Часть 5 (1/1)

Глаза у Тасянь-Цзюня видали всякое и не то чтоб много чего боялись, прямо скажем — мало чего боялись, а руки всегда делали важные и менее важные дела бодро и бойко, и... Хуйню какую-то сделали. Сделал.Тасянь-Цзюнь проморгался от внезапного как майский снегопад удовольствия, скрутившего внутренности в бараний рог, переступил с ноги на ногу и немного умер — не от сокрушительного (злого, неправильного, самого-блядь-нужного-но-внезапного оргазма в насыщенной собачьей жизни) удовольствия, а от подкатившего к горлу буквально в следующую же секунду животного почти ужаса. Потому что уважаемый мастер Чу, гроза всех ночных небес и немного дневных гроза тоже, старейшина Юйхэн и самый талантливый заклинатель скольких-то там сотен поколений подряд только что несомненно талантливо и крайне мучительно закончил выблевывать... ладно-ладно, ?извергать все прежде поглощенное?, выражаясь высоким заклинательским слогом, то есть пельмешка, вон, как только что из котла, он их не жевал, что ли... Тасянь-Цзюнь открыл рот и закрыл его обратно, спешно стараясь как-то вернуть себе контроль над мыслями, языком, не думающем о своём поведении хуем (мало, блядь?!). Потому что он, хозяин весеннего дома, уважаемый в узких общественных кругах, но все-таки бывший оборванец, нищий выблядок, не знавший отца, без образования, без развитых духовных сил, без влиятельных покровителей где-то в знаменитых Орденах или школах, щенок, осмелившийся вырасти в огромную псину, он только что сделал... что? Кого он только что в рот попользовал словно самую дешевую девку? Почему эта достопочтенная псина сначала делает, а только потом начинает несколько задумываться о целесообразности, блядь, пихания хуя в заклинателя этого хуева с высокой-высокой горы? Обидно он тебя, ну надо же. Жрать твою еду не побрезговал, а за одним столом с уличной грязной псиной сидеть, значит, западло беленькому и чистенькому, ага — у Тасянь-Цзюня от несправедливости и ебаного лицемерия аж в глазах сделалось мокро и горячо, и нос зачесался, а ещё уважаемый мастер Чу дохуя метко это все из себя изверг-то, прямо на своё белое-белое. На ханьфу. И на коленки — острые под туго натянутым промокшим подолом, стыдно когда видно, ну — такое видно, такие колени иметь уважаемому мастеру. — Ладно, — сказал Мо Жань и деловито откашлялся, заправляя член (да приляг ты уже, вот серьезно, не до тебя сейчас) в нижние штаны, — ладно, мастер Чу, это не... Не страшно. Дело-то житейское. Подумаешь, сука, выебал приглашённого мастера-заклинателя в маленьком победоносном приступе классовой (кастовой?) ненависти. Во-первых, почему это Тасянь-Цзюнь выходил единственным виновным-виноватым в прискорбном инциденте? Кто первый начал... живьём на металлический хуй поперёк себя шире присаживаться или вот смотреть так — сочувственно и презрительно, как на дворняжку в колтунах: ?читать-писать умеешь, псина, ну надо же, не ожидал?. Тьфу, сука, праведник тут нашёлся, избранный, а... — А ты ведь сам виноват, — сказал Мо Жань и осторожно взял его за плечи. Плечи были острые, тоже, совсем как под белым и промокшим (не белым нихуя, теперь-то) коленки, и скулы, не белые больше, и ресницы, за которыми уважаемый мастер Чу сейчас прятал себя всего: колючего, тоненького, невыносимо-раздражающего. Мо Жань взял его и поднял на ноги, уже представляя, как одной там достопочтенной псине прилетит золотым по хребту. Очень больно прилетит и не то чтобы совсем уж незаслуженно, эта достопочтенная псина знает, за что, только этот мастер Чу не звал своего оружия и вообще Мо Жаня не... не оттолкнул. Не ударил. Не выругал, не сопротивлялся, он изначально не сопротивлялся, вместо этого он тяжело рухнул