Часть первая. Костя. Возвращение домой (1/1)

?Aut vincere, aut mori??Или победить, или умереть?Всё моё детство мама говорила мне, что не бывает плохих людей; что есть те, кто ещё ищет себя, свою связь с миром, но не может найти. Я помню, как сопливым мальчишкой сидел у неё на коленях и слушал под мерный скрип кресла-качалки её рассказы. Обычно в них не было логики или какого-то здравого смысла. И всё же они были полны такой любовью и теплотой, что я и не думал: а как это?— не знать себя и не чувствовать связи с кем-либо?В юности мне довелось случайно узнать, что мой отец, которого я так любил, мне неродной. Я прекрасно помню то жуткое чувство, всколыхнувшее мою душу, то потрясение, от которого я, казалось, не избавлюсь уже никогда. Хотя что такого, по сути, произошло? У многих, вон, вообще родителей нет! Но это не успокаивало. Тогда, в четырнадцать, казалось, что весь мир?— огромная шутка, и вот-вот я узнаю, в чём же её секрет. Однако чуда и просветления не было. Будничная реальность обрушивалась на меня с каждым рассветным лучом, внутри растревоженной души постепенно разрасталась ненависть, подобно чёрной дыре, засасывающей всё в себя и ничего не отдающей взамен. Через год такой жизни я сбежал, оставив лже-отца, или, говоря простым языком, отчима, и больную, крайне встревоженную моим поведением и состоянием мать, чтобы найти себя. Ведь плохих людей не бывает. Есть те, кто ищет себя, но не может найти. Однако себя, несмотря на всё это, я считал ужасным человеком.После нелепого побега, скитания от друга к другу и ночёвкам в заброшенных зданиях я вдруг понял, что отныне не смогу вернуться назад. Мама меня примет?— это я знал. Принял бы меня и мой ?отец?, несмотря на обилие плохих слов, которые я ему наговорил. Они любили меня так, как никто никогда больше не полюбит,?— многие знают это как ?родительская любовь?. И вот, мне почти шестнадцать, а я узнаю, что родителей не стало: мама угасла окончательно, а отец после её смерти пошёл под откос. Меня оставили оборванцем, без денег, жилья и документов. Жалел ли я? О да, ещё как. Играя в ?прятки? с миром, невольно забываешься и теряешь контроль над игрой. Жертва становится охотником, охотник?— жертвой. Шутка затягивается, ты ждёшь, что вот-вот всё наладится, всё будет по-другому.Но нет.Не будет.Ты превращаешься в олуха, над которым все потешаются, и чёрная дыра вновь начинает расти. Ненависть заполняет собой всё, взгляд становится холодным и колким, а ты сам?— воплощением гнева и злости. Таким ты не нужен миру. И он выбрасывает тебя, заставляет корчиться в предсмертных муках, чтобы ты понял: либо стань таким, как все, либо умирай в одиночестве и чувстве жалости к себе.Важно усвоить урок. Если в тебе найдутся силы противостоять тому, что окружает тебя, ты сможешь выжить. В противном случае твой выбор становится очевидным. Но вопрос, который не давал мне покоя долгое время и не даёт покоя по сей день,?— усвоил ли урок я?***Небольшой городок, который когда-то стал мне чужим, встречает меня промозглым ветром и накрапывающим дождём. Унылые серые улицы, словно опущенные в толщу воды люди?— ничего не слышат и бегут, сами не представляя, куда?— и мрачные готические здания, памятники деревянного зодчества и старинной архитектуры, когда-то пестреющие и сияющие в лучах рассветного солнца?— я не уверен в правильности своего решения вернуться сюда.Всё-таки возврат к истокам не всегда положительно влияет на оставшуюся жизнь человека. Обычно говорят, что у живущего прошлым никогда не будет будущего. И стоит ли тогда рисковать и пытаться вернуться туда, откуда ты когда-то сбежал? Не знаю. Единственное, в чём я сейчас уверен,?— что именно здесь, в этой в клоаке мира и мусорном ведре среди всех городов, которые так или иначе могут гордиться собой по тем или иным причинам, моё место.А всё до банальности просто: я устал. От жизни, от людей, от постоянной игры в салки со своим прошлым?— можно сказать, я вышел на реванш после своей последней оплошности. И от больших городов тоже устал. Сколько повидал их за свою жизнь, а ни один не оставил в моей душе хоть какой-то яркий след. Каждый из них был хуже предыдущего. Пусть сколько угодно восхваляют мегаполисы нашей необъятной, но ни в одном из них я не мог найти того, что заставило бы меня остановиться во время забега по трассе Жизни и задуматься: а, может, остаться здесь? Были в этих городах любимые, знакомые и друзья, но я отрекался от них, стоило моей фальшивой душонке почувствовать угрозу потери свободы. Пока трасса перед тобой уверенно стелется, пока ветер обдувает твоё закрытое маской повседневности лицо, ты чувствуешь себя иначе. Кажется, что познаёшь жизнь именно в той её ипостаси, которая тебе ранее была недоступна. И стоит этому хлипкому равновесию тебя и трассы пошатнуться, как маска слетает, являя твоё истинное лицо этому миру. Но настоящим ты миру не нужен. Лги, лицемерь, распускай грязные сплетни, но останься таким, какая есть серая масса вокруг тебя! Да, я всё это делал. Не раз, не два, не сотню. Мой выбор?— жить среди всех и пытаться подружиться с миром, чтобы он, в случае моей оплошности, не ударил меня под дых. И стоит ли говорить, что у меня это получается из рук вон плохо?Так что городок, на вокзале которого я сейчас стою, переминаясь с ноги на ногу и поправляя спортивную сумку, как раз соответствует мне. Но я помню, как красивы были дома в осеннюю пору, как играла рассветными и закатными лучами солнца набережная, как близко было небо со стороны Памятника Победы на площади и как отрадно мне было от мысли, что я часть всего этого. Больно ли мне было уходить? Да, ещё как! Предметы и явления не имеют никакой ценности для человека, пока он сам не придаст им значения. Каждый район, каждая улочка, каждый дом?— всего лишь метка на карте, пока человек не свяжет её с мыслями, какими-то испытанными чувствами на этой метке. И когда он вернётся, пройдёт по знакомому тротуару, зайдёт в любимое когда-то кафе, сейчас готовящее невообразимо ужасный кофе, заглянет к старым друзьям и просто сходит в кино, вся оставленная им здесь гамма чувств, все его воспоминания снова заявят о себе, вызовут меланхолию, заставят почувствовать ощутимую, но приятную ноющую боль где-то внутри. Втянешь носом осенний воздух площади, расправишь плечи и увидишь воочию себя, но гораздо моложе; рядом?— люди, которые уже либо давно не здесь, либо не с тобой; за спиной маячит река, солнце отражается от её ровной глади, превращаясь в ярко-сияющую дорогу, а за грудиной, где-то между сердцем и позвоночником, разрастается тоска. Хочется вернуть былые мгновения, оказаться в том времени и обрадоваться, что впереди лишь безмятежность и спокойствие.