Пыль (2/2)
Чэн молчит, и хотя лицо опять каменная маска, сомнений не остается – знает, неясно, что именно, но знает, а это в его случае говорит о многом. И оплошность эта, мелькнувшая на обычно невозмутимом лице мимолетная эмоция – никакая не оплошность на самом деле, у Чэна не бывает таких глупых осечек, а значит, хотел, чтобы было замечено.
Но вместо ответа он вытягивает телефон, что-то быстро набирает и спустя секунду телефон Тяня отзывается приглушенным сигналом откуда-то из недр квартиры. Тут же развернувшись, Чэн идет к двери и только бросает на ходу:
– Будь по этому адресу к семи вечера.
– У меня дела, – вяло отпирается Тянь, хотя оба прекрасно понимают – придет, хотя бы просто для того, чтобы занять себя чем-то и не выть в пустоту.В затылке никак не прекращает мучительно пульсировать, и сосредоточиться сложно, поэтому о намеренной осечке брата он решает подумать потом, все равно ответов от него не добьешься, если тот сам этого не хочет.
Чэн же останавливается у зеркала, замирая в пол-оборота к Тяню, и тот может видеть, как он демонстративно поправляет манжеты рубашки, еще демонстративнее – измятый воротник. Спустя несколько секунд он все-таки оборачивается, окидывает Тяня оценивающим взглядом с головы до ног и, остановившись на явно измученном и не слишком презентабельном сейчас лице, показательно вздергивает брови.
?Вот это твои дела?? – почти слышит Тянь незаданный вопрос, и просто не может удержаться – закатывает глаза.
– Пошел вон, – опять бросает он, но в этот раз как-то совсем беззлобно.
Чэн издает тихий, такой редкий для него смешок, бросает уже из коридора: ?Не забудь, семь вечера?, – и спустя пару секунд Тянь второй раз за утро слышит хлопок двери и остается в квартире один. Губы непроизвольно растягиваются в короткой улыбке.
Тянь может регулярно со всей возможной убежденностью утверждать, что ненавидит визиты брата – но после их перепалок натянутый в груди узел, который вначале всегда давит еще сильнее, в конце концов значительно слабнет. Вслух он этого, конечно же, никогда не признает.
***
Остаток дня проходит в полубреду от схлынувшей только к обеду головной боли, в сигаретном дыму от двух выкуренных пачек и в попытках занять себя хоть чем-нибудь, не прикладываясь при этом к бутылке.
Эксперимент с приготовлением обеда оборачивается срачем на кухне и глухой тоской вкупе со злостью из-за опять навалившихся мыслей о том, о чем думать нельзя. В конечном счете это заканчивается заказом еды на дом, поедая которую Тянь чувствует отчетливый привкус поражения.
Ему откровенно скучно – а может, мыслями о скуке он прикрывает что-то другое, более глубинное, сложное и всепоглощающее. Под ребрами продолжает выть, хоть уже не так громко – но до того утробно и горько, что становится только хуже, обреченно-разбитее. Этот вой развеивает пылью по внутренней пустоте то, что Тянь обычно предпочитает игнорировать.
Но сегодня игнорировать не получается.
Сегодняшний день вообще с самого утра масштабно идет по пизде. Или со вчерашнего вечера? А может, с того момента, как он вообще родился?
Так что Тянь плюет на остатки того, что когда-то можно было назвать гордостью и самоконтролем. Ближе к семи вечера он выбирает самый иррациональный вариант из возможных – идет на остановку, садится в нужный автобус, оплачивает проезд и бредет к третьему сиденью с конца, опускаясь на то место, которое ближе к проходу.
Тянь поворачивает голову на бок, к окну, закрывает глаза, делает глубокий вдох и представляет.
Он редко разрешает себе эту слабость, очень, очень редко, но иногда, когда оказывается тотально, катастрофически близок к тому, чтобы окончательно рассыпаться на части – кажется, что выбора просто не остается.
Или же ему удается очень талантливо себя в этом убедить.
Что может быть лучше, чем добить себя, когда и так уже в шаге от того, чтобы сломаться?
Так что Тянь представляет.Представляет знакомое усталое, заебанное в край тяжелым днем лицо того, кто так часто устраивался рядом с ним у окна на третьем сидении с конца.
Представляет хмурую морщинку между сведенных к переносице бровей и восхитительно теплые карие глаза, непроизвольно закрывающиеся под мерную качку автобуса.Представляет раздраженное шипение у своего уха, когда накрывает ладонью чужую сильную, мозолистую руку.Представляет, как ощущаются узловатые длинные пальцы, когда переплетаются с его собственными; как слабые возмущения удивительно быстро гаснут; как под ласковыми поглаживаниями бугрится шрам на ребре ладони.