на колени и смотрел: широко, мокро, бессмысленно, у него тряслась нижняя губа, когда Мо Жань ударил по щеке, и косточка скулы в ответ ударила Мо Жаня в ладонь (в какую-то из линий или судьбоносных холмов), а потом губы у него не тряслись совсем, а растягивались вокруг — тоже мокро и широко, и так хорошо, несмотря на неумелые попытки откусить Тасянь-Цзюневский прославленный и достопочтенный хер, и так хорошо этому достопочтенному не было очень давно. Несмотря на. Например, несмотря на то, что к его услугам была каждая говорящая дырка в каждой комнате этого дома, то есть им нельзя было плакать под Тасянь-Цзюнем, плакать или дергаться, превращаться из послушных кукол обратно в живых людей, потому что трахать живых людей с их соплями, слезами, дрожащими подбородками-губами и всем остальным ему надоело так быстро (так слишком давно). Они не могли возражать — не смели — и даже не задумывались, идеальные, податливые, угодливые и скучные, они вставали на четвереньки и выучено подавались назад, текли по щелчку пальцев и глотали без напоминания, и уж точно никого из них не выворачивало по итогу простенького отсоса, так почему же теперь... Мо Жань поднял его на ноги, а потом передумал — у мастера Чу тихо-тихо клацнули зубы и он был весь тихий, неправильно-настороженно замерший, замёрзший, и поэтому его надо было посадить на кровать и сделать что-то... Что-то. — Ты сам виноват, — повторил Мо Жань и быстро развязал туго затянутый пояс чужого ханьфу, чужие пальцы бессильно поймали воздух вместо его запястий, они были тонкими, изящными, а ещё — все в ссадинах, царапинах и ожогах, это, наверное, из-за работы, из-за дерева, металлической стружки, чужие пальцы поймали воздух Мо Жаня, и Мо Жаню опять сделалось трудно дышать, чужие зрачки яростно вспыхнули, согревая мокрые ресницы, — Что вывел этого достопочтенного из себя. Снимай, оно же мокрое и грязное... я не смотрю. Снимай, я принесу воды. Здесь надо прибрать, не волнуйся, я все сделаю, тебе надо умыться, и попить тоже не помешает, чай. Я принесу чай, не дергайся, я же ничего не делаю, давай рукава, вот, я бы... Я бы отдал тебе свою одежду, но она тоже грязная, а простыня свежая, не стоит брезговать этим достопочтенном с таким видом, я на ней даже не спал ещё, этот достопочтенный все сделает, хотя этот мастер Чу и умудрился устроить такой бардак в доме этого достопочтенного... Тасянь-Цзюнь говорил не останавливаясь, отвлекая чужие мокрые глаза и эти блядские красивые пальцы от своих действий. Он действительно постарался ?не смотреть?, когда стягивал заляпанное ханьфу с чужих коленей, вовсе не из соображений благопристойного приличия, конечно (вечно голодная псина внутри утробно рявкнула ?хочу, мало, возьми?), просто ему захотелось — теперь! — попробовать это ещё раз. Удовольствие, чувство, чужое непонятное смятение и покорность, стук белых худых коленей об пол, растянутый хуем или пальцами рот, такой праведный, заклинательский, учёный, досточтимый рот, прилипшие к лицу спутанные волосы, попробовать его медленно, длинно и долго, замучить до полуобморока-полусмерти или взять по-животному быстро, яростно, сгорая от похоти и спешки, псину внутри пришлось приструнить и вернуть на цепь — ради такого дела. Ради такого дела (такого мастера Чу с высокой праведной горы) этот достопочтенный упарился как в юности (ну, можно сказать ?