убивать и надеяться (1/1)

Элина никак не может согреться. Холод иголками колет снаружи. По коже. Потому что апартаменты – ужасно большие, и Элина в них теряется. Холод внутри. Он впивается в сердце и выгрызает в нём жилы. Это мертвенный холод. Он пугает её. Он смотрит на неё из теней глазами замученных, сгоревших, застреленных, забитых до смерти. На её глазах или её руками. Элина сжимает их в кулаки, но пальцы не прекращают дрожать. Она подходит к окну. Огромному. Панорамному, через всю стену зала. За ним Каас-сити горит глубокими оттенками синего и красного. Тёмно-красного. Как боевые стяги. Как кровь на руках. Как брызги на чужих доспехах.Ни один из холодных чужих огней не светит ей надеждой.Над небоскрёбом пролетает чёрный шаттл, и низкий гул дрожью отдаётся по телу. Транспортники с солдатами летают с таким же гулом. Как эвакуаторы раненых, боевые дроиды и огромные крейсера. Такой гул значит смерть.На Дромунд-Каасе он не значит ничего, но у Элины плохо выходит перенастроиться.Она уже несколько дней на планете, которая никогда не станет ей домом. Всё здесь – чужое. Имперское, человеческое и ситхское. Чёрно-фиолетовый шторм, клубящийся в небе, оставляет в комнате отблески. Он наполняет изнутри чем-то густым и тёмным. Неприятным. Поднимающимся до самого горла.Должно быть, однажды её похоронят здесь. Если останется, что хоронить.Элина смотрит на Дромунд-Каас и видит свою могилу.Элина жмурится и видит войну.Она не выдерживает. Она плотнее закутывается в длинное ночное платье и отходит от окна в темноту. Вязкую. Липкую. Здесь много теней. Здесь тихо, но голоса – от шёпота до крика – бьются в голове. Это чужие голоса и чужая кровь, и обычно у Элины выходит о них не думать. Но иногда она остаётся одна. Надолго. Ей так нельзя.Небо Дромунд-Кааса – это темнота и шквал.Это небо сносит её с ног, и Элина силой заставляет себя отвернуться. Она оставляет за спиной звёзды, скрытые под тучами. Она так часто летала к звёздам. Она так сильно мечтала об этом в детстве, и она…Элина встряхивает головой и силится отвлечься. Чем угодно, лишь бы заткнуть пустоту у себя в груди. Она достаёт из шкафа бутылку вина, которую Венемал подарил ей на прощание. Оно красное. Тяжёлое. От него будет плохо на утро, но зато сейчас – Элина очень надеется – её просто утопит в чём-нибудь тёплом и ненавязчивом.Она проходится по всей квартире, включая освещение. С ним становится чуть лучше. Тени навечно въелись под кожу, и кровь на ней никогда не исчезнет, но так они становятся чуть менее заметны. Теперь снаружи темнее, чем внутри. Теперь шторм Дромунд-Кааса давит, просачиваясь сквозь щели ядовитым тяжёлым страхом, но Элина закутывается в плед. Она откупоривает бутылку и наливает себе бокал до обитых металлом краёв. Это дорогое вино, пахучее и сладкое, и иногда Элине хочется чего-то потяжелее. Алкоголя или формальдегида в дозе, едва приемлемой. Чтобы страх, давно сросшийся со внутренностями, отслоился и свернулся вместе с кровью. Чтобы она смогла его вытошнить. Чтобы её вырубило, и можно было надеяться, что с пробуждением что-то изменится.Не изменится.Никогда.Это знание – хуже шторма. Хуже яда и крови. Оно засело глубоко в клетках. Если слишком долго думать о нём, то начинает вполне физически ломить виски и выворачивать мышцы. Это знание пробирает до костей. Хрупких. Почти стеклянных. Это знание – простое и твёрдое, как дюрасталь. Это знание – безысходность. Элина не думает.Она включает голопроектор, и голубые искры взрывом разносятся по комнате. Из них спустя секунду складывается фильм. Какой-то простой и очень хороший. Он про любовь. Настоящую. Красивую и светлую.Элина отпивает вина и откидывается на спинку дивана.