Zeichen (1/1)

Иван понимает, что он в чужой власти, когда, потянувшись за очередным поцелуем, едва удерживает себя от печального выдоха, коснувшись губами подушечки пальца. У Германии совершенно другие планы и не так много времени, чтобы растянуть прелюдию на сорок минут. Поцелуи и ласки это, конечно, хорошо, но не сейчас и не здесь, когда задняя мысль постоянно намекает о тикающих часах.— Знаешь, чего я хочу? — урчит Людвиг, опускаясь с чужих коленей на пол. В его голове образуется одновременно прекрасная и сложная в исполнении идея.— Чего?Германия на это не отвечает, лишь расплывается в широкой ухмылке, огладив чужую ширинку. Под слоем денима* он ощущает, насколько Брагинский его хочет. Настолько, что ткань едва сдерживает возбуждённый член.Людвиг смотрит на своего русского снизу вверх, глядя глаза в глаза, пока пальцы цепляют язычок молнии, с тихим вжиком убирая одно из препятствий. У России едва заметно округляются в удивлении глаза, и он громко сглатывает, замирая. Германия не любит делать минет, и понять его можно, слишком уж природа перестаралась с Иваном, дав ему достоинство больше среднестатистического. Но немцу как-то наплевать, небольшое неудобство он легко переживает, если дело не касается орального секса. Тут уже мешают и его зубы, созданные для разрывания любого мяса, а не для ласк столь нежного органа.— Helfen? — просьбу Брагинский выполняет, стягивая и выбрасывая прочь мешающиеся джинсы. В награду он получает лёгкое прикосновение губами сквозь ткань боксёров, отчего его пробирает дрожь и с губ срывается чувственный выдох. Мышцы живота напрягаются, а мозг подсовывает такие картинки, от которых становится только хуже. Слишком уж яркие и откровенные эти... фантазии.Последнее препятствие тоже отправляется в сторону, позволив члену показаться во всей красе, на что Людвиг ухмыляется и целомудренно целует сочащуюся предэякулятом головку, после мягко обхватывая её губами. Несколько лёгких движений языком, проходящимся по уретре, и губы опускаются чуть ниже, ласково касаясь кожи. Свободные пальцы пробегают по внутренней стороне бедра и останавливаются на мошонке, массируя самыми кончиками. На это Иван осторожно кладёт ладонь на голову Германии, касаясь мягких волос в неясном и нечётком желании, то ли притянуть немца ближе, то ли, всё-таки, слегка оттолкнуть.Людвиг это метание прекращает выпустив плоть изо рта, чередой лёгких поцелуев опустившись по венкам до самого основания и ниже, где он, глядя со змеиным спокойствием, проводит кончиком языка по шовчику, медленно вылизывая яички. Россию на это как-то выбивает из тела. Германия не любит делать минет, в какой-то степени даже ненавидит из-за скрытого смысла подчинения, но сейчас он делает всё сам, без указки и просьбы, что Брагинского даже пугает, отчего он дёргает своего немца за волосы.— Больно вообще-то, — сипят на грубое действие. Он едва не прикусил зубами собственный язык, но всего лишь слегка оцарапал, повезло, что не до крови. — Тебе неприятно?Во взгляде Брагинского он видит ответ и вопрос, на что тихо выдыхает:— Ich will.Немец больше не смотрит вверх, концентрируя внимание на своём занятии. Легко обхватить основание, оставить поцелуй на пульсирующей вене и взять в рот чуть меньше половины, постоянно проходясь языком и удерживая челюсть в нужном положении. Пальцы в это время находят самые чувствительные точки мошонки, всё же избегая касаться шовчика — будет не очень приятно, если он случайно надавит не туда**. Единственное, что выдаёт огромное возбуждение России — это сбившееся дыхание и напряжённые мышцы бёдер и живота, но от опасных действий его удерживает самоконтроль, позволяющий лишь ласкать нежный немецкий шелк кожи. Очень хочется его поцеловать и в то же время не хочется отвлекать его от действий, выбивающих тихие постанывания.