Часть 6 (1/1)

— Я бы тебя цепью приковал, — сказал Мо... Тасянь-Цзюнь, нелепый и страшный, с покрасневшими белками блестящих глаз, он стоял близко-близко, и дышал в затылок уважаемому старейшине... ничего подобного, нет, больше — нет, не спустя этот нелепый, страшный, сытый и кровавый, а ещё немного смешной месяц, он дышал, почти зарываясь носом Чу Ваньнину в тщательно собранные пучком волосы, — К нашей кровати, в смысле. На цепь. И не отпустил бы никогда. Потому что ты такой... Он взмахнул рукавами как слишком большая для весеннего дома птица и поймал пальцами плечи. Не свои, а Чу Ваньнина. Больно, крепко, и сквозь слои одежды уверенно попадая по свежим кровоподтекам от укусов — он кусался как настоящая собака, Тасянь-Цзюнь, надолго сжимая челюсти, как будто действительно хотел вырвать кусок чужой плоти и оставить себе, в себе, даже в первый раз, когда уважаемый старейшина Юйхэн мог хранить на лице остатки благопристойности, а в руках и коленях, бессильно, бесполезно упершихся в чужие рёбра — остатки сопротивления... Тасянь-Цзюнь взял его целым. То есть он забрал мастерство и опыт, изящную лёгкость самой срамной поделки в мире, отточенную выветренность движения, разнообразие (?ну вот, совсем другое дело же!?) форм, а ещё он постоянно крутился рядом и спрашивал — про метод условного ?оживления? тех же Ночных Стражей, про демона-тыкву, про то, правда ли, что есть такой цветок, который можно вырастить в человеке или заклинателе, он смеялся и похабно шутил про свой цветок, нет, ствол, а ещё подавал ?уважаемому мастеру Чу? инструменты с видом почтительнейшего из учеников и при этом умудрялся гладить его запястье и смотреть: настойчиво, уверенно, долго. Он забрал у старейшины каких-то там небес (наверняка покрывшихся алой краской стыда) не только это — всё про опыт, знания и умение придать упрямому куску дерева нужную форму, потому что Тасянь-Цзюнь, оказывается, знал про тело этого не достойного сожаления старейшины Чу всё, чего не знал никто на земле или под землей, и уж точно не... Чу Ваньнин был настроен решительно — в начале этого бесконечного месяца, который теперь давил ему на плечи с болью от сотни свежих укусов и чем-то невыносимо тяжелым глубже, в груди, напротив сердца, он решительно предал забвению ?маленький этикетный промах?, тем более что хозяин весеннего дома оказался очень предупредительным молодым человеком (после того как засунул... это в горло уважаемого старейшины Юйхэна). Чу Ваньнин был настроен очень решительно, а потом Тасянь-Цзюнь взял его за руку прямо при служанке (ярко размалеванной девице с хитро спрятанной в глазах, подведённых красным, улыбкой, она расставляла на столике чай и тарелки с чем-то восхитительным даже по аромату), взял его за руку, вынуждая потерять равновесие и запнуться о разложенные на полу детали, и потянул на себя, к себе, по-хозяйски, как будто имел полное право... трогать его вот так, так бесстыдно и нагло, при чужих, при других людях, да и наедине, горячими пальцами, он был в распахнутом на груди ханьфу, с небрежно завязанными волосами, все время подходил слишком близко, задавал свои дурацкие вопросы слишком вкрадчивым голосом, девушка наверняка смеялась над... Тогда Чу Ваньнин все-таки покраснел от злого, стыдного бессилия, попытался оттолкнуть чужое — горячее, литое, шумное от дыхания и скрытого под рёбрами смешка — тело, когда служанка выпорхнула за порог ?первой комнаты, здесь для начала попробуем... разместить твоё творение, мастер на все руки?, он ударил локтем в солнечное сплетение, но чужие пальцы стиснули его запястья ещё сильнее, как будто Тасянь-Цзюнь всерьёз намеревался сломать ему кости — но не отпустить. Не выпустить. — Тише, — сказал он в первый раз, и Чу Ваньнин не понял — зачем, к чему это, старейшина Юйхэн никогда не позволил бы себе лишнего в такой ситуации, то есть крика или... — Ты невозможен, мастер Чу. Пусть видят все блядские небожители, я пытался — но ты... — Что? — Бесполезно. Тасянь-Цзюнь словно бы не замечал его трепыханий, недостойных и жалких, его искреннего непонимания, потому что ?что — он??. Что он сделал не так, чем заслужил подобное обращение, он же тридцать лет и ещё два (или три, в голове мутилось не то от голода, не то от воспоминаний) года не знал про своё тело ничего кроме боевых техник и примитивных нужд по ?