Она знает, что Верадун вернётся к ней.Это значит, что она готова ждать вечность.Это не та любовь, о которой говорят в голофильмах. Это – болезненная. Скорее одержимость, чем привязанность. Но она – всё, что у Элины есть, и она делает новый глоток вина.Алкоголь вливается в вены лёгкой потерей контроля. Мыслями, которые разбегаются в разные стороны. Искрами. Импульсами. Элина выпивает совсем немного, но этого достаточно, чтобы совершить ошибку.Элина смотрит на то, как герой в фильме собственным телом заслоняет героиню от взрыва.Элина чувствует, как на глазах выступают слёзы. Она жмурится в попытке их сдержать. Она не хочет плакать. Она честно не понимает, откуда эти слёзы сейчас взялись. Её тоже заслоняли от взрывов. Её защищали, и целовали, и обнимали как самое дорогое.Ей никогда не говорили, что любят. Элина отставляет бокал в сторону и обнимает себя руками. Крепко. Пытаясь сдержать что-то острое, что-то солёное, что-то, что взрезает грудную клетку изнутри и прорывается наружу всхлипом.Элина не знает, почему она плачет.Она не знает, за что.Ярко-фиолетовая молния взрезает комнату тёмным проблеском.Молнии, удары, боль.Элина совершенно не знает, за что, и новый всхлип упрямо пробивается через клетку рёбер.Взгляд натыкается на металлическую поверхность стола. Зеркально блестящую. Элина видит себя. В простом синем платье и тёмно-красном пледе. Люди всегда считали её красивой. Элина помнит, как сильно она ненавидела это. Потому что из-за этого делали больно. Гораздо чаще – пытались сделать. Из-за этого пришлось учиться драться, из-за этого к ней приставали, из-за этого её продали. Элина смотрит в свои глаза, и что-то в ней вздрагивает.Глаза – большие и зелёные.Глаза – властные и холодные, как и подобает очередной имперской твари без права на прощение. Элина ненавидела людей с такими глазами.Элина смотрит в них сейчас, и это отрезвляет. Это напоминает о том, кем она стала. Существа с такими глазами не плачут. Элина знает, что не должна извиняться за это. Никто во всей галактике не извинялся за то, что эта галактика сделала с ней. За то, что мир всегда был глухим и грубым. Никто не объяснял, как в нём выжить. Не было никакой семьи. Никакой жалости. Были улицы, голод и драки. Рабство. Боль такая, что не оставалось сил даже кричать. Такая, что хотелось молить о смерти, а не о спасении. Тогда уже не осталось страха того, что пристрелят – только того, что могут промахнуться. Боль – взамен на попытку сохранить от себя хоть что-то. Пока её ломали. Пока её выламывало. Кусочек за кусочком. Удар за ударом. Элина смотрит в свои глаза и знает, что для кого-то она может выглядеть чудищем. Когда она в бою. Когда ей приказано убивать. Она смотрит и не видит в себе ничего действительно ужасного. Никакой нечеловеческой мощи, никакой сверхъестественной силы. Она уверена, что не чудовище и что она никогда не смогла бы им стать. В ней нет того, что есть в чудовищах. Её просто разрушали. Кусочек за кусочком. Кусочек за кусочком. Её не разрушили до конца, и поэтому она хочет плакать.Вино отравит её и поможет ей. Фильм – забьёт голову. А потом вернётся Верадун, и его присутствие выбьет из головы любое лишние мысли.Элина пытается отвлечься, но получается из рук вон плохо.Элина пьяна, и, возможно, в этом дело.Элина пьяна, и её тошнит. Хотя вино отличное. Но в груди болью бьются воспоминания, которые хочется выблевать. Вместе с кровью. Вместе с остатками себя – той, нетронутой, той, которая так сильно старалась и была такой невыносимо глупой. Думала, что она сильная. Думала, что всегда так сможет. Так свято верила, что в ней есть нечто особенное, нечто стойкое, нечто, что ни у кого не выйдет сломать.