Но ничего нельзя изменить. Как бы не хотел, жизнь проходит, и не тебе решать, когда ей остановиться, а когда ускориться. В твоих силах придать тем коротким мгновениям побольше смысла. И не более.Поэтому тогда, в автобусе, я чувствовал себя на редкость паршиво, убегая от собственного прошлого. И сейчас, стоя на этом вокзале, я вспоминаю, как стремился уйти, убежать, исчезнуть из памяти города, оставляя после себя горечь обиды и разочарования. Но факт есть факт: я снова здесь, и город встречает меня промозглым ветром и накрапывающим дождём. Или я это уже говорил?Через немногочисленные пробки, заторы и закоулки я добираюсь до своей старой квартиры, в которой когда-то сам планировал сделать ремонт. Давно не беленные стены, ковры везде, за исключением потолка, и скрипучая дверь в ванную с изображением на ней писающего мальчика?— как много изменилось со времени моей юности?Старый преданный друг, которому перед побегом я подбросил ключи и записку с сомнительным содержанием, должен был ответственно отнестись к моей просьбе?— проследить за квартирой до моего возвращения. Хотя я до последнего был уверен, что никогда больше не появлюсь в этом городе.Вставляю ключ в замочную скважину и поворачиваю против часовой стрелки до тех пор, пока дверь с тихим скрипом не открывается на меня. Втягиваю носом воздух. Тут пахнет чем-то знакомым, но между тем таким далёким и забытым, что я на секунду-другую сомневаюсь, а моя ли это квартира.?Глупости!??— фыркает голос в моей голове, и я с ним соглашаюсь.Неторопливо вхожу, захлопывая за собой дверь. Шарю по стене рукой и, когда пальцы касаются прохладной пластмассы выключателя, позволяю себе улыбнуться. Под потолком вспыхивает свет, заставляя меня зажмуриться.—?Почему так ярко?! —?тут же гневно шиплю, потирая глаза и стараясь хоть как-то осмотреться.Когда тут жил я, свет загорался через раз и таким ярким не был! Что они тут сделали, чёрт побери?!Свою квартиру я признаю далеко не сразу. Сперва отпечатавшиеся яркие пятна на внутренней поверхности моих век не позволяют в полной мере рассмотреть обстановку. Но когда зрение возвращается ко мне, я замечаю выровненный пол и линолеум, поклеенные обои, обновлённую потолочную плитку и дверные косяки. Он всё же сделал тут ремонт! Да не просто ремонт! Он и мебель купил! Шкафы, стулья, столы, кровать?— я точно помню, что перед побегом из дома в последнюю ночь спал на полу, потому как мой диван сломался и наотрез отказался раскладываться!Разувшись и пройдя в квартиру, бросаю сумку рядом с кроватью и иду на кухню, на память набирая номер Совы на трубке домашнего телефона. Однако ни через несколько секунд, ни через несколько минут, ни на третий или даже четвёртый звонок ответа я не получаю. В чём дело? Случилось что-то? По моим воспоминаниям, Савелий всегда сразу брал трубку и никогда не заставлял собеседника ждать! Однако, когда я набираю номер в шестой раз и жду, удача мне улыбается.Чтобы тут же отвесить мощный пинок и глумливо похохотать надо мной. А мир всё же бьёт меня в солнечное сплетение, выбивая весь воздух из лёгких.Мне отвечает голос пожилой женщины, в грубой форме поясняющий, что я ошибся номером. И я даже не успеваю задуматься о том, как такое может быть, поскольку всё разрешается через несколько мгновений, когда мне звонят с того самого номера, который я ?ошибочно? набрал. Несколько слов, сказанных тихо и торопливо, а после?— гудки.Как в трансе, я прислоняюсь к стене, а телефон убираю куда-то на стол. Взгляд блуждает по новому кухонному гарнитуру, блестящей в свете потолочных светильников раковине, и ни на чём не задерживается. С гудками внутри поселяется сосущая пустота. Левой рукой хватаю себя за футболку в районе груди и тяну, надеясь, что поглощающая меня чернота стянется подобно ветхой одежде.Чувство, когда узнаёшь о смерти друзей или родных, не описать достоверно словами. Тебя будто бы выбрасывает в какой-то водоворот, в открытое штормящее море. Волны накатывают на тебя, заставляя погружаться в холодные воды, и увлекают на дно, где темно, тихо и есть шанс умереть так, что не будет сильно больно. Кислород заканчивается, выходя из ноздрей небольшими пузырьками, а ты звездой утопаешь в морском дне. Где-то над штормящим морем может показаться на секунду-другую солнце, лукаво выглядывая из-за угольно-чёрной тучи. Но и оно моментально скрывается, как надежда, которая, подобно тебе, утопает в песчаном дне.Перед глазами?— прозрачная пелена. Я моргаю в попытке её согнать, но тут же чувствую влагу на щеках. Свободной рукой едва касаюсь скулы и понимаю, что влага?— это мои слёзы. Даже после известия о смерти родителей я не впадал в такую прострацию, как сейчас. Наверное, мысль, что никто никогда не умрёт из моих близких, слишком прочно засела в мозгу, не давая трезво смотреть на вещи. Жизнь гораздо сложнее, чем можно представить. Детская наивная мечта, что родители будут всегда рядом, подмялась реальностью. И чем больше я понимаю это, тем больнее мне становится.Сколько я смотрю на гарнитур, не знаю. Но вдруг замечаю, что на место пелены пришли едва заметные чёрные мушки. Осознание того, что я не выдохнул, приходит слишком поздно. Делаю вдох, выдох, а затем жмурюсь. Шок, накрывший меня, такой сильный, что я с трудом осознаю себя и окружающую меня обстановку.Всё это пустое. Как и жизнь в целом. Стоил ли мой побег трёх сгинувших судеб? Неужели я так эгоистичен, что оцениваю свою одну жалкую жизнь в три более весомых?На ватных ногах возвращаюсь в прихожую, держась за стену, и обвожу глазами то, что когда-то было моей квартирой. Нашей с родителями и друзьями квартирой?— удивительно, как меняется жизнь, когда заводишь ?правильные? знакомства: юрист в друзьях, и родственники предоставляют едва ли не на следующие сутки верно оформленные документы на жилплощадь, лишь бы дело не дошло до суда. Стоило ли всё это жизни Совы? Как дорого я могу оценить её? И могу ли вообще так говорить?..Впервые за эти годы, берущих свой отсчёт в момент получения мной известия о кончине родителей и заканчивающихся в эту самую секунду, я осознаю в полной мере, что же произошло, и понимаю, почему оказался здесь.Я ведь обещал, что приеду. Мысленно обещал родителям и на словах?— теперь уже покойному другу. Верно, обещал, но было это давно. Лгал ли я себе? Не особо. Я действительно устал бегать от прошлого. Но кто же мог знать, что смерть моего единственного настоящего друга тоже станет тем пресловутым прошлым, от которого я столь упорно и безуспешно пытался убежать? Более того, кто мог знать, что сам друг станет этим прошлым, даже будучи ещё живым? А родители? Догадывался ли я, что и их смерть останется пресловутым ?