Мышцы челюсти ноют от повторяющихся движений и слишком долгого неизменного положения, из-за чего Людвиг возвращает всё своё внимание к головке. Будь природа не столь... жестока, они, возможно, занялись бы нормальным сексом, но здесь и сейчас у них нет ни смазки, ни презервативов, ни времени. Особенно первые два пункта мешают, с третьим можно справиться одним звонком. Под эти мысли Германия забывается настолько, что, когда он поднимает взгляд на своего русского, он замечает, насколько тяжело тому удерживать самоконтроль. Несколько воображаемых ниток осталось из прочного стального каната.На это он растягивает губы в ухмылке, самым кончиком острого клыка задевая кожу. Тихий стон радует его слух и что-то хорошее тёмное внутри, заставляя с нажимом провести невидимую линию вдоль уздечки языком, под слегка отводящие внимание действия пальцев, будто своей жизнью живущих, постоянно находящих нужные для ласки места.— В-возьми... — просит Брагинский, и Германия понимает спустя секунду, что именно, взглядом обласкав истекающую смазкой головку. Иван никогда не просит многого, ему достаточно и самой малости. Просьбу Людвиг выполняет, заведя нежную плоть за щеку под удивлённый и полный желания взор. Плавно двигать бёдрами он позволяет, на что Россия благодарно выдыхает, не разрешая застрявшему в горле стону вырваться. Но его немец знает, что ему хорошо, по светящимся довольством глазам это видно.Германия стонет на каждое поступательное движение, свободной рукой сжимая собственное возбуждение. Хочется всего и сразу, чтобы громко, сильно и грубо, как он любит, но это будет позже. Точно будет. А пока что он получает удовольствие, игнорируя некую часть действий России, в особенности напрягшийся во рту член. Несколько тягучих струй неприятно задевают нёбо, а из-за обилия спермы и нежелания выпускать плоть приходится сглатывать в несколько крупных глотков, но всё равно несколько капель стекают с губ по подбородку на пол. Пресно, хотя слегка сладко. Иван смотрит с извинением — в глубине синей бездны никакого сожаления нет, — и поднимает своего немца с пола, жадно целуя под недовольное ворчание.— Я только что сосал твой хуй, а ты лезешь целоваться, — Людвиг легко пихается, но его только крепче сжимают в объятиях. — Уйди, противный. Противный и невкусный.— Я задам глупый вопрос, — предупреждает Брагинский, — тебе понравилось?— Научись предупреждать об ?этом? заранее, пожалуйста. Колокольчик, что ли, повесь, чтобы я знал, — фыркает Германия, расслабляясь в чужих руках. Ему мягко и липко. Как он умудрился не заметить, что кончил? — Мне понравилось. Сколько у нас ещё времени?Россия поворачивает голову в сторону часов, вспоминая, сколько было в последний раз.— У нас ещё двадцать семь минут, — немец на это расплывается в широкой улыбке, что-то для себя отметив. — Что?— Скорострел, — Людвиг показывает кончик языка. Ему весело от такого факта, хотя, на самом деле, тринадцать минут это необходимое и нужное время. Вот их часовые забеги — нет. Для сердечно-сосудистой системы такие нагрузки могут плохо кончиться, да и многим надоедает часовое однообразие. Последнего Германия не понимает.— Грубишь, ехидничаешь и совсем уже отбился от рук. Весна ещё не близко, — отвечает Иван. Его немец всегда такой, если энергия не ушла полностью, то силы на проявление ящеричного характера появляются мгновенно. Но это даже мило на самом деле. Разносторонность и непредсказуемость Брагинскому очень нравятся.