Рассвет (2/2)
А после, не удержавшись, совсем легко пихает Цзяня локтем в бок и ворчит:
– Вали уже.
На что получает поток праведного возмущения:
– Эй, не так быстро! Несколько дней вам еще придется меня потерпеть.
Секунду-другую Тянь разглядывает его, смотрит на покрасневшие глаза с выступившими реками капилляров, на смешинки в них, которые только начинают разгонять грозу. И его мысли ни на секунду не покидает Шань – потому что Шань не в мыслях, Шань глубже, Шань под кожей, в костях, в сердечной мышце.
Шань – его вечность.
Но сейчас, в эту секунду, Тянь концентрируется только на Цзяне – потому что Цзянь по какой-то причине был рядом всегда, потому что Цзянь сидит здесь и сейчас, и поддерживает его, даже когда в нем сомневается, даже когда хочет защитить от него того, кто там, за стеной; кто там, в сердечной мышце Тяня.
Потому что Цзянь находит в себе силы поверить в него еще один раз.
И Тянь вдруг тоже в себя верит.
И он притягивает Цзяня к себе, заключая его в крепкие объятия, и думает не о том, какой он хуевый друг.
Но о том, что обязан стать лучше.
а в его голове – в его сердце – Шань смотрит мягко и одобрительно
– Худшая новость за сегодня, – произносит Тянь ласково куда-то в песочный висок Цзяня, а ответный сиплый, но искренний смех собирается в ямке его ключицы.
***
Вечером, когда Цзянь давным-давно ушел, а рабочий день наконец окончен, Тянь смотрит в спину Шаня, идущего прямиком к чертову дверному проему.
И сердце грохочет морем в ушах.
Пульсирует где-то в затылке отчаянно.
Он прокручивает снова и снова разговор с Цзянем в своей голове, снова и снова заставляет всплыть в сознании собственные слова. И вдруг та абсолютная уверенность, которую он испытал, произнося их, становится шаткой, превращается в зыбучие пески под ногами.
И не потому, что Тянь сомневается.
Не потому, что не хочет.
А потому что…
Блядь.
Он просто не знает, как.
Тянь думает: дать Шаню право выбора, прекратить решать за него – это ведь не значит, свалить на него все. Все их шаги вперед-назад. Все вопросы и поиск ответов на них. Всю ответственность, если у них не получится – и если все же получится. Хоть что-то.Тянь ведь принял решение.
Он попробует.
Он станет Шаню тем, кем тот захочет – но едва ли это возможно, если не делать ничего.
Он не сбежит.
Но этого недостаточно.
Недостаточно же, блядь.
Нельзя просто стоять на месте, ожидая, пока Шань все сделает за них двоих.
И это ведь не будет давлением, правда? Тянь просто спросит. Если Шань откажет – он отступит. Если скажет ?нет? – он прислушается, как бы оглушительно, до тошноты и обрушенных миров, ему ни было страшного от этих трех простых букв.
Тянь смирится с любым его решением.
Он, блядь, сможет.
В теории схема достаточно простая.
Тогда почему все так неебически сложно на практике?
Тянь выдыхает.
Вдыхает.
Вдох-сука-выдох.
Тоже простая схема – вот только нихрена не простая.
За секунду до того, как Шань шагнет в дверной проем, Тянь все-таки заставляет себя открыть рот.
– Ты занят сегодня?
Шань застывает. Медленно опускает занесенную ногу. Еще медленнее оборачивается. Какое-то мгновение рассматривает Тяня, а потом произносит коротко, чуть склонив голову набок:
– Нет.
Шумный выдох вырывается из горла и Тянь непроизвольно дергается, когда вдруг кажется, что ему коленом двинули со всей мощи в грудину.
Нет.
Блядь.
Всего секунду, какую-то долбаную секунду Тянь ощущает себя так, будто на голову обрушилось небо – но он ведь готов, правда? Он ведь обещал себе, что если Шань откажет – он не будет напирать, он не…
А потом до Тяня вдруг доходит, и он глубоко, длинно вдыхает, пропуская кислород в скулящие от благодарности легкие; Тянь и не заметил, как задержал дыхание. Облегченно-истеричный смех начинает пузыриться в гортани.
Нет.
Чертово нет.