вчера?, несмотря на то, что меня не было рядом?Разумеется, нет!Ноги меня едва держат, даже несмотря на то, что я держусь за стену. Чтобы не рухнуть, прислоняюсь к ней всем телом, разворачиваюсь и облокачиваюсь спиной. В затылке что-то навязчиво начинает стучать, а свет так ярко бьёт в глаза, что я закрываю их ладонью левой руки. Мне не хочется всё это видеть: ремонт, квартиру, мир в общем. На меня накатывает такая страшная тоска, что я даже вздрагиваю от ужаса и… омерзения? Возможно. Лицо горит, глаза печёт, и я одновременно со скатившейся слезой осознаю, что совершил непоправимую ошибку, уехав из города и бросив здесь любимых и дорогих мне людей.Само собой, это меня не оправдывает. Признание собственной ошибки?— лишь половина дела. Исправление?— вот, что может спасти человека тогда, когда, кажется, ничто уже не спасёт. Однако не стоит забывать, что сделанного не вернёшь, и ответственность нести всё равно придётся. Причём, как за действие, так и за бездействие.Я знал, что происходит с Совой. Юношеский максимализм, первые отношения и мысли о самостоятельной жизни?— такова жизнь обычного подростка в обычные шестнадцать. У Совы всё было иначе. Прямо как по книжке: пьющие родители, малютка-сестра и часто заглядывающий к ним сосед, недвусмысленно поглядывающий на девятилетнюю Лилю. Учёба, работа, страх за собственное будущее и за будущее близкого человека?— Сове было трудно. И он, как никогда, нуждался в поддержке друзей. В моей особенно. Но я упорно не хотел замечать его проблем. Да и сам Сова не особо любил говорить о них. Впрочем, синяки на его теле, невыспавшийся вид и взгляд уже измученного взрослого человека в его шестнадцать?— всё это говорило лучше, чем он сам. Однако незадолго до того, как я сбежал из города, страшное всё же случилось: Лилю изнасиловал тот самый сосед, который жил в квартире напротив Совы. Казалось, парень сломается окончательно?— редко кто выдерживает такой натиск Судьбы, но перед нами он выглядел таким же, каким и выглядел всегда. С одной лишь разницей: теперь взгляд Совы напоминал взгляд повидавшего страх и боль человека, целые ушедшие жизни и эпохи, что только ужасало нас день ото дня. Да, я знал, что с ним происходит, но не хотел себе признаваться. Смалодушничал, а ведь он наверняка понимал это. Но ничего мне не сказал.Чувствую, как рёбра сдавливают мои лёгкие. Ещё секунда, и я скатываюсь на пол, запуская руки в волосы и с силой натягивая их, чтобы ощутить боль. Перед глазами всё плывёт, я жмурюсь, но в ушах ухает ток крови, а в голове ударами набата раздаётся всего одно слово: ?Почему??Стоит ли говорить, что я в полном беспамятстве добрался до кровати?— пыльной, ещё пахнущей краской?— и уснул, даже не раздеваясь? Радовало, что школу перед своим побегом я закончить успел. Пусть и девять классов, но это лучше, чем совсем ничего.Пробуждение в первые несколько минут кажется пыткой. Если я смогу подняться сейчас, то даже успею на собеседование, назначенное ещё за несколько недель до прибытия в этот город?— удивительно, что мне повезло отыскать вакансию, ведь жил-то я в нескольких сотнях километрах от ?дома?. Но стоит мне оторвать голову от подушки, привстать на руках и повернуть её в сторону небольшого проёма в шторах, сейчас зияющего чернотой, как какой-то неведомый груз снова опускает меня в кровать. Неравная борьба, которую я проиграл и теперь смогу доспать ещё минуту-другую. Впрочем, я всё же рискую выйти на последний раунд, и перед тем, как начинается схватка, обращаю внимание на часы, стоящие на прикроватной тумбочке. Ещё даже не утро и не время рассвета. Ночь. Глубокая и опасная, как говорили мои соседи по комнате в очередной общаге.Как ни странно, но возможность и дальше спать как ни в чём не бывало меня лишь бодрит, и я поднимаюсь с постели. Предстоит разобрать сумку, привести квартиру и свою голову в порядок, но это всё позже. Сейчас мне требуется тёплый душ и махровый халат, которого у меня нет. Ха-ха, какая удачная шутка, да. Я никогда не отличался чувством юмора. Всегда все шутки доходили до меня крайне долго, от чего некоторым казалось, будто бы я та ещё необщительная бука. Отчасти так было на самом деле, а отчасти я просто не хотел фальшиво смеяться над пошлыми пересказами и глупыми диалогами. Странно, что не гнушаться лжи и притворства я стал только сейчас. Даже как-то печально. Ладно, не стоит отвлекаться, тем более, что сумку так и так разбирать придётся. Заодно, пока я ходил и искал более презентабельное для моей персоны занятие, смог найти ведро и тряпку.К тому времени, как мерцающие звёзды уже начали постепенно пропадать, всё больше сливаясь с сереющим предрассветным небом, всё в квартире едва ли не блестит чистотой. Сумку я разобрал в процессе уборки, а когда понял, что в это время меня не посетила ни одна тоскливая мысль, даже обрадовался. Ага, тогда не посетила, зато целый тёмный сонм этих мрачных мыслей меня атаковал, стоило мне забраться под душ. Горячие струи обжигают; я чувствую, что ещё несколько секунд, и на всю спину и плечи у меня будет красоваться ожог, даже если это анатомически маловероятно, но всё же рука крутит вентиль холодной воды, и на меня будто бы снисходит облегчение.Спустя час я уже сижу на отремонтированной кухне и поедаю свой нехитрый завтрак. Халат я всё же смог отыскать. Как и записку, спрятанную в его кармане.?Если ты читаешь это, то люди Кабана наверняка уже вовсю начищают мне физиономию. Если что, с ремонтом я мы, уже закончили. Твоя квартира стала нашим тайным убежищем, мы дружно скинулись и купили мебель на тот случай, если ты всё же вернёшься. Ребят не ищи: кого-то забрал к себе Волк, а кто-то покоится в братской могиле Крысы. Не мсти, всё равно ты ничего не добьёшься, а Змея эта лживая гадина только развлечётся за твой счёт. Из нас остался лишь ты. Поэтому, пожалуйста, не ищи приключений на свой зад. Пожалуйста, просто живи. Я не в обиде и не держу на тебя зла. Такова жизнь, каждому приходится делать свой выбор. Удачи тебе, Кос Саладин.Твой друг, Сова!?В левой руке сжимаю записку, а правой наяриваю ложкой, даже не заботясь о пережёвывании пищи. Глотаю и, не мигая, смотрю в стену. Крыса, Змея, Волк… Если мне что-то и ясно из этого набора слов, так это то, что я никогда ранее о таких людях не слышал. Почему меня назвали Саладином? Разве я похож на кого-то, кого можно назвать таким именем? Нет, я не азиат, не араб и вообще обладаю типично славянской внешностью, разве что светлые волосы перекрасил в чёрный, чтобы со своими карими глазами не выглядеть белой вороной, ха-ха. Я уже говорил об отвратительном чувстве юмора? К тому же, Сова никогда раньше не обращался ко мне таким образом. Что это имя значит? Что оно может значить?