Боль расходится по сердцу трещинами. Дышать – больно. Дышать… вовсе не кажется нужным. Элине плохо. Физически. Она подтягивает колени к груди и обхватывает их руками. Она качается из стороны в сторону. Пытаясь проморгаться. Пытаясь выдавить из сознания мысли, которые проходятся наждачкой прямо по мозгу.Элина думала, что рабовладельцы – ублюдки, и мечтала вырезать их всех.Элина помогает им завоёвывать целые планеты.Элина была уверена, что она чего-то стоит, и что эту сумму невозможно выразить в деньгах.Она ведь сопротивлялась. Она лягалась. Она кричала, и материлась, и плакала. Так сильно, что глаза болели. Словно в них напихали песка. Песка было очень много на Джеонозисе. Там было жарко, сухо и очень больно. Там не было ничего, кроме боли и гордости. Пока кто-то жил. Пока у кого-то были дома, семьи, рассветы и свобода. Наверное, так просто всё устроено. Кому-то суждено жить, а кому-то – выбиваться из сил и задыхаться в подвалах. Наверное, Элине просто не суждено было выплыть, но она всегда цеплялась за своё существование. Было что-то глубоко в груди, что-то, что не давало надежде умереть. Нечто наивное и нетронутое. Никем. Никогда.Элина пьяна, и часть её хочет быть прежней.Элина плачет, потому что у неё не получится. В груди давно уже всё выжжено. Ничего нетронутого не осталось. Когда-то её слёзы не пропадали, когда-то они становились кровью, которая текла по её венам и заставляла идти вперёд. Сейчас слёзы только мешают. Вперёд толкает лишь горящий в груди огонь. Который Элине сложно разжечь самой. Ощущение такое, словно её сердце вот-вот взорвётся от недостатка тепла и кислорода. Элина вдыхает. Глубоко. Но этого не хватает. Ничего не хватает, когда рядом нет Верадуна.Элина одна, и ей больно.Иногда она хочет, чтобы в груди стало так холодно, чтобы… чтобы больше уже не болело. Но это никогда не получится. Не рядом с Верадуном. Он – огонь. Он – самый сильный наркотик, на который только можно было напороться. Он – ад, который не вокруг и не после смерти, а внутри. Он – самое дорогое, что есть. И пусть погибают люди. Пусть слёзы сушат кожу и боль рвёт на части, Элина всё выдержит. Но только не быть одной. Не на этой холодной и тёмной планете. Она устала.Ей нужно ощутить пламя прямиком в венах. Ей нужно, чтобы её любили. Потому что это так. Потому что проще выломать себе руки локтями внутрь, чем признать, что она может ошибаться. Её любят. Также безнадёжно и отчаянно, как любит она. Обязательно. Непременно. Шторм в чужом небе бьётся синхронно с сердцем. С этим набухшим страданиями куском мяса, обложенным надеждами и осколками. Оно бьётся нездорово быстро. На одном последнем дыхании Элина держится поразительно долго, и глаза сами собой закрываются. Элина пытается представить что-то другое.Она пытается сбежать из галактики, в которой всё зачем-то не так, как она хотела бы. Под закрытыми веками встаёт так много всего. Простого. Обычного. Тихого и тёплого, такого, чего никогда не будет. Не с ней. Не с ними. Верадун – огонь чистый и яростный. К нему нельзя быть близко. Элина сблизилась, и обожглась, и всё остальное в жизни выжгло под корень. Ничего больше не изменится. Никогда. Она тысячу раз может обжечься, и всё равно будет желать сгореть. Потому что лучше кричать от боли, чем тонуть в этом проклятом холоде. Верадун вернётся, и это будет тяжело. От этой тёмной планеты – прямиком к звёздам. Со звёзд – прямиком в кровь. Элина будет истекать кровью. Она будет задыхаться, и у неё останутся шрамы. Но, в конце концов, она снова выживет. Она будет гореть, и она будет счастлива. И это – то, что имеет значение.Элина выпила совсем немного, но она ощущает, как по щеке скатывается ненавистная солёная влага.