техобслуживанию?: накормить, одеть, отмыть, опустошить, а теперь этот — большой, бесстыдный, громкий — этот берет и делает... — Я же тебя порву на пару десятков маленьких и выёбистых изобретателей, — ответил Тасянь-Цзюнь невпопад, — почему ты весь такой? Он пытался объяснить — какой, но Ваньнин не понимал, не понял, он не знал таких слов, которые легко срывались с языка наверняка только у хозяев борделей — про ?красивый?, про ?глаза феникса?, про ?тоненький весь, а на пояснице — с ямочками?. Чу Ваньнин перестал разбирать человеческую речь, пусть и смешанную с животным утробным рычанием, уже когда ему подломило колени аккуратным и сильным пинком по голени, а чужие руки взяли и подхватили, не давая рухнуть на пол пыльным набитым мешком. Тасянь-Цзюнь взял его целым, целиком, быстро сорвал одежду (свою одежду, которая в то первое утро была отвратительно, неуместно велика для мастера Чу) и перевернул на живот, от того, как чужое колено впечаталось Чу Ваньнину в поясницу, где-то наверху тарелка с неопознанным, но ароматным опасно покачнулась вместе со столиком и жалобно тренькнувшими чашками. — Сдвинь... бёдра, — отрывисто скомандовал чужой голос, но Ваньнин в первый раз не понял, как и зачем, после вынужденного знакомства с порнографическими материалами он подозревал, что нужный процесс подразумевал скорее обратное действие и движение бе... ног, поэтому он не сделал ничего, щекой неудобно рассаживая лицо о длинную щепку, и Тасянь-Цзюнь сделал все сам. Он дернул его, заставляя бесстыдно приподняться и прогнуться в поясе, а потом вставил горячую и скользкую головку — между, сразу же начиная двигаться, судорожно и с глухим мокрым звуком, Чу Ваньнин не почувствовал, как длинная щепка (ценная порода дерева, очень твёрдая) пробивает ему щеку насквозь, потому что он чувствовал только это: как чужой, твёрдый и горячий член утыкается ему куда-то в самое уязвимое, почти что в душу или в золотое ядро, не проникая при этом внутрь, между плотно сжатых ягодиц. Тасянь-Цзюнь был мокрым и жарким, когда лёг сверху и не прекратил толчков, больше похожих на удары, Тасянь-Цзюнь был мокрым и жарким, когда укусил его в первый раз — схватил кожу на загривке и под Ваньнином тут же сделалось мокро, жарко и так много. — Куда ты собрался? Повернись и посмотри! — Чу Ваньнин языком попытался незаметно вытолкнуть занозу из щеки, чтобы не думать о том, что именно сейчас покрывало его бедра, остывая и стягивая кожу липким, отвратительным, таким стыдным, таким... Чужая рука схватила его за волосы — бесцеремонно и нагло, заставляя подняться и неловко опереться на локти: — Посмотри, этот достопочтенный совсем не удовлетворён, а ты здесь истекаешь как девственница кровью в первую брачную ночь, только не из того места. Тасянь-Цзюнь подцепил щепку и выдернул, отбрасывая в сторону, наклонился и потрогал место случайного ранения (буквально — профессиональной травмы на рабочем месте) языком, слизывая кровь. Чтобы не смотреть на это бесстыдство, Чу Ваньнин попытался опустить глаза, но там, внизу, его встретил чужой член, все ещё возбужденный и непристойно огромный, поэтому глаза уважаемый мастер Чу взял и закрыл, а Тасянь-Цзюнь в ответ на побег от прекрасной действительности взял и отволок его в купальню. Набросив сверху только нижнее и белое что-то, на руках, как потерявшую сознание девицу, в первый раз он мыл его сам. Везде, почтительно и услужливо взбивая мыльный корень в широких ладонях, длинными пальцами проталкиваясь в разморенное горячей водой и медленно пульсирующими мыслями тело, в широкой бочке Чу Ваньнин только и мог, что цепляться за мокрое дерево, стараясь соскользнуть с этих настойчивых движений и слов: ?Самому же проще будет, зачем ты не понимаешь, узкий, нельзя же просто так, нет, вообще-то можно, но я не хочу, чтобы следующую неделю ты кровью сра... чтобы встать не мог и доделать мои машины, эй, мастер Чу, ты сам виноват — ты пахнешь яблоками, а я люблю яблоки, а ещё я люблю...?