условной юности? на границе с совсем уж нелепым и детским соплячеством). Он завернул своего гостя — вялого и послушного, с мокрым лицом, замечательного, паскудного, удивительного — завернул в наспех содранную с кровати простынь (красный цвет очень шёл белому лицу и мучительно соединенным у переносицы острым бровям) и развернул бурную деятельность по ликвидации последствий собственного гостеприимства. Самолично сходил за водой — и самолично же умыл мастера Чу Ваньнина как маленького ребёнка: острожно, ласково, немного не удержался и напоследок потрогал губы: припухшие, темно-красные, как будто надорванные в уголках, совсем немного потрогал, честное императорское. Самолично смел осколки тарелок и остатки импровизированного ночного ужина, самолично вымыл пол, самолично забрал грязный скомканный узел с одеждой уважаемого мастера Чу и унёс в личную купальню: почему-то не хотелось, чтобы кто-то ещё видел, прикасался, блядь, ну то есть он наблевал себе на подол, а ты чуть не кончил второй раз, это что ещё за неожиданно проснувшиеся пристрастия, ммм? Мо Жань не стал слишком уж задумываться, а застирал пятна. Заботливый хозяин, что тут ещё скажешь, успел распорядится, чтобы на кухне приготовили чай и...— Я сам принесу, — потому что никто не мог смотреть, увидеть, мокрые покрасневшие глаза и острые колени, завёрнутые в красный плечи, это только его, только для него, пусть хоть убьёт потом этой золотой плеткой насмерть, похуй. Похуй. — И вот это тоже сложи, быстрее, нет, не эта, побольше давай.Мо Жань ловко опустил поднос прямо на постель рядом с изваянием ?раскаяние и смерть мастера?, то есть рядом с чужими коленями появились маленький чайничек и пиала, а ещё тарелка с пирожными: он зацепился за них на кухне, самые обыкновенные, тесто да кремовая нежная начинка внутри, зато свежие и вообще — вдруг понравятся, а ещё перебить мерзкий кислый привкус во рту. — Бери, — Мо Жань наполнил пиалу чаем и пододвинул пирожные поближе, — этот достопочтенный очень великодушен. И хороший хозяин. И не только ученые заклинатели разбираются в этом гостеприимном дерьме, посмотри, как я хорошо закрыл глаза на твой этикетный промах... на все этикетные промахи. Правда, на этом моменте гордости за себя, свои успехи, воспитание покойной матушки (крайне непродолжительное из-за быстро наступившего в её жизни покоя, но все же — она говорила: ?А-Жань, ты должен быть вежливым мальчиком и не расстраивать меня, договорились??, и Мо Жань снял бы кожу с того слепошарого, который осмелился бы утверждать, что Тасянь-Цзюнь вырос невежливым и не мальчиком) и остальные достоинства, этот достопочтенный вспомнил, что не принёс дорогому гостю чистые одежды. Он вернулся со своим же ханьфу и нижними штанами, но во-первых чистыми, во-вторых — новыми, а в третьих ни разу ещё не надёванными. Он вернулся быстро и не сразу догадался, что смутило взор и мысли сразу по возвращении — чего-то не хватало, но уважаемый мастер Чу был на месте (на его кровати, в его красной простыне), то есть самое главное было здесь, у него приятно и тепло заурчало в желудке, а вот тарелка... — Тебе понравилось! Тасянь-Цзюнь машинально потянулся и смахнул большим пальцем белую кремовую крошку: со щеки, холодной и ярко-вспыхнувшей от его движения, от того, как этот достопочтенный вернулся и наклонился над своей постелью, над своим мастером Чу, а ещё у него был испачкан кончик носа, совсем чуть-чуть, почти не заметно, но этот достопочтенный все исправил, и даже не языком — по-собачьи, широко и мокро, не языком — а пальцем, тоже, и нос у мастера Чу был холодный, вся тарелка пирожных, а как же чай, а... — Это были не самые лучшие, знаешь, — от непонятного щенячьего восторга (понравилось-понравились-по..) у Мо Жаня зачесались уши и внутри все зачесалось тоже, он сел на кроватный громко скрипнувший край и осторожно — легко-легко — потрогал чужую коленку, замотанную в много-много красных слоев, очень почтительно потрогал между прочим, — Я приготовлю османтусовые, хочешь? Или шоколадные, ты любишь