***Остаток утра и остального дня проходит в суматохе. Работу я всё же получил, правда, не ту, на какую рассчитывал: несмотря на все принятые заранее меры предосторожности, на задолго до этого дня назначенное собеседование я всё-таки умудрился опоздать, в результате чего работодатель выдворил меня из офиса. Пришлось в срочном порядке покупать газету и искать. ?Кто ищет, тот всегда найдёт?,?— так, кажется, говорят. Теперь с утра и до обеда я грузчик, а по вечерам?— расклейщик объявлений по подъездам. Суммарный заработок за день варьируется от тысячи до трёх. Неплохо, могло быть и хуже. Главное, что у меня появился хоть какой-то доход. А дальше уже разберёмся, что делать.На часах ближе к десяти, когда я прихожу домой с несколькими стопками бумаг формата А4, бережно уложенными в пакеты, и со стареньким телефоном, который мне выдал сам глава отдела продаж, поскольку у меня мобильника не было вовсе. ?Чтобы на связи был?. А я даже не отказался: какой в этом смысл, если предлагают сами?Ближе к полуночи я с трудом дорезаю последние листы и почти засыпаю, как мой телефон разрывает трель сообщения. Нащупываю мобильник рукой и, разлепив глаза, читаю. Замечательно, завтра погрузка в десять. Причём, на другом конце города. Чтобы выспаться, я должен лечь сейчас. С этой мыслью я отключаю ночник, падаю на кровать и, даже не удосужившись достать одеяло и убрать бумагу, засыпаю.Не стану даже описывать в красках моё утро. Скажу лишь, что боль в затёкшем теле отступила только тогда, когда на мои плечи опустился край дивана, который бережно поддерживал Алексей?— мой напарник, ниже меня по росту почти на целую голову. За ходом работы я не замечаю, как проносится утро, как настаёт день. Время возвращается для меня лишь тогда, когда Лёха?— с широченной улыбкой до ушей?— вручает мне две чуть помятые купюры достоинством в тысячу рублей.—?Ты прикинь,?— он садится рядом со мной, резво и с чуть слышным шипением вскрывая бутылку с минеральной водой. Свою я уже давно допил, поэтому стараюсь не кидать вожделенные взгляды на бутылку в руках напарника,?— мужик тот накинул ещё за сохранность! Сказал, что у прошлых грузчиков руки явно из задницы были и они побили ему то ли гарнитур, то ли ещё не менее ценную дребедень какую?— не уследил я за его мыслью. —?Он, всё ещё улыбаясь, присасывается к бутылке, но, заметив краем глаза мой взгляд, делает последний глоток и протягивает воду мне. Почти половина. —?На, а то вид у тебя больно жалостливый.Без зазрения совести я принимаю дар и осушаю бутыль, после чего ловко закидываю её в урну.—?Спасибо,?— не то чтобы я очень благодарен, но сказать заветное слово обязывает чувство такта. Негоже сейчас ругаться со всеми подряд, иначе я рискую остаться без заработка. —?Ладно, пойду. —?Я встаю и жму протянутую Лёхой ладонь. —?Саныч! —?Окрикиваю начальника и изображаю руками телефонную трубку у уха, когда тот поворачивается ко мне. —?Я на связи! —?Мужчина кивает мне, и я, подобрав пакет с нарезанными листовками, бреду на остановку.Мой автобус подъезжает достаточно быстро, и я, плюхнувшись на сидение у окна, прикрываю глаза, под хрипловатое урчание двигателя старенького ?пазика? проваливаясь в дрёму. Когда же открываю их, то замечаю, что через несколько остановок мне выходить. Наблюдаю в окно за тем, как проносятся высотки, дорожные метки сливаются в одну сплошную линию, а лес вдалеке смазывается и становится единой зелёно-бурой полоской. После моего пробуждения проходит несколько минут, и вот я стою напротив семнадцатиэтажного дома, который мне предстоит оклеить. Радует, что хотя бы тут я могу побыть наедине с самим собой, хотя, казалось бы, проживая в одиночку, уединение?— последнее, в чём я буду нуждаться. Но, как оказалось, общество Алексея несколько утомляет. Особенно в те минуты, когда на него снисходит ностальгия, и он начинает рассказывать о своей жизни, а мне из чувства такта приходится изображать заинтересованность.Надев наушники и включив плеер, я достаю ключи, неторопливо направляясь к ближайшему подъезду, после чего принимаюсь за работу. Этажи мелькают со скоростью света. Я подпеваю губами песням, почти скачу по лестницам и не замечаю, как проходит оставшийся день. Наверное, хорошо, когда у тебя нет времени на лишние думы. В такие моменты ты живёшь собой и для себя. Определённо, стоит копить те мгновения, когда есть только сейчас и ничего, кроме него.Мой первый рабочий день проходит спокойно и заканчивается без происшествий. Не скажу, что сильно рад концу смены,?— пока прыгаешь по этажам с листовками или мебелью, ощущаешь себя кем-то важным и отвлекаешься от реальной жизни,?— но облегчение, когда я вхожу в квартиру, определённо есть. И всё же, как ни крути, неофициальная работа?— это всего лишь временный выход из положения. Так или иначе, но мне надо найти что-то, что сможет гарантировать мне моё дальнейшее будущее. Соцпакет, пенсия и прочие страшные взрослые понятия, если быть точнее. И стоит ли говорить, что поиски работы особым успехом не венчаются?—?Да и плевать,?— я отшвыриваю от себя газету и ложусь звёздочкой на кровати.Натруженные ноги гудят от несколько непривычной нагрузки, а мышцы чуть сводит. Но несмотря на это, спустя минут десять я всё же решаюсь прогуляться до ближайшего продуктового магазина. На руках у меня две с половиной тысячи, так что сегодня могу, как говорится, погулять от души. Ну, как погулять… Всё-таки радует, что я не переношу ни вида, ни запаха алкоголя, а то моя работа быстро бы превратилась в спонсирование менее удачливых дружков-собутыльников. А что, это не редкость в нашем городе, особенно в том районе, в котором я живу.В магазине же я ничего примечательного для себя не обнаруживаю. Это не хочу, то не буду?— зачем, спрашивается, выперся из дома? Но мой взгляд всё-таки цепляется за стеллаж с напитками. Выбрав полуторалитровую бутылку с квасом, иду на кассу. Когда выхожу из магазина, делаю полной грудью вдох, с шумом втягивая носом вечерний воздух. Ощутимо пахнет костром, к которому примешиваются нотки навоза и ещё чего-то едва уловимого, но точно знакомого. Обычно в таких случаях говорят, что это запах родного дома. Но я бы поспорил: это запах уходящего времени. Уже закат, скоро будет ночь и новый день, а я?— старше, чем был сутки назад. Наверное, это мысли взрослого человека и, поскольку взрослым я себя не считаю, то тут же хочу отвлечься от них: вскрываю бутылку и делаю несколько глотков.