтобы это понять, надо знать биографию художника, проанализировать жизненный период, когда была написана картина, чтобы понять, что он испытывал в этот момент...— Парень просто обкурился, больше тут искать нечего, - посмеиваясь, прервал меня Сперанский.— Вот и я свожу к этому. Кто дал ему наркотики?— Полагаю, этот хитрец, будучи уже наркоманом со стажем, спрятал вещество куда-то в свои принадлежности для рисования, — с умным видом начал Сперанский, но тут же лицо его приняло беспечный вид. — Да ладно, он ведь таким занудой был, а сейчас так повеселел.— Постарайся изъять наркотики, - я направился к выходу, игнорируя последнее высказывание врача.— Стойте, поговорить нужно, государь...— Прости, не сейчас, - я с долей раздражения посмотрел на него и вышел из палаты.Я всегда знал, как поступать правильно. Видел свои ошибки, их последствия. Но никогда ничего не предпринимал, чтобы исправить их. Именно поэтому я и оказался в этом месте. Ведь я прекрасно знал, что будет, когда мы с Наполеоном достигнем власти. У нас ведь была одна цель – получить её, а дальше совершенно разные позиции и взгляды. И победил бы тут тот, кто сильнее. Так оно и случилось, вот меня и упекли сюда, как более слабого. Может, это и роднит меня с Александром I, который ничего не предпринимал, зная о Тайных обществах. Неприятно признавать, но, если судить объективно, его правление прошло практически бесполезно.Я впервые вышел на улицу за долгое время. Не потому, что так требовала душа, а потому, что позволяли погодные условия. Было облачно, был ветерок, но при этом не было холодно. Я любил ветер, как и прохладу, и дождь. В свою очередь, ненавидел жару и солнце: я их плохо переношу. Как и Аракчеев. У него аллергия на солнечный свет.В данный момент погода помогала мне осмыслить всё происходящее, так как были соблюдены все удовлетворяющие меня условия. Как я уже говорил, я всегда знал, как поступать правильно, вижу ошибки и последствия своих действий. Так и сейчас. Я не живу в настоящем. Для хорошего состояния мне необходим мой собственный другой мир. Двигателем того мира было моё прошлое, от которого я отказался. Особенно Наполеон: сильная личность вдохновляла. Сейчас, по идее, должно было начаться его крушение, а впоследствии и колебания в моей слабовольной душонке из-за нарушения стабильности, изменения условий. Зная всё это, я ничего не предпринимаю.

Может, обойдётся?***Прошло несколько дней. Апатия теперь была для меня обычным состоянием, хотя Аракчееву удавалось на пару часов прервать её. Чаще стали сниться кошмары, паранойя усилилась. Более того, появилась какая-то неизведанная гнетущая тоска. Я предположил, что она возникла как раз из-за этих самых колебаний. В любом случае, она доставляла мне массу неприятностей: мрачные взгляды на жизнь, приступы безумия из-за душевной боли, нетерпимость к людям.

Благодаря первому я вижу собственное будущее мрачным и тяжёлым. Из-за второго я пытался задушить себя. Бывает, нахлынет такая боль, что хочется кричать. Но я не хочу давать излишнюю свободу чувствам; хватит того, что я позволил себе плакать. Третье, думаю, не нуждается в комментариях. Аракчеев заметно повеселел: его депрессия прошла, и теперь он стал слишком активным, несмотря на то, что наркотики его всё-таки изъяли. Сперанский начал меня раздражать. Видимо, он это понял и стал меньше меня беспокоить. Такая картина сложилась на сегодняшний день.Я потянулся: неизвестно, сколько я уже лежал на кровати. Мне было нехорошо. Видимо, из-за очередной плохой ночи: сегодня тоже был приступ. После них я мог долго лежать в состоянии овоща. И лежал бы, если бы меня не отвлёк Сперанский, вошедший в палату. Он был чем-то обеспокоен. Видимо, тем, что меня не было достаточно долго. Пробормотав что-то, он дотронулся рукой до моего лба и сообщил мне, что у меня высокая температура; посоветовал мне поспать, обеспокоенно взглянул на меня и, спотыкаясь, вышел из палаты. Я был немного удивлён его поведением, но советом воспользовался, уснул.Проснулся я через несколько часов с жуткой головной болью. Находиться в этой кровати мне больше не хотелось, поэтому я вышел на улицу. Благо, с погодой мне повезло: небо было затянуто тучами, скоро начнётся дождь. Я присел на лавочку рядом с озером и злобным взглядом окинул окружающих. Как я их всех ненавидел. За то, что они не понимают, какую боль я сейчас испытываю. За это ощущение лишнего существа в этом мире. Впрочем, причины эти были глупыми, поэтому ненависть свою я изо всех сил старался сдержать, что ещё сильнее меня угнетало. В конце концов, эти люди не обязаны меня понимать.Вдалеке вдруг показался Аракчеев, шедший по направлению ко мне. Я избегал встречи с ним взглядом ровно до тех пор, пока он не подошёл.— Привет. Сперанский мне сказал, что ты болен. А ещё он мне сказал, что скоро будет дождь, - он поднял взгляд на небо. — Вот я и пришёл сюда. Тебе лучше?— Голова болит, — я на секунду замолчал, но потом вновь продолжил. — Расскажи мне ещё раз про политический принцип голландцев, касаемый легализации наркотиков.— Принцип? А, точно, - Аракчеев улыбнулся. — Принцип таков, чтобы, дав доступ к малому, ограничить интерес к большему. Если говорить по ситуации, то легализовать лёгкие наркотики, дабы не возникло желание попробовать более сильные средства. И, между прочим, со статистикой у них всё нормально.