— Ты зачем меня гладишь, — интересуется Германия, ощущая лёгкое почёсывание затылка. Приятно, — и чешешь? — в противовес лёгкому недовольству он подставляется под ладонь русского, ощущая некое блаженство от касаний. Россия на это улыбается, сдвигая ладонь чуть ниже, легко царапая стриженными ногтями кожу уже там.— Маша сказала, что так можно решать некоторые проблемы. Извинительные почесушки, так она это назвала.— Ладно. Извинения приняты, — Брагинский на это хочет убрать руку, но его останавливают. — Чеши дальше.Через ещё семь минут всё же приходится встать и пойти привести себя в порядок. Для начала необходим душ. Очень необходим, что Россия понимает по возобновившемуся немецкому недовольству — сперма засохла и теперь вызывала в Людвиге желание убивать, но сначала, напоминал разум, нужно отмыться, перекусить — ему же обещали клубнику, — и тогда уже можно думать о том, кого могут не опознать.Но первым делом душ, пока Иван придумывает новый метод извинений.Брагинский не так уж и долго думает и, едва слышит тихий шелест душа, принимается за самое простое, что может сделать — приготовить ужин. Тем более, скоро вернутся Гилберт с Машей, наверняка голодные. Возможно даже, кто-то из них вернётся в состоянии подшофе. Но в таком случае он будет спать на улице под дверью с доброго пинка брата.Единственное, что может немного помешать готовке — это то, что Мария рыбу не любит и не ест, так что тут придётся выкручиваться простой заменой трески на говядину. И дополнительными сковородкой и маленькой кастрюлей, благо в съёмной квартире такое есть, иначе бы пришлось каждый перелёт или переезд покупать или того хуже — везти с собой гору посуды, а это, как говорил Родерих, расточительство. Да и куда потом её девать? Продавать? Или отдать людям, которым это необходимо? Такое ощущение, что люди берут такое только из-за трёх вещей: необходимой нужды, синдрома Плюшкина и эгоизма. Первое дарит ощущение правильности, второе вызывает недоумение, а третье — страшное омерзение к человеку, потому что это... противно: забрать себе ненужное, чтобы оно досталось тебе, а не тому, кому это необходимо.С этими мыслями он не заметил вылезшего из душа разморенного тёплой — по температуре — крутой кипяток — водой Людвига, который удобно устроился на стуле, кутаясь в очаровательно пушистый белый халат. Выглядит он почти так же очаровательно, но с некой расслабленной хитринкой в голодных глазах. Не до еды голодных.— Где моя обещанная клубника? — интересуется Германия, и почти сразу перед ним оказывается две пиалы: одна с клубникой и вторая, чуть поменьше, со сливками. — Спасибо.— Пожалуйста, — отвечает Иван с чистой душевной теплотой. Вроде бы простые слова, но очень важные в общении. — Ты же будешь на ужин рыбу?— Хочу, но больше чем рыбу я хочу мидий. Тех, которых мы в реке ловили, — мечтательно тянет Людвиг, вспоминая о том, как они — ладно, он — учились ловить этих моллюсков. Хотя, не ловить даже, а просто находить их в песке и иле, после кидая в ведро с водой. Было весело, но мяса с них почти не собрать, но жарить их на костре было очень интересно.— В болотах они тоже должны водиться... Приедем домой, сходим все вместе на пикник, поймаем мидий, приготовим. Маша порадуется такому угощению.— Главное, чтобы у неё не было на них аллергии.— Тогда купим устриц. Много. И суши.Брагинский на это кивает. Неплохая идея. А ещё он понимает, что маринад для рыбы закипает.&&&— А Саша им понравится? — спрашивает Маша, держа в руках клетку с крысой. Тёмно-бурый с тремя белыми пятнами на спинке, Александр — как назвали крысу — очень понравился Марии, правда, он не проявлял даже маленькой доли крысиного интеллекта, но это не страшно, может, ему просто ничего непонятно.