шоколад? Вместо ответа его обжег взгляд, сделавшийся вдруг ледяным и острым. Как будто не уважаемый мастер Чу тут только что в одну заклинательскую боевую единицу умял целую тарелку заварных пирожных с кремом! Как будто это не у него были острые скулы и отбитые худые колени, а ещё пальцы — в ссадинах, царапинах и ожогах, и орден на плечах: с ответственностью, гордостью и долгами, как будто это уважаемый мастер Чу сделал одолжение этому достопочтенном и сияющим Небожителем спустился в красную, густую, голодную грязь, как будто она к нему не липнет! Не липла.Семя в желудке и пирожные от ?грязного? и ?невоспитанного?, а туда же — он посмотрел на этого достопочтенного сверху вниз и сказал: — Инструменты. Мне нужны... инструменты. И осмотреть помещения. Для... Где предположительно будут размещены образцы изделий. Вот значит как. Охуенно, блядь, делаем вид, что ничего не произошло. Ничего выходящего за рамки героической жизни заклинателя, маленький ежедневный подвиг, отсоси потом проси инструменты для деревообработки нахуй (на хуй, то есть для хуя), ага. Мо Жань очень вежливо растянул губы и отхлебнул чай прямо из чайникового носика временно (своевременно) насрав на этикет, потом поставил чайник на пол и залез на кровать основательно — целиком — и размотал свёрток со своей новой, чистой и красивой одеждой. — Ты прямо сейчас собрался активно включаться в рабочий процесс? Его звали Ваньнином. Если не по-этикетному, не почтительно и с классовой субординацией (?заклинатели? против ?остальных хуев из-под горы?), а красиво и хорошо. Трогательно так, имя хотелось трогать безостановочно, безотрывно, губами, языком, пальцами и вообще всем телом, и не хотелось, чтобы он ушёл. Мо Жань смотрел ему в глаза — больше не мокрые, просохшие колкими ресницами, и словно бы тут же, без перехода замёрзшие отчуждением, отторжением, тремя тысячами ебанных каменных ступеней к совершенству и вопросами к небу. Мо Жань не хотел, чтобы он ушёл или исчез, чтобы остался в захламлённом темном павильоне рядом с дурацким заросшим прудом, на высокой-высокой горе и со своими тупыми заклинателями-соседями, соклановцами и учениками, которые ничего не сделали для себя и своего блядского ордена, нихуяшеньки, а отпустили его одного: совсем одного. Совсем чужого нижнему миру блядских весенних домов, хитрожопых торгашей и пришибленно-тороватых (щедрых, в основном, на пиздеж) крестьян, непонятного, тоненького, охуенно-сильного, с золотом в обожженных и разбитых пальцах, отпустили его к этому достопочтенному, который теперь не хочет делиться, не будет, ни за что, неа! — Подождёт до утра, — махнул рукой Тасянь-Цзюнь и начал раздеваться. Не совсем, до нижней рубашки и штанов, но уважаемый мастер Чу все равно очень быстро отвернулся и скомкал красное у себя на коленях, — всё это. Ложись. Тебя никто не побеспокоит, даже... Этот достопочтенный хотел заявить, что будет держать себя в лапах. Очень даже честно заявить, потому что этикетные и иные приключения сегодняшнего вечера успели достаточно утомить и его самого, и ещё потому что ему не чужды были идеи долгосрочного стратегического планирования, то есть трахать кого-то настолько интересного долгосрочно и стратегически, то есть трахать... Он не стал брать одежду этого достопочтенного. Он лёг на спину и закрыл глаза, плотно укутанный в красное от пальцев на ногах до подбородка, и Мо Жань совсем не представил, как сорвёт с него эту тряпку зубами, стянет, оставляя на очень белой коже мокрые следы, как будет капать горячая слюна и изменится ритм и звук его дыхания, совсем нет. — И тебе приятных сновидений, — Мо Жань потянулся, чтобы задуть свечу в светильнике, и случайно (случайно!) навалился грудью на красное, застывшее, напряжённое, рёбра... Рёбра Чу Ваньнина зацепились за его рёбра, как будто они двое были бродячими скелетами влюблённых, слишком тесно связанных даже после смерти, и Мо Жаню обожгло соски: через два слоя ткани и этикетного праведного отношения. Он вернулся обратно — медленно и отрывая себя от. От рёбер и сосков, а ещё от Ваньнина пахло сливочным кремом, немного — потом, немного — цветами, такими, мелкими и розовыми, и Мо Жань разрешил себе (голодному и почему-то отощавшему на жирной бордельной ?