Единственное слово, которого Тянь настолько боялся – но сформулировал вопрос так, что именно это слово оказалось тем, в котором он нуждался.
Господи.
Насколько же он безнадежен.
Когда Тянь возвращает взгляд Шаню, то понимает, что тот выглядит куда напряженнее, чем какое-то мгновение назад, выглядит так, будто готов в любую секунду шагнуть вперед, в любую секунду подхватить Тяня, если придется, если понадобиться – и Тянь осознает, что его замешательство не осталось незамеченным.
Нежность эгоистично щекочется под кожей, когда Тянь понимает – Шаню не все равно.
Не то чтобы это новость.
И не то чтобы это что-то значит – речь ведь о Шане, господи, конечно же, ему не все равно. Даже если бы он Тяня ненавидел до сжирающего нутро кострища – ему было бы не все равно.
Но все-таки.
Все-таки.
Тянь заглядывает в знакомые янтарные глаза, заставляя себя расслабиться, силой заставляя напряжение схлынуть из плеч в кончики пальцев и вникуда; говоря без слов, показывая каждой своей мышцей – все в порядке, Солнце, – и Шань расслабляется следом.
От понимания того, что Шань все еще так умело и без каких-либо видимых усилий читает его, тепло под ребрами Тяня начинает приятно и сладко искрить.
Хотя, возможно, это не все еще – вдруг понимает Тянь.
Возможно, все эти недели не только Тянь заново узнавал Шаня и учился понимать эту новую, чужую и незнакомую – но не менее восхитительную его часть, появившуюся за годы порознь.
Возможно, Шань делал тоже самое.
Тяню стоит огромных усилий заставить свои ноги врасти в пол, чтобы не ринуться тут же вперед и не стиснуть Шаня в объятиях.
Что-то, подозрительно похожее на счастье, начинает пузыриться там, бок о бок с теплом.
Вот только до Тяня наконец доходит, что они все равно продолжают стоять – хотя не должны.
И почему они стоят?
Лицо Шаня вновь становится непроницаемо-равнодушным, только какое-то ожидание угадывается сквозь уже привычную Тяню маску, сочится из трещин, появившихся в ней за последние недели. Тревога стыло стелится под кожей. Тянь сделал что-то не так?
Тогда он всматривается в Шаня внимательнее, пристальнее; и замечает, как там, за вековым холодом, которого стало на полтонны меньше, проглядывает что-то новое. Незнакомое. Что-то жестко-насмешливое и немного циничное, но совсем не злое.
Вызов.
Тогда Тянь осознает, что так и не спросил главное. Он ведь, кажется, упоминал уже, что безнадежен, правда?
А Шань смотрит на него, и будто спрашивает безмолвно:
Рискнешь?Тот, его Шань никогда так не делал. Тот Шань был слишком пламенем, слишком яростью, он сам собой воплощал вызов – открытый и неистовый, в лицо брошенный.
Этот Шань…
У этого Шаня – холод в глазах, которого там раньше никогда не было. Этот Шань бросает свой вызов скрытно, едва не мрачно.
Этого Шаня Тяню еще предстоит узнать – и он в восторге от одной только перспективы.
Тянь рискует.
– Пройдемся?
А когда Шань отворачивается, не давая увидеть изменений в своем лице – не давая увидеть, были ли там эти изменения, – он бросает короткое и такое долгожданное:
– Да.
…чертово да.
И Тянь понимает, что риск оправдался.
Он не рассчитывает, что эта ночь будет отличаться от других – ему это и не нужно. Ему нужно не это.
Все, что ему нужно – лишь Шань здесь, бок о бок, подпускающий хоть немного ближе к себе, на сотую долю ментального дюйма. Тяня вполне устраивает то, как все происходит обычно – это больше, чем он когда-либо рассчитывал получить, – и если кто-то внутри жадно требует, требует, требует, то Тянь учится этого кого-то осаживать и затыкать.
Так что, пока они вдвоем идут по безлюдным улицам, Тянь наслаждается их ночью и их тишиной, наслаждается близостью Шаня, с которым плечом к плечу, наслаждается самим фактом того, что рядом.
И вместе.
В какой именно момент все меняется, Тянь не уверен.
И кто из них первый заговаривает – тоже.