Я почти дохожу до дома?— остаётся лишь перейти дорогу?— как вдруг мой путь преграждает группа людей в одинаковых чёрных кожаных куртках и?— я готов на Библии поклясться, хотя не верю в Бога! —?с одинаковыми лицами. Парни выше меня по росту и шире в плечах, у них, как на подбор, массивные челюсти, большие носы и маленькие глазки, будто вдавленные в глазницы. Поросячьи. Перед тем, как они приближаются ко мне вплотную, замечаю, что один из них отходит и торопливо семенит к стоящему на другой стороне дороги джипу. На спине ушедшего красуется эмблема: булава и рыло хряка с заострёнными бивнями. Это что ещё за местный свинячий гоп-стоп?—?Ну, привет, парниша,?— обращается ко мне самый рослый и самый широкий в плечах. Он больше других похож на свинью. Главный, понимаю я. —?Не страшно ходить по тёмным аллеям в одиночку?—?Вам чего надо? —?то, что он разговаривает со мной как с девчонкой, мог не заметить разве что глухой. Нарываются на драку, но бить первыми не хотят. Ищут повод. —?Идите своей дорогой и не лезьте ко мне. Чего бы вы ни хотели, у меня этого нет. —?Деньги жгут задний карман брюк, но у меня хватает мозгов не прикоснуться к нему ладонью.—?Слыхали, ребята? —?он чуть поворачивает голову, обращаясь к своим ?браткам?, при этом бросая косые взгляды на меня. Причём, странные взгляды: так смотрят на человека, которого боятся и между тем не хотят показать этот страх. Он узнал во мне кого-то? —?Мы тут беспокоимся, а он грубит. Нехорошо!Несмотря на массивную комплекцию, главарь оказывается на редкость быстр. Мгновение, и он подлетает ко мне, бьёт кулаком под дых, а после добавляет локтем по спине. Согнувшись, я чудом остаюсь на ногах и, только коснувшись земли свободной рукой, испускаю болезненный стон. Бутылка с квасом выпадает из моих рук и тут же укатывается в сторону. Отступаю на несколько шагов назад, прижав руки к животу, в котором поселяется острая ноющая боль, и сглатываю подкатившее к горлу содержимое моего желудка. Осознание, что, если я сейчас не выпрямлюсь, меня просто собьют с ног, заставляет разогнуться и с вызовом посмотреть на обидчика. Это является стратегической ошибкой. Главарь хмурится, делает ко мне шаг, но на этот раз я готов: рука рассекает воздух слева от моего лица?— я вовремя отклоняюсь и незамедлительно со всей силой бью коленом. Куда?— не вижу, но слышу чуть приглушённый стон и резкий, прерывистый выдох. Из нас двоих куда бо?льшую боль испытываю я, главарь же стонет скорее от неожиданности. Моё ликование длится совсем недолго: хряк очухивается и с рыком кидается на меня. Мы падаем, я ударяюсь головой обо что-то, но сознания не теряю. Боль пронзает челюсти, после растекается по всему лицу и голове. Отбиться даже не пытаюсь: это бессмысленно, учитывая разницу в комплекции и то положение, в котором я нахожусь. Удар об асфальт выбивает из лёгких весь воздух, я пытаюсь сделать вдох между ударами, но главарь молотит кулаками слишком быстро. Обстановка то кружится, то плывёт, то превращается в сплошную черноту, в которой горят злобой вкупе с непонятным мне страхом эти странные поросячьи глаза на человеческом лице. Во рту скапливается кровь, мне кажется, что всё моё тело выше того места, на которое с явным комфортом уселся хряк,?— сплошная рана, в которой весьма изощрённо ковыряют пальцами.Главарь продолжает сидеть на мне и с остервенением бить куда прилетит кулак. Его не останавливают; даже я, завидь сие действие со стороны, не остановил бы: удар переключится на того, кто посмел отвлечь. В какой-то момент всё прекращается, вес тела главаря гоп-толпы куда-то исчезает, и я с трудом переваливаюсь набок, прижимая руки к груди и кончиками пальцев касаясь того, что осталось от моего лица. Каждое движение и каждое прикосновение вызывает нестерпимую боль, но стонать я себе не позволяю: одна только мысль, что эти ублюдки увидят и услышат воочию, что мне больно, кажется невыносимой; от неё по телу прокатываются волны неприятной дрожи. Я сплёвываю кровь и пытаюсь приподняться, опираясь свободной рукой об асфальт, но главарь мощным пинком опрокидывает меня на спину. От резкой боли в глазах темнеет, я пытаюсь обхватить себя руками, прижать ноги к груди?— что угодно сделать, лишь бы унять растекающуюся по телу агонию!А главарь тем временем неторопливой походкой направляется к толпе.—?Как я его, а? —?слышу довольный голос запыхавшегося мордоворота, но звук доходит до меня словно сквозь толщу воды. Удивительно, что я вообще различаю речь.Что ему говорят и что он отвечает потом?— не слышу. Не проходит и минуты, как на меня снова обрушиваются удары. Теперь уже на всё тело. Бьют ногами, руками, какими-то подручными средствами. Даже кажется, что в ход пошла моя бутылка. Пытаюсь закрыть голову руками, и пока гоп-стоп продолжает бить, вдруг понимаю, что удары ощущаю гораздо слабее, чем когда меня избивал сам главарь. Неужели моя чувствительность меня подводит?Сколько так продолжается?— не знаю. В какой-то момент чьи-то руки сбрасывают мои собственные с головы, а в следующую секунду мир вокруг меня на мгновение сужается до размеров игольного ушка, а после взрывается, на миг лишая меня сознания. Когда я с трудом распахиваю заплывшие глаза, то вижу сквозь тонкую щель, как одни чёрные пятна убегают от меня, а другие их догоняют. Проходит минута, вторая, ко мне понемногу возвращается чувствительность. Чёрт, почему так больно?! Я удивлюсь, если мне ничего не отбили и не сломали, хотя хруста сквозь удары я не расслышал. Во рту снова появляется кровь, и я, будучи не силах противиться железистому привкусу, рефлекторно сглатываю. Тошноты пока нет, что является добрым знаком, но даже такие глупые мысли не отвлекают меня от боли. Хочется сорвать с себя кожу, зажать голову коленями и смачно потянуть себя за волосы?— хоть что-то сделать, лишь бы не чувствовать этой разрывающей агонии!Вдруг вижу, как в мою сторону бегут какие-то тёмные силуэты. Это глюк или обидчики пришли меня добить?Один из силуэтов падает рядом со мной.—?Живой. —?Говорит он мужским голосом. —?Давайте скорее! Его надо в машину!Рядом с ним появляются ещё несколько таких же силуэтом. Меня окружают и в момент, когда синхронно?— хочется в это верить?— поднимают над асфальтом, я обессиленно стону, а мир вокруг меня снова меркнет.Чувствительность в теле, боль и красочность окружающей обстановки возвращаются ко мне, когда я обнаруживаю себя в комнате, заполненной двигающимися пятнами. Они перемещаются, разговаривают и смеются?