Впрочем, когда Тасянь-Цзюнь приподнял его за рёбра прямо в воде, успевшей порядком остыть, приподнял и опустил, насаживая, натягивая, чудовищно медленно и все равно больно, больно, не похоже на удар меча или рану от демонических когтей, Чу Ваньнину показалось, что это неотвратимое, огромное, распирающее намного хуже, что оно обязательно его прикончит, убьёт уважаемого Юйхэна, насколько же бесславный конец ждал Бэйдоу ночного неба — умереть будучи насаженным на чужой член, но оказалось, что от этого не умирают. — Я больше не могу, — Чу Ваньнин уронил подбородок на чужое плечо и не почувствовал, как во рту, полном стыда, слюны, ненависти и крови, зубы стукаются о зубы, — это больно. — Это очень хорошо, — сказал Тасянь-Цзюнь и перехватил его одной рукой, вторую опуская в воду, под водой он потрогал место, в котором их тела мучительно и медленно соединялись, погладил кончиком пальца растянутые мышцы, обхватил член уважаемого старейшины Юйхэна, мастера Чу Ваньнина, Бэйдоу ночного неба ладонью и сделал с ним что-то такое же стыдное и неправильное, сжал у основания, погладил, надавил, выбивая из чужой груди прерывистый удивленный вдох. — Очень. Но ты взял только наполовину, где твоя профессиональная гордость, а, мастер Чу? Неужели ты оставишь... клиента неудовлетворенным? Это был первый раз, когда уважаемый мастер Чу стиснул зубы и сам опустился глубже, ниже, сильнее, ощущая, как чужая плоть пульсирует в такт столь же чужому сердцебиению у него под горлом. Это был его первый раз с человеком, который смотрел на него, хотел его, который знал, что делать с телом Чу Ваньнина: некрасивым, старым, дурацким телом, про которое Чу Ваньнин раньше не думал — так. Что оно может хотеть, может уметь, может принимать в себя пальцы, жадный, горячий язык, член, семя, вязкую и прохладную смесь какого-то масла и таявших от внутреннего голодного тепла крупинок, его тело оказалось... жадным. И вины Тасянь-Цзюня оказалось гораздо меньше, чем заслуги, от Тасянь-Цзюня этот недостопочтенный мастер плакал сверху и снизу, тёк слюной и смазкой, и это было хорошо. Очень. Стыдно — и хорошо, больно — и хорошо, неправильно, недостойно, невозможно, Тасянь-Цзюнь улыбался клыками на каждое мысленное ?не? и доказывал, что наоборот. Что ?задница этого уважаемого мастера совершенно точно справится с тем, чтобы удержать в себе семя этого достопочтенного?. Потому что ?если не справится — поможем, заткнем, например?. Что ?нет, ты вполне сможешь принять этого достопочтенного ещё раз?. А если нет, то ?Ваньнин, держи рот широко открытым, зачем этот достопочтенный лично показывал тебе, как прятать зубы и расслаблять челюсть, тебе же нравилось, когда я брал твой...?. ?Первый раз? за этот месяц был невозможное количество раз, потому что Тасянь-Цзюнь кусал его за лопатки и трахал по-животному быстро, яростно, грубо, а потом целовал в закрытые глаза и вылизывал всего Чу Ваньнина от искусанных сосков до болезненно-натертого места между ног, а потом наваливался сверху и заставлял обнять себя коленями, пока доводил до сухого, мучительного, какого-то невозможного по счету пика, счастливо и сыто улыбаясь Ваньнину в губы, засыпая прямо так, не вытащив горячего, мокрого, снова начиная двигаться ещё в полудреме, с громким бесстыдным хлюпаньем и тем, что ?подождёт, мой Ваньнин, мой, все это подождёт, доделаем завтра, после, потом, ты же вернёшься ещё, да? вернёшься, потому что этот достопочтенный так хорошо тебя трахает, только этот достопочтенный может наполнить тебя и заставить плакать от удовольствия, принеси свои хуевы чертежи до вечера, слышишь, я сожгу там всё, если этот мастер Чу просто сбежит с моим золотом, мой, я никогда раньше не...? Он был не только Тасянь-Цзюнем. Даже сейчас, когда прижимал убравшего в мешочек цянькунь последнюю часть оплаты Ваньнина к себе, грудью к лопаткам, за синяки, царапины и укусы, не желая отпускать, он был А-Жань. Он сам сказал, что его можно звать так, потому что Чу Ваньнин один раз долго и стыдно плакал, когда не смог удержать в себе очень гладкие, мгновенно нагревшиеся, но такие тяжелые шарики, потому что ему пришлось собирать одну из... машин с ними внутри, а чужие глаза смотрели из угла комнаты жарко, весело и совсем чуть-чуть зло, тогда Ваньнин опустился на пол, потому что у него заболело место внутри, в котором ещё оставалась гордость, а чужие руки подняли его мягко, осторожно, заботливо. И принесли османтусовый торт, потому что ?я утром сделал, это сюрприз... должен быть, пропитался, наверное, не так хорошо, но все равно вкусно, подожди, попробуй кусочек, не... а ещё есть шоколадные, шоколадные пирожные, я же обещал?, чужие руки были не чужими, а Мо Жаня, потому что он сказал: ?