Поначалу это неловко и неуклюже, будто им опять по пятнадцать, и каждое слово – как скрытая мина, которая может в любой миг сдетонировать. И Тянь уже думает, что это провал, и что каким-то образом он все-таки смог проебаться сам и все проебать, и то доверительное, что было между ними когда-то, те их разговоры, целительно-уязвимые, оставшиеся тихим февральским вечерам – он никогда не сможет отвоевать себе подобное вновь…
Но потом Тянь вдруг обнаруживает их, спокойно разговаривающих обо всем – и ни о чем. Вдруг обнаруживает их, обменивающихся ничего не значащими репликами, историями так просто и так обыденно, будто они делали это тысячу раз, будто никогда не прекращали делать; будто между ними не застыли годы порознь и тонны причиненной(Тянем)
боли.
Будто они были всегда.
Просто – были. Вне пространства и времени.Они говорят.
И говорят.
И говорят.
И если их молчание – это как вернуться в уютную тишину дома, которого у Тяня не было годами.
То их разговоры – это как найти себя, давно потерянного в пыльных мрачных коридорах собственного сознания, где демоны скалятся за каждым углом.
И Тянь узнает, как Шань наткнулся на мастерскую, в которой сейчас работает, узнает, что она едва держалась в то время на плаву – и Шань, конечно, не говорит этого, но Тянь уверен, что только благодаря ему они вновь вернулись в строй.
Иррациональная гордость сдавливает грудину так сильно, что на секунду становится нечем дышать.
И это всего лишь крохотный рассказ, лишь тысячная часть той жизни, которую Шань прожил за пределами видимости Тяня – и это не должно быть так ценно, то, что Шань об этом говорит.
Вот только оно охренеть, как ценно.
Вот только Тянь это крохотное проявление доверия прячет туда, себе за ребра, к другим своим сокровищам.
И сам он вдруг осознает себя, рассказывающим историю о том, как он нашел свой подержанный мотоцикл на распродаже в то время, когда у него едва хватало денег на жилье и еду. Осознает себя, рассказывающим о том, что это была первая серьезная вещь, которую он купил на собственноручно заработанные деньги.
Впервые вслух говорит, насколько важно для него это было.
Он никогда не признавал этого даже перед собой, но всегда знал, что если кто-то и услышит эту историю – то Шань. Потому что Шань поймет. Должен понять.
А Шань смотрит на него странно, этими своими восхитительными карими глазами со светом их янтаря и с горечью их шоколада, и в них все еще нет того тепла, которое Тянь и за вечность не смог бы забыть – но и холод в них вдруг перестает так явственно обмораживать.
И когда Шань вновь разбивает их мирную уютную тишину, его глаза начинают лучиться чем-то завораживающе ярким, круша Титаники внутри Тяня об остаточные айсберги в этих глазах.
– Кажется, ты нашел любовь всей жизни.
И Тянь, надежно тонущий в его глазах, хочет выдохнуть – да.
Да.Черт возьми.
Да.
Давно уже.Так давно.
Всегда.
Ты только сейчас понял?
Но потом он моргает, наваждение чуть спадает, морок отступает – и до Тяня доходит, о чем именно говорит Шань.
Черт.
Хорошо, что не успел еще открыть свой дурацкий рот.
– Ну, отношения крепче, чем с мотоциклом, у меня были лишь однажды.
Впрочем, когда брови Шаня чуть приподнимаются – Тянь прокручивает в голове собственные слова несколько раз, пока наконец не осознает их.
Блядь, – думает Тянь, которого швыряет из стылой оторопелости в пылающий, жгущий ужас.
В результате тот самый дурацкий рот выдал фразу ничем не лучше.
Но Шань не выглядит ни задетым, ни обиженным; убедившись – Тянь наконец понял, что сказал, он только чуть качает головой, будто меньшего идиотизма от него и не ждал, а в уголке его губ впервые, впервые за все эти недели появляется совсем крохотная, прячущаяся в тени улыбка, которая, как и когда-то, куда сильнее отражается в яркости глаз, в пляшущих по радужке искрах.
И Тянь сражен.
Тянь – белый флаг.
Идущий ко дну Титаник.
Город, сданный завоевателю без боя.
Тянь совершенно перестает себя контролировать, когда поднимает взгляд и вновь так знакомо, так правильно падает, падает, падает в эти глаза, в свет янтаря, в горечь черного шоколада – и в сладость тягучей карамели.