Любить – разрушающе.Желать, чтобы тебя полюбили – пытка.Элина помнит боль, с которой всё начиналось. Наверное, из той жесткой, ублюдочной боли по определению не могло получиться ничего правильного. Но Элина не хотела правильного. Она понятия не имела, что правильно, а что нет, она лишь пыталась выжить. Верадун предложил ей жизнь. Он предложил ей всё, кроме свободы – если только она перестанет сопротивляться. И это казалось таким лёгким. Как шаг в пропасть. Всего раз, первый и единственный, кому-то поверить. Разрешить себе перестать бороться. Позволить кому-то позаботиться. Совсем немного.Элина позволила.Верадун смотрел, как она плачет, и говорил, что она сильная.Он врал. Элина хочет быть сильной и терпеливой. У неё даже получается. Почти всегда. Но прямо сейчас выходит только сглотнуть шумно и вцепиться в подушку как в единственную опору.Она не хочет, чтобы ей стало лучше. Она просто хочет находиться в чужих объятиях.Любовь сжигает её, и бежать от этого – некуда.Он ведь мог просто убить её тогда. Убить, и Элина была бы благодарна. Ему ничего бы это не стоило, а Элине больше никогда не было бы больно. Но он взял её с собой. Он сделал из неё ту, кем она клялась никогда не становиться в детстве. Элина помнит, как Верадун посмотрел ей в глаза и дал ей надежду.Это было худшим, что он мог ей дать.Он показал ей жизнь. Он заставил её ощутить чувства, которые до сих пор сильнее неё самой. Любовь такую, что, даже когда десятки ран были на теле, Элина чувствовала только его касания. Он подсадил её на ощущение счастья, и ради новой дозы его любви Элина шла на жертвы. Раз за разом. Кусочек за кусочком.Ей страшно, потому что она знает: её не хватит навечно.Она пытается жить, пока в ней ещё хоть что-то осталось. Потому что есть воспоминания, которые стоят разбитого сердца. Потому что её сердце любит каждым своим осколком. И с таким прошлым она уже никогда не сможет остановиться. Она будет убивать и надеяться. Целовать и надеяться. Погибать и сильно, больно, до разорванных сухожилий надеяться, что её любят в ответ.Возможно, Элина уже разрушена.Возможно, она просто не в состоянии понять этого, пока не наступит самая последняя точка.Гром за окном проходится по телу сплошной низкой вибрацией.Элине холодно до дрожи, и плед не помогает. В глазах стоят слёзы. Перед глазами стоит темнота, и Элина пытается бороться. Она пытается склеить своё сердце счастливыми воспоминаниями, но их оказывается мало. Так ничтожно мало, что что-то в ней переламывается и сдаётся. В очередной раз. Новый вдох равен удушью.Новый вдох равен тихой обречённости и застарелой, гудящей боли в груди. Глухому давлению на воспалённый мыслями мозг.Элина знает, что ей не достанется счастливый конец. Она просто надеется, что её конец не превратится в трагедию. Что у неё есть ещё время. Любить. Бороться. Биться на самом острие ножа, потому что кровь ещё бежит по жилам, а в сердце осталось, чему гореть.Элина знает, что все умирают.Она уверена в том, что не все живут. А ещё – в том, что она бы выбрала его снова. У неё ни за что не хватило бы сил отказаться. Кто-то мог бы её пожалеть. Кто-то мог бы назвать Верадуна чудовищем. Но кто тогда Элина, если она его целует? Она взглядывает на своё отражение и видит опухшие красноватые веки. Дорожки влаги на щеках. Сероватые полосы под глазами. Она не такая уж и красивая прямо сейчас.Часть её разума, не затуманенная до конца, осознаёт, что вино было лишним. Что нового бокала точно не надо. Элине только нужно добраться до кровати, выспаться, и, когда Верадун вернётся, она снова будет красивой. Способной и сильной. Он любит её за это. Он обязательно её любит. Эта мысль бьётся в голове, и с каждым ударом пульса она вызревает во всё более сильный всхлип.