— Думаю, да. Твой папа против крысы ничего не имеет, а раз ничего против у него нет, то и у твоего отца тоже, — отвечает Гилберт, открывая дверь квартиры. — Прошу. Дамы вперёд.Девочка проскальзывает в квартиру, ставит клетку на тумбу в коридорчике и помогает своему дяде с пакетами. Корм, игрушки, упаковка опилок для подстилки, домик и многое, многое другое, что нужно крысе. И ящик пива, в котором ровно двадцать бутылок. Было, теперь там ровно восемнадцать.На кухню Маша бежит вприпрыжку, останавливаясь лишь у порога, а после тихо подходит к Людвигу:— Папа, пап.— Здравствуй, Маша. Как твои дела? — улыбается дочери Германия, обнимая её.— Очень хорошо. Пойдём, я хочу показать вам Сашу.— Сашу? — выгибает бровь Иван, но этого никто не видит из-за того, что он стоит к ним спиной, занятый приготовлением ужина.— Моя крыса. Его же можно оставить? — Мария подходит к Брагинскому, осторожно попадая под руку. — Пожалуйста-пожалуйста? Он очень хороший, тебе понравится.— Если его съест Бисквит, то не плачь, — на лице девочки появляется грустное недоумение, а в затылок России прилетает стоящая ранее на столе полупустая пластиковая бутылка. — Ай!— Не пугай ребёнка, — предупреждает немец, поедая очередную ягоду, предварительно окунув её в сливки. — Его можно оставить, только ухаживать за ним будешь ты, чтобы понять важность домашнего питомца, хорошо?— Хорошо, — кивает Маша, обнимая каждого родителя, но Людвига всё же чуть дольше. — Большое спасибо!— Беги, маленькая, устрой крысе мини-экскурсию.Мария снова кивает и убегает из кухни под радостный визг, и её место занимает Гилберт, устроивший на свободной кухонной тумбе ящик пива и пакет с соком.А затем Ивану в затылок вновь прилетает предмет, но на этот раз крышка от бутылки пива.— Эй!— Охренел ребёнка пугать, — негодует экс-Пруссия, падающий на соседний от Германии стул, делая первый глоток из открытой бутылки. — Я тебя в следующий раз кому-нибудь скормлю, если что-то подобное скажешь. Verstanden?— Понял.— Как погуляли? — интересуется немец, вытягиваясь в сторону тумбы, чтобы вытащить из ящика вторую бутылку под недовольное ?э!?. Кто-то для открытия использует специальные открывашки, ключи, зажигалки, даже мебель, но он попросту срывает мягкий металл зубами, сплёвывая его на стол. Потом уберёт.— Нормально. Сходили в магазин, купили там мне ящик пива и лапе — киндер с виноградным соком. Маше понравилось всё, а на меня в очереди таращились две дуры-алкашки с синюшными лицами. Я мог им дать лет девятнадцать-двадцать, но выглядят они на все неухоженные сорок три. Шептались какой я хуёвый отец, — область фыркает, — выпиваю ящик пива, ребёнку, считай, ничего не купил, а они прекрасные матери, хотя я так поглядел: дети в обносках на несколько размеров больше и таким голодным взглядом смотрят, что мне даже их жалко стало. Помог бы, если бы не эти курицы. Ощущение, что из России и не улетал. Всё то же: насилие, алкаши и пиздец.— Неужели у меня всё настолько плохо? — Иван знает уровень его... экономического состояния, только сделать он ничего не может. Совсем. Вроде и ресурсы есть, и желание, но вот препятствия такие, что их просто не обойти никак. Ну выкинет он одного идиота, на его место придёт другой, может, даже хуже. Точно хуже.— Ну, думаю, пока в России нет тебя, то там всё замечательно. Знал бы ты, как без тебя хорошо живётся. Дышишь воздухом, думаешь о том, что ты, дылда, где-то далеко, и такая радость берёт, — улыбается Гилберт, громко вдыхая воздух, а после кашляя. — А когда ты тут, рядом, то сдохнуть хочется. Будто я снова где-то в ебенях рядом с окопами под хлором.