Тянь выдыхает единым порывом:
– Я скучал, – и тут же, следом, прежде чем успевает осознать-остановиться. – Я так сильно скучал.
И на какое-то мгновение, на какую-то долю секунды все стены Шаня рушатся. Вся его новообретенная сталь обращается пуховыми перьями.
Вселенные пали.
Шань смотрит на него, и Тянь видит.
Видит.
Видит, блядь.
Но потом Шань спешно отворачивается, Шань восстанавливает свои разрушенные стены – но уже поздно. Слишком поздно. И Тянь замечает, как знакомо знакомо знакомо алеет жаром мочка его уха, когда Шань бурчит беззлобно:
– Рад за тебя.
– И ты тоже, – не обращая внимания на него слова, бездумно выдыхает Тянь, все еще не восстановивший контроль и полностью состоящий из абсолютного восторга, из трепета.
Шань тут же вскакивает на ноги, оглядывается на него, раздраженно щурясь, пытаясь скрыть собственное, вдруг такое очевидное для Тяня смущение; он пару раз открывает и закрывает рот, не находя слов, и он в этот миг так похож и так не похож на себя же пятнадцатилетнего, и Тянь.
Мать его.
В восторге.
Улыбка сама собой растягивает губы, широкая и счастливая: так вот, какое оно – чистое концентрированное счастье; так вот, каково это – улыбаться, не испытывая боль.
Он совсем, совсем забыл.
Шань пару секунд смотрит на него с каким-то уязвимо-мрачным, не до конца понятным выражением; с очевидной попыткой вновь наглухо закрыться, которая так явственно проваливается – а после отворачивается с таким видом, будто ему становится тяжело смотреть.
Ворчит, теперь глядя куда-то вдаль:
– Я домой.
И счастье гаснет так же скоро и остро, как загорается. Схлопывается черной дырой. Страх разливается тремором по венам и артериям, выстилается инеем по изнанке.
Скосивший на него взгляд Шань, видимо, что-то замечает, и углы его лица едва уловимо смягчаются. И Тянь осознает – он не сердится.
– Поздно уже, – констатирует Шань, и это не звучит, как оправдание, к облегчению Тяня – но звучит, как объяснение.
Ведь Шань не должен перед ним оправдываться, никогда больше – никогда не должен был раньше. Объяснений он также Тяню не должен. Но почему-то все-таки считает нужным объяснить. И этого достаточно, чтобы страх внутри Тяня отступил, вновь позволяя ему дышать.
А потом Шань переводит взгляд на небо и исправляется:
– Вернее, рано.
Тянь переводит взгляд следом, и с удивлением понимает, что горизонт загорается рассветом.
И внутри него тоже что-то загорается.
Раньше они в конце общего вечера обычно возвращались к мастерской: Шань – к своей машине, Тянь – к своему мотоциклу. Чтобы разъехаться каждый в свою сторону.
Чтобы сердце Тяня вновь отправилось в противоположном от него направлении.
Но сейчас Шань уже отворачивается – и уходит от него. Шаг. И второй. И Тяню отчаянно хочется вытянуть руку вперед, хочется остановить, вернуть, еще немного, совсем чуть-чуть, пожалуйста, пожалуйста. Но Шань останавливается сам.
Останавливается, и, не оборачиваясь, произносит:
– Да, – тут же добавляя с хриплым выдохом. – Скучал.
– Я знал! – глупый и ребяческий, такой оглушительно счастливый крик вырывается изо рта Тяня прежде, чем он успевает осознать; прежде, чем успевает себя остановить – хотя, конечно же, ни черта он не знал.
Когда Шань в ответ только вытягивает вверх руку, показывая средний палец – хохот неконтролируемо рвется наружу из Тяня, звонкий и веселий впервые за долгие годы, впервые за долгие годы не вспарывающий ему глотку.
Тянь знает – Шань не злится.
Знает – он ничего не испортил.
Не сегодня.
Знает.
Пока что этого достаточно.
Когда смех затихает, оставляя за собой мирную тишину, завороженный Тянь следит за тем, как пылающий рассвет сияет нимбом над его головой уходящего Шаня.А его сердце уходит от него – но оно все еще набатом стучит за собственными ребрами.
А его сердце впервые за долгие-долгие годы не кажется истекающим гнилью.