Тишину квартиры вдруг нарушает далёкий звук открываемой двери. За окном взрывается молния. Внутри лопаются нервы. Элина спешно вытирает щёки краем пледа. Она кусает губы, но всхлип всё равно из-под них прорывается. Он очень громкий. Верадун точно его слышал.Элина утыкается лицом в подушку и раскачивается из стороны в сторону.Ей стыдно быть перед ним такой. Она слышит его шаги. Она не слышит металлических отзвуков – а значит, он не в доспехах. Он останавливается рядом. Это Элина чувствует физически. Давлением его взгляда на кожу. Мурашками по ней.Она сильнее обнимает подушку и поднимает заплаканное лицо.Верадун стоит, заслоняя собой шторм. Он действительно не в доспехах – только в простых чёрных одеждах. Он спокоен. Он лишь вздыхает, окидывая взглядом стол, вино и Элину.– Сколько ты выпила?Его голос – мягок и экстатичен. Он значит, что все мучительные мысли вот-вот оборвутся. Что Элина сможет раствориться в его огне куда успешнее, чем в алкоголе.– Почти ничего, – произносит она, мотая головой.Это ведь правда.Ей не нужно напиваться, чтобы расплакаться, и, наверное, это плохо. Верадун этого не говорит. Он молча обходит диван и опускается рядом. Он забирает подушку у неё из рук. Элина смотрит в обжигающие жёлтым глаза, и ей совершенно плевать на себя. Плевать, если она сломается. Главное во всей чёртовой жизни – чтобы Верадун сейчас обнял её. Пусть он обнимет. Пусть он гладит её по голове и смотрит так, словно никогда не причинит ей боли. Пусть даже это тысячу раз будет неправдой.Элина знает, чем всё это закончится, и она всё равно позволяет ситху прижать её к своей груди. – Что-то случилось? – раздаётся над головой хриплый голос. – По дороге сюда? Или кто-то приходил к тебе?Элина мотает головой. В ответ на всё. Она почти теряет сознание, растворяясь в согревающей изнутри близости. В руках Верадуна – блаженное тепло и редкое спокойствие, в руках Верадуна – желание не просыпаться следующую тысячу лет. Не существовать. Не знать о том, что она существует. Из-за него Элине порой жутко хочется стереть себе память, но нельзя. В памяти – самые драгоценные моменты в жизни. Моменты с ним.Он обнимает её, крепко, и Элине снова кажется, что оно того стоило. Всегда будет стоить. Она хочет остаться в этом обманывающем сердце мгновении до конца всего мира вокруг. Она ощущает пресловутых бабочек в животе. Пока что они не доходят до горла. Пока что они не начинают душить, и у Элины нестерпимо горят в немом желании губы. Чужие руки, скрытые под перчатками, поглаживают её по спине и лекку.– Тогда что? – спрашивает Верадун, и осторожность в его голосе плавит сердце. Он редко бывает осторожным. Он не так часто бывает по-настоящему внимательным. И недостаток внимания – не самое худшее. Хуже – когда Элина делает что-то не так. Хуже – когда он бьёт. Не так, чтобы покалечить. Только чтобы наказать. Если она нарушила условности на глазах у других. Если она опозорила его. Он никогда не ударит её по-настоящему сильно, но от этого не становится легче. Каждый редкий раз, когда он замахивается, внутри ломается нечто важнее костей. И это всё неправильно. Обидно, несправедливо и жутко неправильно.Элина любит его. Действительно любит. Потому что она не может ненавидеть его. Ни за что. Она видела, как он делает ужасные вещи, и она простила бы ему любое убийство. Верадун кладёт ладонь на её лицо. Он заставляет её поднять его. Чтобы она смотрела в его глаза, пока он произносит терпеливо: – Объясни мне, что произошло, Элина. Звучит, как приказ.Он ведь сам учил её подчиняться приказам, верно?– Я люблю тебя, – тихо отвечает она. – Ничего больше.