— я отчётливо слышу плоскую шутку, отпущенную мужским голосом. Осознание себя в этой обстановке и среди этих людей несколько отвлекают от боли, но голова всё равно кажется чугунной и неподъёмной, не говоря уже о конечностях и всём теле. На затылке я чувствую влагу, а чуть сморщив лоб?— полоску бинта и укол боли. На лице у меня есть салфетки, приклеенные полосками пластыря и смоченные каким-то странно пахнущим жёлтым раствором. Ни гипса, ни лангет на мне нет. Это позволяет облегченно выдохнуть, насколько вообще возможно: если их нет, то нет и переломов.—?Гляди, пришёл в себя! —?тёмные пятна сгущаются, и на мгновение мне кажется, что они сливаются в единое целое, становясь одним большим сгустком. —?Ты как? —?ко мне приближается какой-то человек, силуэт которого с каждой секундой приобретает всё более чёткие очертания. —?Понимаешь меня?Я пытаюсь что-то ответить, но разбитые губы и прокушенный язык пересохли настолько, что меня хватает лишь на едва слышный хрип. Спохватившись, человек тянется к моей голове, и через мгновение в его руках оказывается стакан с водой. Мне помогают немного приподняться ещё несколько подошедших парней, после чего меня поят и снова кладут в постель. Несомненно, стало намного лучше и мне ощутимо полегчало, хотя боли вода не убавила.—?Да,?— слабым хриплым голосом отвечаю. —?Где я?Место своего пребывания мне хочется узнать незамедлительно. Слишком не похожа обстановка на больницу. Я бы сказал, вообще не похожа.—?Мы в Волчатнике,?— отвечают мне; кто именно?— не разбираю, поскольку само слово вселяет в меня нехорошее предчувствие.—?Где? —?ещё тише переспрашиваю я. Нехорошо, ой как…—?В лагере Волка. Ты же Саладин, верно?Мне показалось, или в глазах здешних обитателей промелькнула надежда?***После того, как я прихожу в сознание, в комнате поднимается суматоха: из уст каждого слышится слово ?Саладин!? и ?Наконец-то!?, парни и мужчины не находят себе места, каждый норовит посмотреть на меня ближе и потому расталкивает своих товарищей, чтобы пробиться ко мне. Однако вскоре надзиратели?— хотя мне сказали, что это просто лагерь?— разгоняют нерадивых от меня и зовут медперсонал, который ставит мне какую-то капельницу, через несколько минут уносящую меня в астрал. Просыпаюсь я в кромешной темноте. Боль ощущается в меньшей степени, но всё равно заметно беспокоит. У меня сменены бинты и салфетка на затылке, с лица убрали все пластыри. Капельницы уже нет, и я решаюсь встать. Идея оказывается не самой лучшей: стоит чуть-чуть приподняться, как меня тут же тянет вниз. Если бы я не сел, то так и рухнул бы у подножия кровати.—?На твоём месте, я бы не торопился,?— спокойно замечает незнакомый мужской голос слева от моей кровати. Я медленно поворачиваюсь и ищу глазами того, кто со мной говорит. Но в темноте получается рассмотреть лишь чёрный сгусток размытой формы. —?Кабаны тебя едва не убили: если бы Волки не были в том районе, от тебя ничего бы не осталось. Интересно, чем ты так насолил Кабану? —?Не дожидаясь ответа, он продолжает:?— Ты бы себя видел, когда тебя в госпитальное крыло повезли! Весь в крови, бледный, побитый?— мы тут даже ставки делали, как долго ты протянешь! —?Он не сомневается, судя по тону, что в его словах нет ничего обидного. —?А когда тебя перевели к нам из госпитального крыла, даже обрадовались. Мы всегда рады пополнению, даже таких задохликов!Слушая незнакомца, ловлю себя на мысли, что из его рассказа я вычленяю лишь ?Кабаны? и ?Волки?. Тот факт, что я едва не умер, отходит на второй план. Надо бы выяснить о тех, кто меня спас, и о тех, кто чуть не убил. Выясню это?— и собственная возможная гибель объяснится сама собой.—?А ?Кабаны? и ?Волки??— это кто?Вопрос про Саладина откладываю на потом. Не пришло ещё время. Да и неизвестно, что собой представляет собеседник. Пока что все здешние мне недруги. Не враги, но и не товарищи.—?Как ?кто?? —?спокойный тон голоса сменяется удивлённым, что, с точки зрения моего собеседника, явно подразумевает о моём невежестве, но деваться уже некуда. —?Погоди! —?соседняя кровать тихо скрипит, а следом прогибается моя после того, как мужчина на неё садится. Высокий и тяжёлый, от него пахнет порошком и дегтярным мылом. —?Ты что, память потерял?—?Вроде того,?— дрожь в голосе вполне объясняется новостью о возможной смерти, поэтому во лжи меня не должны уличить.—?Ну и ну. —?Кажется, он не особо мне верит. —?Ладно, давай я тебе позже расскажу. А сейчас ложись. Иначе вколют что-нибудь, и тогда точно мать родную не вспомнишь.Он быстро пересаживается к себе и накрывается одеялом. Вдруг до меня доносится звук приближающихся шагов. Надзиратели, понимаю я. По мере возможности стараюсь двигаться быстро: ложусь, накрываюсь и притворяюсь спящим. Тем временем скрипит дверь, входит несколько человек?— это слышно по шагам.—?Спит? —?Довольно резко и неприятно бросает женский голос. И мне отчего-то кажется, что ответ на свой вопрос она не хочет слышать. Возможно, спрашивает, чтобы хоть как-то скрасить молчание.—?Вроде,?— отвечает мужчина. —?Слыхала, что Волк говорил? —?Снова этот Волк! Куда я, чёрт побери, попал?! —?Похоже, Кабан зазнался. Его люди были не на своей территории.—?Да? —?Удивляется женщина, и проявленная эмоция кажется мне вполне искренней. —?Этого следовало ожидать. Крысам и Змеям хватает ума не лезть на нашу землю, но Кабан переходит все границы. Ещё раз такое повторится, и будет вопрос времени, когда квартет превратится в трио.Снова молчание.—?Пойдём, нам ещё обход делать. —?Надзирательница разворачивается, чтобы уйти, и даже делает несколько шагов к выходу, но её напарник продолжает стоять.—?Как думаешь, это правда? —?Внезапно спрашивает он, и я буквально кожей чувствую его взгляд. —?Про Саладина и того парня, которого мы отбили у Кабанов?—?Не знаю. Но если это так, то я даже не хочу думать, что может произойти, если этот мальчишка умрёт здесь,?— говорит она с нажимом. —?Однако разумнее будет подружиться с ним. Изнутри разрушить крепость гораздо легче, ежели брать снаружи. По крайней мере, в случае с Саладином и Волком.—?Это да. Ладно, пошли. —?Они уходят, снова тихо скрипит закрывающая дверь, после чего в помещении воцаряется тишина.***Я почти не сплю: возбуждение совершенно не даёт мне сомкнуть глаз. Необходимо выяснить, кто же всё-таки такой этот Саладин и почему меня боятся. Ведь вполне очевидно, что я не абы кто здесь. Когда те, кого тут называют ?Кабанами?, напали, я отчётливо видел в глазах главного страх: он знал, кто я, и это побудило его сделать то, что он сделал. Однако ?Волки?, как я понял, не хотят меня убивать; более того, им необходимо заполучить моё расположение. Значит, моими руками можно сделать что-то либо очень нехорошее, либо наоборот хорошее настолько, что изменит жизнь отдельно взятых личностей. Грандиозное что-то, если сказать иначе.