— Да-да, нормально, зато от стереотипов не отмоются. Получается, то, что запрещали в СССР, привлекало людей. Например, литература и религия. Впрочем, тут весомую роль играет отсутствие интернета. Но всё-таки, то, что запрещено, вызывает у людей куда больший интерес. Так неужели надо разрешать всё плохое в малой степени и запрещать всё хорошее, рассчитывая на психологию людей?Аракчеев пожал плечами.— Меня не интересует политика.?Как же...одна из важнейших сфер общества, от которой зависят все остальные, в особенности экономика. Хотя, он же был бомжом в Голландии, курил травку и не жаловался?.Я встал и направился обратно в палату. Конечно, я бы мог рассказать Аракчееву о своих переживаниях, но мне не станет от этого легче, напротив, только хуже. Да и не поймёт он. Дело кончится оптимистичными фразами ?Всё будет хорошо?, ?Не переживай?, ?Я с тобой?. Стоит ли ради этого напрягать себя и что-то рассказывать?Через несколько минут пошёл дождь. Окон не было, но по звукам можно было догадаться. Сейчас я немного пожалел, что ушёл, ведь дождь я всё-таки любил. Голова не проходила. Видимо, из-за того, что я спал днём. Я достал книгу по истории СССР из-под подушки и стал её разглядывать. Один портрет особенно привлек моё внимание. На нём был изображён Сталин. Они с Аракчеевым были похожи: строгие, сильные люди, сторонники дисциплины. У нас были общие цели, но разные пути её достижения. Возможно, потому что мне как раз этой самой силы и не хватало. Тем не менее, когда мне было одиноко, я представлял себе, что я не один: рядом со мной всегда были такие личности, как Сталин, Ленин, Лермонтов, Есенин, но только не Пушкин. Не любил Пушкина. Так же, как и Екатерину II. И никогда рядом не было ни Александра, ни Аракчеева, ни Сперанского.Книга клонила меня в сон. Я опять вздремнул. Предыдущей ночью мне снилось, как меня разорвало на куски. Я звал на помощь и, кажется, крикнул это на самом деле. Но мои друзья не пришли: они не слышали, ибо были заняты спасением мира на крыше. Аракчеев тоже не пришёл. Он меня игнорировал и разговаривал с Гамлетом. Зато пришли санитары и очень странно на меня покосились.В этот раз со снами мне тоже не повезло: я видел кошек, брюшная полость которых разрывалась, и из них вылезали белые черви. Я жутко не любил червей, поэтому для меня это был кошмар. Я проснулся. Спать мне больше не хотелось: во-первых, из-за кошмаров, во-вторых, я отлично выспался днём. Но и на месте сидеть тоже не хотелось. Я снова почувствовал это: что-то внутри меня рвётся наружу, метается, не может найти себе места. Собственно, я тоже не мог найти себе места и стал ходить из стороны в сторону. Палата была слишком мала для этого, а выйти из неё я не хотел: там люди. В конце концов, я сел на кровать, а через секунду уже развалился на ней, уткнувшись носом в подушку. Что-то внутри меня, что ещё пару секунд назад бешено металось, видимо, поняло, что я остановился и остановилось тоже. В этот момент это существо будто бы растворили в кислоте и адская, разъедающая боль разлилась внутри меня. Я не выдержал этого и заплакал. Как же сейчас я хотел, чтобы никто не зашёл сюда. Когда же она усилилась, я не мог сдержаться и прошептал:— Да откуда оно взялось? Почему я не могу найти этому причину? Как это всё... глупо!И запустил одного из кроликов в противоположную стену. Хотелось закричать, но я не мог и не хотел позволять себе этого: уж слишком много воли чувствам дал. Хватит! И этих слёз не должно было быть, ведь я так и не смог найти причину! Да и если бы нашёл, она всё равно была бы глупой, на что не стоит обращать внимание.Наконец, боль стихла. Полежав ещё немного, я всё-таки уснул. Уснул, боязливо свернувшись: всё мне казалось, что тут за мной кто-то следит…***Прошло ещё две недели.— Наконец-то лето! Майские ливни начали мне надоедать! — радостно воскликнул Сперанский, глядя на нас. — И всё-таки ты так повеселел с тех пор, как принял ту травку.— Депрессия прошла, — Аракчеев чаще стал улыбаться. — У меня такое бывает: сперва длительный период депрессии, затем, веселье, радость, я снова всех люблю и тому подобное.— Да-а, депрессия, — многозначительно протянул Сперанский. — Ломка у тебя была, наркоман.— Не было у меня ломки! — возмутился Аракчеев. — Я прекрасно знаю, что со мной происходит.— Если бы не знал, то не пришёл бы сюда вовремя, - Сперанский обратился ко мне. — Государь, что Вы молчите?— У нас в палатах нет окон, я не вижу солнца, меня это радует, — начал я и, зажмурившись, взглянул в окно. — Но у тебя в кабинете оно раздражает меня уже несколько минут.— Закрыть шторы? — заботливо поинтересовался он.— Нет! Оставь так. Пусть дует ветер.Пауза.— Кстати, у Наполеона твоего начались проблемы, слышал? — врач протянул мне газету.— Меня это больше не интересует, — я отвернул голову: теперь приступы были всё чаще, а тихая боль преследовала меня всюду; даже сейчас хотелось плакать.Сперанский вздохнул и направился в противоположную сторону, к тумбочке рядом с дверью, где были чайник и заварка.— Кто чай будет? — вновь воодушевился доктор.— Я! — радостно отозвался Аракчеев.Я встал с кушетки и подошёл к столу Сперанского, ближе к окну. Надо было немедленно что-то взять, чтобы оправдать своё передвижение. Единственный предмет, который привлёк моё внимание, - это те самые сообщающиеся сосуды. Я взял их со стола дрожащими руками и начал осматривать каким-то сосредоточенным, безумным взглядом, всё больше волнуясь с каждой секундой.