диете? зверю внутри) принюхаться: шумно, заметно, он потрогал кончиком носа чужие волосы и улыбнулся. В наступившей неодинокой темноте и не-тишине, потому что в первый раз за очень долгое время с ним в постели кто-то оставался после, ещё и после чего-то подобного по сокрушительной неловкости исполнения, ещё и весь-весь закутанный (закованный), ещё и пахнет — цветами и пирожными, ну и как это называется? Между ними не хватало только меча. Большого такого, длинного и тяжелого, а какой меч у Ваньнина, а вот если бы сам достопочтенный Тасянь-Цзюнь за каким-то хером умудрился стать заклинателем, то какой бы у него меч был: красивый, сука, наверное и мощный, и чтобы все боялись, достопочитали и... Мо Жань уснул незаметно. Хотя и думал, что не получится, что слишком сильно и голодно пахнет в его постели, что одно дело пообещать (не трогать, не беспокоить, не лезть губами, пальцами и хуем), а совсем другое — исполнить или выполнить, потому что этот достопочтенный та ещё скотина, а этот уважаемый мастер — самая сахарная косточка на этом собачье-коротком веку. Мо Жань уснул, накрывшись ханьфу (старым или тем самым, ни разу не надёванным, каким-то своим), и уткнувшись носом во что-то очень тёплое и хорошее, вкусное, чуть-чуть щекотное, вот так и не клади меча — между, нарушай традиции, кто виноват и что делать. Делать было нечего, когда он потянулся всем телом и головой, всем ещё не до конца проснувшимся лицом навстречу, завозился слепым щенком у суки под тёплым молочным брюхом, но вместо всех благ его встретила по-утреннему прохладная пустота. То есть Ваньнина с ним не было, на кровати этого достопочтенного, рядом с этим достопочтенным, этикет и гостеприимство... ?Сожгу нахер, — подумал Тасянь-Цзюнь, тяжело разлепляя веки, подумал обыкновенно и как о неизбежности рассвета, — всю гору выжгу. Пик. Бесполезные они там, заклинатели хуевы, а он взял и сбежал, конечно, в простынку завёрнутый, тоненький, шея тонкая и пальцы все рассадил, обжег, как будто ему все равно, как будто не больно, себя — не жалко, ну и что, себя не жалко, а этих — на высокой горе да сынка орденского главы — их жалко, что ли, можно и принципы свои того, похерить, ради них, и...?. Фокусировать взгляд и осматриваться, убеждаясь в обязательном (ушёл-ушёл-ушёл, ты глупый, глупый пёс, надо было сцепить челюсти — длинно, долго, не отпускать, надо было прихватить зубами за холку и предупредительно рычать на каждую попытку пошевелиться, надо было оставить себе, для себя), этот достопочтенный собирался с духом несколько минут. Но вообще-то он был отважным псом, храбрым хозяином, большим и сильным, поэтому Мо Жань громко сказал в тишину пустой постели: — Ну и хуй с тобой, и никаких тебе османтусовых пирожных, а я не трогал, я не наебал ведь, а ты... — Принеси тесак, — ответил ему голос откуда-то с подозрительно близких небожительских небес, — и покажи, наконец, помещения. До каких пор ты собираешься прохлаждаться??...мать твою, а?Мо Жань определено услышал это совершено непристойное, не-заклинательское и бесстыдное окончание вопроса у себя в голове и улыбнулся: совершено непристойно, бесстыдно и счастливо.