Все собирался спросить, откуда этот шрам, откуда тот, на сгибе безымянного пальца, за ухом, на предплечье, на лодыжке, прямо под выпирающей косточкой. Хотел узнать историю каждого из них… но так и не узнал.
Чуть встряхивает головой, выбрасывая из нее сожаление о несделанном, и представляет.
Мерная качка автобуса побеждает и чужая – родная-родная-родная – голова устало опускается ему на плечо.
Горячее дыхание опаляет шею, рука выпускает из хватки шершавую ладонь, чтобы пальцами зарыться в рыжие волосы и помассировать кожу.
Чтобы увидеть, как вечно напряженное лицо расслабляется, как исчезает хмурая складка, как все тело непроизвольно подается ласковому прикосновению.
И становится так тепло, тепло теплотепло…
Настолько тепло, что больно, что кажется, это немного убивает.
Тянь резко открывает глаза и выныривает из собственных мыслей, задыхаясь и отчаянно хватая ртом воздух.Сердце срывается в тахикардию, сбивается в аритмию, колотит по ребрам с изматывающим бешенством, кажется, еще секунда – останутся сплошь переломы.
Вцепившись пальцами в сидение перед собой до побелевших костяшек, он чувствует себя наркоманом, жадным и алчным, дорвавшимся до дозы и едва успевшим остановить себя за секунду до того, как передознулся бы. Остается радоваться тому, что в автобусе почти никого нет, и только сидящая впереди старушка опасливо поглядывает.
Не выдержав, уже на следующей остановке Тянь практически сбегает из автобуса.
На улице он останавливается, сделав всего несколько шагов, жадно захлебывается свежим морозным воздухом и запахивает плотнее куртку, когда холод неожиданно впивается пальцами-иглами в кожу, в мышцы, в кости. И, кажется, реальный холод отношения к этому имеет мало.
Кажется, он себя переоценил.
Кажется, именно такого разрушительного эффекта и добивался.
Чтобы отвлечься, забыться, собрать себя обратно в некое суррогатное подобие человека, Тяню требуется несколько минут, за которые затихает тремор в пальцах, в груди, в голове.
Наконец немного придя в себя, он определяет, где находится, прикидывает, что оставшегося до семи времени ему вполне хватит, чтобы добраться до нужного адреса, и решает пройтись пешком.Частые светлячки уличных фонарей разбивают ранние сумерки бесснежной зимы, серые люди снуют по серым улицам, такие скучные, одинаковые, безликие.
Пожалуй, это немного слишком для одного дня, и такими темпами до ночи Тянь не доживет – либо рехнется окончательно, либо свалится в каком-нибудь приступе. Но он сам напрашивается на это с завидным упрямством, добровольно напарывается ребрами на торчащие тут и там ржавые пруты.
Соблазн все-таки послать Чэна с его просьбами очень далеко и очень глубоко велик, но Тянь знает, что возвращаться сейчас в удушающую, оглушающую тишину своей полупустой квартиры – не самый лучший вариант, так что он доходит до нужного места, уже, кажется, совсем успокоившись, поднимает взгляд…
И с удивлением упирается им в вывеску картинной галереи.
Ладно.
Тянь никогда не был ценителем прекрасного, Чэн – тем более, и это либо действительно что-то важное, либо у Чэна проснулось крайне странное чувство юмора.
Неожиданно сильный порыв ветра забирается под куртку, ледяным лезвием проходится по коже и заставляет содрогнуться то ли от самого ощущения, то ли от предчувствия еще какого-то дерьма.
Проигнорировав это – или попытавшись, – Тянь ступает вперед, открывает дверь и заходит в теплое помещение, заполненное редкими снующими мимо людьми.
Следующие минут пятнадцать он бродит по картинной галерее в бесплотных попытках найти Чэна, откровенно скучает и думает о том, не пора ли сваливать. Но помещение оформлено в неожиданно приятных, мягких тонах и царящая здесь спокойная, тихая атмосфера удивительным образом умиротворяет расшатанные нервы. Тянь все-таки не спешит уходить, хотя все равно понемногу начинает закипать и злиться – притащился он сюда, кажется, зря.
Значит, это все-таки не важное дело, а внезапно проснувшееся странное чувство юмора.
Идя от картины к картине, Тянь думает о том, что выставку устроил какой-нибудь энтузиаст с кучей денег и свободного времени, ищущий новые, никем пока не признанные таланты. Талантов он, правда, пока что в упор не замечает.
А потом взгляд цепляется за одно из полотен.
