Часть первая, август 1943. (1/1)
Вот уже несколько месяцев Вальтер фон Герц жил странной, удивительной жизнью. С одной стороны, он являл собой образец немецкого офицера, будто сошедшего с плаката "Infanterie Konigin aller Waffen": замечательно арийские черты лица, безупречная форма, всегда сдержан, немногословен, застегнут на все пуговицы. Обер-лейтенант фон Герц выделялся стратегическим мышлением и личной храбростью, граничащей с безрассудством. Он не кланялся пулям и не закрывал глаз, когда рядом рвались снаряды. Он воодушевлял солдат личным примером и слыл настоящей "военной косточкой", хотя и ходили глупые слухи о прошлой связи обер-лейтенанта с неполноценной славянкой. Приказ о повышении фон Герца уже летел на подпись в ставку фельдмаршала... С другой стороны, не проходило и дня, когда он не думал о Даше, своей Даше, из-за которой он стоял в шаге от нарушения присяги и которая была сейчас так бесконечно далека. Жива ли? Фронт отодвинулся, но в такое неспокойное время бывает всякое, ему ли не знать? Проклятая война. Сумасшествие, катастрофа, сумерки богов.
Есть те, что верят, будто любовь хранит от всех напастей. Ну, может, и хранит, когда любовь эта правильная, ясная и чистая, идеологически верная. А когда любишь фашистского оккупанта, пришедшего на твою родную землю жечь и убивать, совсем другой коленкор выходит. Никаких тебе "жди меня, и я вернусь", Даша. Не дождешься. Не вернется. И не потому, что твой немец забыл тебя, Даша. А просто потому, что на войне есть только свои и чужие, есть огонь и свинец, и минные поля, и броня наша крепка, и танки быстры. И еще потому, что такие, как Вальтер, отступать не умеют.
Шел бой, и звучали "сталинские органы", и содрогалась под ногами земля, горела, дымилась. И где-то там, под деревней Шахово, споткнулся, идя в атаку, обер-лейтенант Вальтер фон Герц, выронил автомат и опрокинулся на истоптанную землю.Напоролся нарусскую злую пулю, что отлил на тульском заводе худенький мальчишка, бледный от недосыпа. Повезло еще, что могучий баварец Штурм на плечах принес раненого командира в полевой лазарет.
А тебе, Даша, не повезло. Поехала в город за медикаментами для больницы и угодила в облаву полицаев. Поберечься бы тебе, дивчина, не форсить в новом красивом платье (Вальтером, между прочем, подаренном), да русые косы под платок упрятать...а впрочем, они кого попало хватали. Знать, судьба такая, не уйти от нее.
Сидя на полу вагона, увозящего ее "в неметчину", Даша не плакала. Видно, слезы кончились. Плакала, когда сиротой осталась. Плакала из-за Гришки (интересно, живой ли?). Из-за Вальтера тоже ревела, чего уж там. Когда поняла, что влюбилась в захватчика. Когда он предложение сделал. Потом когда Вальтер в гестапо попал. И еще один раз - ну, про это даже вспоминать стыдно - когда он на фронт уехал, а Даша провела "ревизию" невозможной своей любви к голубоглазому немцу. Много слов на чужом языке, сказанных хрипловатым низким голосом, от которого глупое Дашкино сердце падало прямо в коленки. Долгие взгляды, бьющиеся в лад сердца. Ее пальцы в жесткой ладони Вальтера. И поцелуй, один-разъединственный, осторожный и нежный. Его губы были сухими и теплыми, пахли травами и...порохом. А больше ничего и не было. Совсем ничего. Сказать бы это тем, шептавшимся за спиной. "Фашистская подстилка", "немецкая курва"... это когда она с Вальтером жила. Ах нет, не с Вальтером, а у Вальтера. Он ее пальцем не тронул, обращался, будто с хрустальной вазой. Заботился. Берег.
Знал бы обер-лейтенант, сколько раз Даша короткими летними ночами представляла, как приходит к нему. Пересечь гостиную в несколько шагов, дойти до спальни, отдернуть занавески и упасть ему на грудь. Или на колени перед кроватью и сказать, бери, мол, меня, твоя... Дальше воображение буксовало. Девушка садилась на постели с пылающими щеками, хваталась за грудь, унимая сбившееся с ритма сердце. Так и не насмелилась, а сейчас уже поздно, поделом тебе, дуре деревенской.
Даша не плакала. Просто ехала, просто смотрела в щель между неплотно пригнанными досками. Сколько раз Вальтер предлагал отправить ее в имение к родителям, подальше от смертей, голода, кровавой военной мясорубки. Гордо отказывалась, непреклонно смотрела в глаза красавцу-офицеру, плотно сжимала губы. А теперь едет.
Женщины шептались, дребезжащий старческий голос читал молитву. Поглядим, что там за Германия такая, навряд ли совсем худо в работе будет. Уж точно не страшнее, чем в голодном зимнем лесу, когда каждый день умирали дети и раненые...