Внутри меня снова забегало то самое нечто. Я тут лишний.?Но с такой болью я ведь просто зря живу, правильно? Если у меня нет ни цели, ни смысла, ни радости… просто существую и терплю. Я ведь могу это прервать, ведь семьи у меня нет, а единственные люди, которые по-настоящему переживали мою смерть – это мои родители. Сперанский, Аракчеев, все забудут. Поплачут немного и забудут. Так что же меня останавливает??Я ещё раз взглянул на окно.?Но ведь убийство души – грех. Своей, чужой, чья бы она не была… стойте, с каких это пор я придерживаюсь религии??. От самого факта, что привожу аргументы из того, во что не верю, мне стало жутко. Так ведь это слабость, боязнь совершить это, прервать всё. Боязнь совершить и эту перемену.Существо по старой схеме облили кислотой: стало больно. Невыносимо больно, как раньше не было. Быть может, именно это и подтолкнуло меня.— Да пошли вы все к чёрту! — я вскочил на подоконник и открыл окно; третий этаж, не убьюсь, так покалечусь, а уж в больнице ещё что-нибудь придумаю.Я колебался; а когда решился, прыгать было поздно. Аракчеев схватил меня за руку и потянул на себя.— Да стой ты, чего задумал!Сперанский, завидя это, поспешил к Аракчееву. Надо было справиться с ним раньше, чем он прибежит.— Да что ты знаешь, наивный оптимист! Я не верю и не верил ни единому твоему слову! – делать нечего, я с силой ударил Аракчеева по щитовидке, как при первой встрече, и, не теряя времени, пнул в живот. Он ослабил хватку. Я воспользовался этим и прыгнул.***?Чёрт, я ещё в сознании? Это насмешка судьбы, да? Дать мне ещё время подумать после того, что я совершил… опять началось… я ведь не верю в судьбу?.Ощущение полёта было приятным. Всё, за исключением ощущения силы сопротивления воздуха. И столкновения с землёй: болело всё тело. Откровенно говоря, я не знал, что мне делать перед смертью. Я надеялся, что это всё быстро закончится. Я вспомнил, что Печорин хотел сделать в последний раз, перед дуэлью с Грушницким: насладится природой. Я открыл глаза. Облака скрыли солнце, за что я им очень благодарен; подул приятный ветерок. Попытался пошевелить рукой – адская боль. В принципе, этого следовало ожидать. Я мельком окинул взглядом окружающие меня просторы: высокие, зелёные деревья, голубое небо с белыми облаками, радующее душу озеро...ничего особенного. Я снова закрыл глаза. Казалось, сил едва хватало на это. Вдруг я почувствовал чью-то сильную руку у себя на плече, что тоже не прошло для меня безболезненно. Аракчеев? Снова приоткрыл глаза. Какой он всё-таки был милый, когда накурился. Да и потом такой довольной, хороший, ласковый. Почему только сейчас он меня успокоил? Хочу обнять его. Неважно, сколько там сил осталось. Я снова попытался пошевелить рукой. Последовала ожидаемая боль. Попробовал ещё раз. И так до тех пор, пока к ней не привык.

Я потянул к нему руку, но не смог, на полпути сбился. Он, видимо, понял, чего я хотел, и сам наклонился. Я обнял его за шею, ладонью вцепившись в волосы, и осторожно, не без его помощи, притянул ближе к себе.— Хороший мой, Аракчеев, как же я тебя люблю, — слабым голосом проговорил ему я, слегка поглаживая по волосам. — Прости меня, если вообще чем-то обидел.Он собирался мне что-то сказать, но я уже не смог услышать ответ. Потерял сознание. Или умер?...