А-Жань, меня так мама назвала, а кто по правде был папашей, я не знаю, это все херня, только маму жалко?. А-Жань смеялся, когда целовал его в крупную, торчащую косточку на внешней стороне запястья и смотрел снизу вверх. А-Жань укладывал свою большую широкую ладонь ему на колени и сквозь смех просил оценить ?...какой у меня духовный потенциал, учитель Чу??. А-Жань сделался серьёзным и тихим на целый вечер, после того как Чу Ваньнин не смог ответить ему неправды и, сам непонятно чего смущаясь, сказал: ?Очень... незаурядный. Если бы ты начал по-настоящему тренироваться в детстве и не... из тебя вышел бы достойный заклинатель?. Это было правдой, то есть все шансы на хоть какое-то золотое ядро в этом большом и краси... в этом ещё таком молодом теле оставались ничуть не призрачными, если бы...А-Жань угрюмо ковырял тесаком какую-то бесполезную доску и молчал, не улыбался, и уважаемый мастер Чу вдруг почувствовал себя неудобно, неправильно без его улыбки и глубоких, счастливых ямочек, но ничего не сказал про это, про ядра, школы и заклинателей, а сказал, что османтусовый торт хорошо пропитан. Пропитался. И что шоколадные пирожные покрыты кремом правильной консистенции. Когда и это не помогло, потом, в тёплой тишине красных простыней Чу Ваньнин сделал кое-что совершенно... бесстыдное. Сам. Потому что А-Жань лежал рядом, свернувшийся в тугой комок, держась за его запястье как маленький ребёнок держит и боится отпустить материнскую руку в толпе, поэтому старейшина Юйхэн, гроза учеников и соратников, самый строгий и холодный мастер-наставник среди известных Школ, неслышно выдохнул какое-то слово в чужие спутанные волосы и свободной рукой неудобно, медленно погладил А-Жаня по голове. А теперь — машины собраны, установлены и проверены, уважаемый мастер Чу отослал на родной пик Сышен столько денег, что вчера утром обратно вернулась весточка от главы ордена Сюэ: ?Мэн-эр приходит в себя? — теперь, когда ему надо возвращаться домой, Тасянь-Цзюнь укладывает тяжелую голову на плечо. На его плечо. Лоб у Тасянь-Цзюня горячий, как от лихорадки, и слова тоже: бессвязные и больные. Только вот он отпускает же. Вернее — прогоняет. Потому что срамные поделки закончились, а ещё сколько можно валять это старое, некрасивое и скучное тело по красным простыням и вообще везде. Потому что ну какая ?цепь?, А-Жань, перестань притворяться, это ненужно, это жалко — жалкий старейшина всех жалких небес не может найти в себе сил, чтобы отстраниться. Чтобы сделать шаг и ещё шаг от этого тёплого, тяжёлого, красного шелка занавесей и простыней, шоколадного на губах, горячего и нуждающегося внизу живота, чужого смеха и наглого, дразнящего прикосновения губами, зубами и языком, чтобы вернуться обратно: в ?там и тогда?, некрасивым, старым, одному. — А-Жань. — Я не А-Жань, — он замотал головой прямо по плечу мастера Чу, их волосы перепутались смешно и по-ночному, как было в кровати, — я... Уходи. Иди. Ты же забрал деньги, да? Вот и проваливай. На свою высокую гору. Там эти твои, в белом и с мечами, ученые дохуя, и тот, который очухался наконец, тоже. Тоже, наверное, соскучился по своему Учителю, всё, уходи. Ты здесь не... ?Больше не нужен?. Тасянь-Цзюнь этого не сказал, но уважаемый старейшина всех ночных небес был достаточно умён, чтобы... Сделать шаг, и ещё один, а потом ещё, висящий на шее мешочек цянькунь не должен был ничего весить, но он все равно почему-то оттянул горло, не давая никаким словами оказаться на языке, и Чу Ваньнин ушёл, не оборачиваясь и молча. Из весеннего дома, который ?каждая собака знает? и от его хозяина. Ступеней было три тысячи и ещё сто сорок три, а потом Чу Ваньнин сбился, потому что ему все время казалось, что он оставляет на них свою кровь, как в первый раз, кровь, а ещё белёсые следы их общего на двоих удовольствия и шоколадный крем, как будто Мо Жань не отпустил его плеч, а остался — всем весом жаркого, большого и насмешливо-бесстыдного тела придавливая этого мастера Чу к вытоптанным камням, как будто ничего не закончилось. Но все закончилось хорошо. Потому что глава ордена Сюэ обнимал его как родного, а Сюэ Мэн, все ещё слабый и почти прозрачный, умудрился сползти перед ним на колени и уронить слишком большую для похудевшего тела голову. Потому что у них были деньги, потому что Тасянь-Цзюнь был. И А-Жань тоже.Был.