Тянь подходит ближе, застывает перед картиной и чувствует, как его изрядно заебанное этим днем сердце начинает биться где-то в глотке. Недоверчиво рассматривая, он не понимает, что увидел настолько особенного, но по позвоночнику будто проходит разряд тока, заставляя выпрямиться в струнку, и под ребрами дерет битым стеклом.
Это уголь, для непрофессионального взгляда – красиво, умело, но что-то большее? Нет. И все-таки Тяню кажется, что шипы из картины забираются под кожу, что нарисованные лианы опоясывают горло удавкой и тянут назад.
Он чувствует себя на краю пропасти, в шаге от смерти, в десяти секундах от разрыва сердца.
Личный апокалипсис разгорается, растекается по венам лавой – логичное завершение череды совпадений и неверных решений слишком долгого и нелепого дня.
Тянь ломается, крошится, распадается на атомы. Не сразу понимает, что это чувство самосожжения, саморазрушения, тотального самоуничтожения такое до боли знакомое, нужное, по-мазохистски правильное; то, чего он добивался, устроив себе личную пытку воспоминаниями в автобусе.
А когда понимает…
Взгляд сам собой опускается ниже, туда, к именной табличке. Все происходит так быстро, еще до того, как он успевает осознать, что ожидает там увидеть. А даже если бы осознал…
…невозможно, нереально, несбыточно-страшно-до-дрожи-нужно…
Судорожно сглатывая, Тянь несколько раз смаргивает пелену перед глазами, недоверчиво вглядываясь в табличку и перечитывая ее раз за разом.
?Хотя бы попытайся что-то исправить?. Чэн. Сука. Он знал. Вот, что он знал, мразь. Поэтому и сказал прийти сюда…
Новый взгляд на себе он чувствует кожей, выкручивающимися жилами, каждым отдельно взятым позвонком, и Тяню не нужно поворачивать голову, не нужно поднимать глаза, чтобы понять, кто это.
Вдох.
Выдох.
Вдох.
Выдох.
Дыши, блядь, дыши.
Он продолжает пялиться на именную табличку, не зная, чего хочет больше – чтобы она оказалась всего лишь очередным вывертом его окончательно поехавшей психики, сном горько-сладким и сумасшедшим, на грани, за гранью, далеко за пределами чего-то нормального, за пределами закатов-рассветов и сменяющихся времен года…
Или чтобы она оказалась реальностью. Здесь и сейчас. Разрушительной надеждой. Смертью и исцелением.
Тянь предпочитает не думать о том, насколько отчаянным и изголодавшимся выглядит, когда не выдерживает, поднимает взгляд и упирается им в застывшую, бесстрастную маску, вылепленную талантливее, чем та, которую носит изо дня в день Чэн.
Тянь не может похвастать такой выдержкой. Тянь не может похвастать тем, что помнит такую выдержку у него. Тянь не может даже понять, ждал он этой встречи, знал, что она произойдет или ошарашен, разбит, повержен так же, как сам Тянь.
Тянь думает, что он сейчас сбежит – но он не бежит. Подходит ближе, останавливается перед собственной картиной и смотрит теперь только на нее.
Правильно. Сбегать – это всегда было прерогативой самого Тяня, весьма сомнительной честью, которую он лично возложил на собственные плечи.
– Не знал, что ты рисуешь. Как я это упустил? – Тянь сам не может поверить в то, насколько ровно звучит его вопрос, пока в груди оглушительно взрываются вселенные.
– Наверное, ты не очень-то хотел знать, – знакомый голос заставляет его упасть, сорваться с края обрыва, наконец словить долгожданный, лучший приход из возможных.
Не в состоянии контролировать себя, держать в руках, Тянь жадно вглядывается в родные черты лица, незнакомо заостренные и резкие; вглядывается в родные карие глаза, незнакомо холодные и равнодушные, глядящие вперед, на картину, спокойно и сдержанно.
В них больше нет знакомого тепла, когда-то оседавшего в диафрагме таким неконтролируемым, всепоглощающим приливом нежности, что это бывало почти больно.
И это финиш. Это ебаная конечная.Тянь не знает человека перед собой.
От этого понимания что-то внутри необратимо рушится.
Тянь все еще нуждается в человеке перед собой.
От этого понимания кто-то внутри умирает под собственный тихий, надрывный вой.
Кажется, теперь Тянь понимает, к чему его готовил весь этот блядский день.
Потому что нет надежды. Нет исцеления. Не будет никакого ?хотя бы попробуй все исправить?.
Ему теперь, кажется, ничего не осталось – ни боли, ни горечи, ни отголосков.
Только пустота.
И пыль на том месте, где каменное сердце придавливает многотонным блоком осознания – это не может стать вторым началом для того, что он сам разрушил.
– Ну здравствуй, Мо Гуань Шань.
Это второй конец.
Второй личный Армагеддон.