Верадун прикрывает глаза устало. Элина редко говорит об этом. Она старается не говорить. Она знает, кому она признаётся. Верадун не ответит ей тем же. Он никогда себе такого не позволит. Такие, как он, считают, что любовь ничего не стоит, но Элине плевать, во что она ей обошлась.Она прячет лицо на чужой груди.– Прости, – шепчет она, чтобы хоть как-то сгладить молчание. Она слышит, как Верадун снимает с себя маску. Спустя секунду – она ощущает, как жёсткие губы прижимаются к её лбу. Верадун не спрашивает больше ничего. Возможно, он знает. Возможно, он просто не хочет знать. О том, что делает с ней. О том, как мало от неё осталось.Элина обнимает его. Сильно. Сил в ней – ровно на одно объятие, как если бы оно было последним. Если это любовь, то она убьёт её.Если это любовь, то любовь нужно придумать заново.Верадун не говорит ничего, но он крепче заворачивает её в плед. Он продевает руки под её лопатки и колени, а спустя мгновение – он поднимает её. Он начинает куда-то шагать. Кажется, к спальне. Своей. Элина ужасно боится стать однажды чудовищем.Верадун – она знает – боится быть человеком.Он мог бы ударить её, если бы она сказала такое вслух.Элина молчит. Она дышит его теплом и наслаждается лёгким ощущением невесомости. Верадун заносит её в какую-то скрытую мраком комнату, и прямо сейчас она почти не боится его. В конце концов, всё в нём можно понять. Не принять. У Элины никогда не получится быть настолько выжженой и жестокой. Но – понять. И любить. Любить так сильно, словно новое утро никогда не наступит. Верадун опускает её на свою кровать. Подушка мягко ударяет в голову. Одеяло, ведомое чужими руками, заменяет плед.Верадун выпрямляет спину.– Спи, – и это даже не звучит приказом. Но Элина понимает, что он сейчас уйдёт. Этот факт болью сжимает сердце. Чужие касания огнём горят изнутри. Никогда не исчезнут. Никогда не затянутся. И Элине нужно больше. Нужно, чтобы обняли крепче, чтобы притянули к себе и никогда не отпускали. Она цепляется за чужую руку. Она не позволила бы себе таких просьб, но она немного пьяна, и завтра это сойдёт за оправдание.– Останься, – она хочет этого так сильно, что сердце выламывает. – Верадун, останься. Пожалуйста. Она осмеливается любить его, даже зная, что этому придёт конец. Её конец. А он – её пульс по вискам. Тот соблазн, который вытравливает изнутри всё остальное. Для того, чтобы поддаться ему, нужна была храбрость. Нужна была сила. Нужно было отдать так бесчеловечно много, что новая порция слёз подступает к глазам.Элина не может поверить в то, что отдала недостаточно.Она держится пальцами за чужую руку. Она смотрит в глаза. Их выражение смягчается. Словно Верадуну жаль. Словно он чувствует отголоски её боли. И у него наверняка есть что-то важное, какое-то очередное дело, отчёт, или план, или моделирование атаки, но он поглаживает её ладонь своей.Он обходит кровать, и он опускается рядом. Элина жмурится, когда чужие руки обхватывают её и притягивают к себе. Она цепляется за эти руки. Она утыкается в них лицом и вся сжимается в позу эмбриона. Ей хорошо так. Она ощущает, как тонет. Она никогда не могла найти себе места, но прямо сейчас, в эти редкие секунды, всё в жизни кажется правильным. Элина закрывает глаза, и она не видит адских чужеродных картин. Ей не больно. Ей не нужно умолять себя не кричать. Ей больше не нужно надрываться так, ей никогда не придётся, и пусть с Верадуном тоже бывает больно – в конце концов, он спасает её. Чувства превращает существование в жизнь. Тепло, исходящее от чужого тела, делает его выносимым.Она не сможет уйти от него. Никогда. Это ощущалось бы смертью. Элину отпускает шторм и страх.Она засыпает, пока Верадун греет её ладони.