Теперь я начинаю понимать. Кабан, Волк, Змея и Крыса?— это далеко не последние люди в городе, относящиеся к какой-то касте, вроде масонов?— избранные и стоящие над остальными, простыми смертными. И кто же тогда Саладин? Пятый всадник1? Или человек, которому подчиняются четверо других? Скорее, второе, если от одного только имени?— ?Саладин??— люди ужасаются, удивляются и впадают в бессильную ярость, причём практически одновременно.Допустим, я прав, и Саладин верховодит этой четвёркой. Почему тогда называют Саладином меня? Я как-то отношусь к самому главному? Может, я его родственник или просто похож?Внезапная догадка едва не срывает меня с постели. Я резко сажусь, отчего тело начинает ныть, а в затылке поселяется навязчивый стук. Отец… Я же никогда не видел и не знал своего отца, настоящего отца… Может ли это означать, что я являюсь сыном этого самого Саладина? А что, вполне объяснимо, почему меня чуть не убили и почему вернули едва ли не с того света. Ладно, последнее: в качестве благодарности?— если ?папа? помнит обо мне?— Саладин может выполнить любое желание моего спасителя. Но почему меня хотели ?убрать?? Уж не из зависти ли? Ведь если ?папа? обо мне всё-таки знает, то горе должно было его сломить, а сломленный правитель?— слабый правитель, легкосвержимый правитель. Так Кабан хотел моей смертью пошатнуть устоявшуюся систему? Но для чего? Чтобы самому встать на пьедестал? Забавно, если так, ведь даже я понимаю, что у него не хватит сил: если меня почти с лёгкостью?— в это мне очень хочется верить?— отбили Волки у людей Кабана, то и в самом деле вопрос времени, когда Хряка не станет вовсе.Допустим, я всё ещё прав. Зачем тогда меня держат здесь? И почему дали распространиться новости о том, что я всё-таки Саладин? На эти вопросы я получу ответы, когда выясню, где нахожусь и с какой целью мы все собраны здесь. И стоит услышать реальную историю. Ведь не исключено, что я ошибаюсь и просто выдумываю себе невесть что. Хотелось бы, чтобы я ошибся, очень хотелось бы.Однако прежде, чем я проваливаюсь в зыбкий сон, перед глазами возникает тот клочок бумаги, оставленный мне Совой. Он назвал меня Саладином. Совпадение? Вряд ли. И всё же я не хочу делать слишком поспешных выводов. Иначе моя жизнь окажется в огромной опасности. Если она уже в ней не оказалась.***Когда к нам заходят надзиратели, я выныриваю из топи своего сна, в который, в конечном счёте, проваливаюсь только под утро. Они кричат, чтобы мы вставали, даже кого-то вздёргивают с кровати, а после уходят. Приподнявшись, замечаю, как выходивший последним мужчина в чёрных штанах и чёрной кожаной куртке с красноглазой мордой волка на спине, бросает на меня взгляд, а, встретившись со мной глазами, опускает их и быстрым шагом обгоняет женщину, что шла перед ним. Испугался? Или узнал меня? Сова что-то писал про старых друзей, которых отобрал к себе Волк. Уж не для того ли, чтобы отыскать меня? Нет, напоминаю я себе, я могу ошибаться, лучше больше пока никаких теорий не выстраивать, а то мало ли.Пока все встают, я осматриваю помещение. Около двадцати метров в длину и пять-шесть?— в ширину, оно напоминает мне казарму, хотя я в армии не служил: откосил, как сейчас говорят, ?на законных основаниях?. Вдоль стен стоят двухъярусные сетчатые кровати с одинаковым белым бельём, в изголовье имеющие по простой деревянной тумбочке. Моя кровать одинарная, хотя сетчатая и тоже с тумбочкой, но всё равно заставляет задуматься, что меня намеренно делают особенным, словно дают какие-то привилегии. Хотят настроить других против меня? Интересно, если так. Ведь тогда мне точно остаются неясны истинные мотивы того, кого все называют Волком. Всего кроватей я насчитываю в первый раз двадцать, второй?— восемнадцать, в третий раз под окрик надзирателя их становится уже двадцать две. Иными словами, тут проживает примерно сорок бравых парней и мужчин в дружественных, надеюсь, отношениях и без дедовщины.Меня гонят к остальным, и я оказываюсь среди ребят, направляющихся, как мне кажется, в раздевалку. Никто ничего не говорит и не показывает, просто в какой-то момент ?спальня? сменяется коридором?— безликим и похожим на коридор моей старой школы, которую снесли из-за неправильной планировки этажей?— на ?шкафную?: все четыре стены огромной комнаты закрыты большими шкафами, которые уже открывали другие парни и брали свою форму. Черные спортивные штаны непонятного мне покроя, серая майка с широкими лямками и кроссовки?— все надевают одно и то же. Видимо, даже размер совпадает, поскольку парни рядом со мной замечают:—?О, я на прошлой неделе был в этом!—?Откуда знаешь?—?А я вот тут дырку сделал и зашивал потом. Во, видишь?Присмотревшись, я понимаю, что мы действительно все примерно одинаковой комплекции: высокие, крепкие и мускулистые. Поэтому, недолго думая, подхожу к свободной полке, беру в руки одежду и следую за теми, кто уже взял себе и направлялся в раздевалку, которая располагалась в соседней двери со ?шкафной?. Одеваться мне трудно: то и дело мышцы словно простреливает на несколько секунд, как короткие спазмы, а после отпускает. Стоит наклониться, как дыхание спирает от боли. Но дело сделано: я облачён в немного коротковатые мне штаны, пахнущую порошком майку и удобные кроссовки, носки я отыскал в них же.Выйдя из раздевалки и вернувшись в ?спальню?, натыкаюсь взглядом на того мужчину, который, как мне кажется, беседовал со мной ночью. Он несколько отличается от других: чуть шире в плечах, немного толще, но всё равно высокий и крепкий. У него черные короткие волосы и большие, но узковатые карие глаза, которые кажутся ещё более узкими, когда он улыбается.—?Утра тебе,?— он замечает мой взгляд и, подойдя ко мне, протягивает руку. —?Георгий. Но ты можешь звать меня Го?ра.—?Костя,?— я киваю и отвечаю на его рукопожатие. Ладонь шершавая и крепкая. —?Не расскажешь, где мы и зачем тут?Внезапно Гора чуть прищуривается и заметно напрягается, смотря на кого-то за моей спиной. Я оборачиваюсь и вижу стоящего в проходе светловолосого мужчину, держащего руки за спиной и словно бы специально демонстрирующего кобуру и пару ножей в кожаных чехлах на своём поясе. Одет он в нечто, в чём можно узнать армейскую форму, однако родной глазу цвет хаки сменён на чёрно-серую гамму. Мужчина пристально смотрит на Гору, а затем медленным движением выводящей из-за спины руки манит его к себе. Горе ничего не остаётся, кроме как подойти. Но, проходя мимо меня, он, едва пошевелив губами, бросает тихое: ?За обедом?.Я сглатываю и стою недвижимо до тех пор, пока гулкое эхо от их шагов не смолкает окончательно. Проходит несколько минут, прежде чем я запоздало слышу шаги. Вдруг меня берут за плечо и разворачивают к себе. Я вздрагиваю и оказываюсь лицом к лицу с женщиной. На вид ей около тридцати-тридцати пяти; короткая рыжая стрижка, зелёные глаза, веснушки, тонкие губы и худощавое телосложение, ?плоское? даже. Та же форма одежды, что и у странно смотрящего на меня мужчины, который утром её обогнал на выходе, на поясе?— небольшой нож в чехле.—?Отдельное приглашение нужно? —?с вызовом осведомляется она, и я узнаю в ней ту, что пришла к нам сюда ночью. Надзирательница. Стало быть, с тем самым мужчиной она и разговаривала. Друг мне? Вряд ли. Но и не враг. Уже плюс.—?Нет. Я просто… —?Осекаюсь, ища оправдание, и женщина не торопит: сама хочет услышать результат моей умственной деятельности. Отговорка генерируется довольно быстро, почти в ту же секундную заминку,?— …не знаю, куда идти тут. Не покажете, где ванная?Она хмыкает, будто бы соглашаясь, и резко разворачивается на пятках своих армейских ботинок. Ванная отыскивается в другом крыле, до которого мы идём всё тем же пресловутым коридором. Там же отыскивается и туалет. Столовую мне тоже показывают: коридор, поворот, ещё поворот и дверь. Перед тем, как уйти, женщина вспоминает что-то ещё и, покопавшись в внутренних карманах своей кожанки, поворачивается ко мне и вручает зубную щётку с наклеенной на ней скотчем бумажкой, на которой небрежно выведено: ?Н.У. —?02?. Что это могло бы значить? Но спросить я не успеваю: женщины уже и след простыл. Эхом разносящиеся по соседнему коридору шаги?— единственное, что остаётся после неё.В зеркало по вполне понятным причинам я стараюсь не заглядывать до самого последнего момента. Только ополоснув лицо и промокнув его полотенцем, висевшем на крючке под всё тем же набором букв и цифр, что на щётке, я с тревогой смотрю на своё отражение. Подбитый глаз с лопнутыми в нём сосудами, ссадины на скулах, небольшой отёк по обеим сторонам от переносицы, который будто бы венчиком окружали лилово-бордовые синяки, и разбитые губы?— я легко отделался, если вспомнить те удары, которые мне наносили. Решив, что лучше уж сейчас, раз при переодевании я этого не сделал за неимением в комнате зеркала, поднимаю майку и с ужасом, переходящим в ярость, осматриваю своё тело. Гематомы, что красуются на всё грудной клетке и животе, почти все одинаковой расцветки?— такие же лилово-бордовые, что и на лице. Шрамов нет, что несколько успокаивает, и всё же клокочущая ярость из ниоткуда появляется внутри меня. Я уже ненавижу этих ублюдков! Мало того, избили без ясной причины?— не стоит пока уверяться в собственных домыслах,?— так ещё и торчать мне здесь в заточении непонятно сколько времени и непонятно, за что!Твари! Найду?— порешу всех!Но огонь в собственных глазах пугает меня самого настолько, что безумная мысль о мести быстро вытесняется одной адекватной?— а смогу ли я защитить самого себя здесь, где оружие есть лишь у охраны? И как-то сразу спадает пыл, я выдыхаю, ерошу себе волосы и, поморщившись от боли в районе затылка?— видимо, задеваю шишку,?— опускаю майку обратно.Хочется на короткое мгновение сказать отражению что-нибудь ободряющее, но оно смотрит на меня в упор и не моргает. Желваки ходят, боль пробуждается в челюсти, и я хочу завопить, ударить кулаком точно по зеркалу! Ненавижу!!! И у меня даже хватает злости и ненависти отвести руку в замахе, но перед самым ударом я её останавливаю. Разбитые костяшки медленно касаются ровной прохладной глади, дыхание моё?— частое и почти глубокое?— постепенно выравнивается. Нет, так не пойдёт. Покалечить себя успею ещё. Важно выяснить, где нахожусь и с какой целью.И на этот раз отражение отвечает мне полным решимости взглядом.***Придя в столовую и сев за стол, я снова замечаю того самого мужчину, одетого в военную форму. Он замирает в дверях и ищет кого-то взглядом. У меня шевелятся волосы на затылке, когда я наблюдаю за ним; тут же где-то в груди чувствую укол боли, где-то в районе сердца, а следом я чётко ощущаю опасность; я зверь, загнанный в угол, маленькое травоядное, на которое идёт охота, и волк уже рядом, дикий и опасный. Поэтому я тут же утыкаюсь в тарелку с овсяной кашей, то и дело черпая ложкой и отправляя пищу в рот. Но не проходит и минуты, как стул передо мной отодвигается, и за стол садится он, волк, охотник на меня.Черты его откровенно некрасивого лица выглядят на редкость топорными; оно кажется почти квадратным, хотя скулы будто бы обтесали ножом; его глаза едва ли не такие, как у Горы, разве что цвета другого?— золотисто-карего; у него большой рот и пухлые губы?— он мало похож на охотника, но так только кажется. Стоит ему начать говорить, как я понимаю, что этого человека слушаются все. Даже животные. Меня едва не бросает в дрожь: от этого человека исходит колоссальное чувство опасности. Уверен, я не одинок в этом чувстве среди остальных. Мы?— стадо. Они?— хищники.—?Приятного аппетита,?— я узнаю этот голос. То самое пятно, которое на аллее констатировало, что я жив. Запах порошка и дегтярного мыла снова щекочет мне ноздри.—?Спасибо,?— отзываюсь я, машинально проглатывая остывшую и опостылевшую мне кашу. Краем глаза замечаю, что Гора сидит неподалёку. Но смелости мне этот факт не прибавляет. —?Это Вы помогли мне? —?не люблю сидеть в молчании, поэтому начинаю разговор первым. Вернее, продолжаю.—?Да. Не представитесь? —?ему что-то нужно, я уверен.—?Простите,?— вытираю рот салфеткой и тяну руку. —?Костя. А Вы?—?Костя, значит,?— задумчиво произносит он, игнорируя мой вопрос. —?Вот что, Костя,?— его интонация заставляет меня только сильнее увериться в собственных домыслах,?— я советую Вам, настоятельно советую, выбирать себе компанию здесь по Вашему уровню,?— охранник ставит локти на стол, складывает руки замком и кладёт на них подбородок,?— ибо ошибка будет стоить Вам,?— направляет на меня указательные пальцы,?— чуть больше, чем Ваша жизнь. —?Он смотрит на меня долгую минуту, словно закрепляет смысл своих слов и намекает, с кем мне нужно ?побрататься? в первую очередь. Впрочем, последнее я пониманию не столько по его позе и резкому подъёму, сколько по брошенному слову перед тем, как ему развернуться и уйти:?— Марк.Он исчезает из моего поля зрения, а я вдруг понимаю, что в данной ситуации в первый и последний раз охотник даёт понять жертве, что они на равных, даёт право жертве самой стать охотником. Поплатится ли он за это? Вероятно. Но пока стоит внять его совету. И кто же, в таком случае, ?компания по моему уровню?? Кто тогда я сам?