— Какая у вас милая любовь. Может, ты Гилу должен был сделать предложение руки и сердца, м, Вань? — ехидничает Людвиг.— Ой, да ну его нахуй, — отвечает вместо Брагинского экс-Пруссия. — Этот шкаф твой, я себе свой найду, — на странный взгляд Германии он давится пивом, проливая на пол драгоценный напиток. — И тебя туда же, куда и его!По кухне раздаётся громкий смех, на который область что-то недовольно бурчит, что его брат распознаёт как ?совсем затрахались?. От этого становится ещё смешнее.&&&Уже позже, когда все поели — Маше понравилось мясо, и она даже съела немного рыбы, которую ей специально от косточек очистил Россия, — и ребёнка уже собирались уложить спать, случилось... самое непредвиденное, что могло случиться.— А вы занялись взрослыми делами, пока нас с дядей Гилбертом не было? — спрашивает Мария, на что оба её родителя странно замирают и переглядываются слишком удивлёнными взглядами.— А... откуда ты знаешь о..? — не очень понятно сформулированный вопрос вполне понятен по смущению Ивана.— Вы были немного грустными, а когда мы вернулись из магазина — стали счастливыми. Мама тоже так менялась, когда приводила странных дядь, они издавали из комнаты странные звуки, но мне запретили заходить в такие моменты, поэтому я этого не делала. А после звуков мама выходила счастливая.Людвиг чувствует мысли Брагинского на этот счёт. И ему они очень понятны, потому что это мерзко, когда мать притаскивает всяких мужиков в дом, чтобы с ними переспать, когда ребёнок рядом.— Так вы занимались взрослыми делами? Да?— Да, — выдыхает Россия, вжимая голову в плечи, готовый к подзатыльнику, но вместо этого он удивляется.— Это хорошо, — улыбается Маша, укутываясь в одеяло. Германия, продолжая недоумевать, осторожно целует дочь в лоб, на что та очень мило фыркает.— Спокойной ночи.— Gute Nacht, Papa, — произносит с лёгкой заминкой девочка. Она попросила дядю научить её ещё фразам и словам, чтобы сказать их родителям. — Gute Nacht, Vater.Немец на это счастливо улыбается. Это очаровательно, по его мнению. Маленькое старание просто так, чтобы порадовать, а не для того, чтобы показать себя умницей. Маша знает, что она умница и это хорошо. Иван рад этому тоже, иностранный язык в жизни может пригодиться, особенно для ребёнка, особенно немецкий.На лёгкий поцелуй Людвиг обращает внимание, не позволяя себе издать ни звука, когда его берут на руки. Плохая привычка, можно же просто попросить пойти за ним, а не утаскивать куда-то. На данный момент опять в спальню.— Никакого секса, — предупреждает Германия, на что Россия запинается о воздух, крепко удерживая ценную ношу в руках. — Я санкции не отменял, так что только спать.— Но...— Минет — не секс, — немец удобно устраивается, обнимая чужую шею. — Отпустишь меня в спальне, мне таблетки нужно выпить.— Завтра? — почти что умоляюще спрашивает Брагинский.— Таблетки сегодня. У них очень строгое употребление, я и так угрожаю себе, снизив дозу.— Ладно, — кивает Иван. Он потерпит, столько дней ждал и сегодня ему достаточно, раз уж его немец не хочет. Поэтому он мягко тычется чуть холодным кончиком носа в тёплую щёку в подобии поцелуя. Такое касание намного большее, чем поцелуй. — Люблю тебя.— Я тоже тебя люблю, — отвечает Людвиг, осуществляя точно такое же действие. Мило. — Очень, — добавляет он, прикрыв глаза. Его русский тёплый, сильный, любящий и почти что всемогущий, такого сложно не любить, но тут нечто большее, чем просто внешние и внутренние качества. Что-то намного большее, чем вмещается в человеке или Стране. Хотя, наверное, его любят, потому что он тёплый как печка. Даже зимой без одеяла и с открытым окном в спальне. А это несомненный плюс.В спальне на кровать его укладывают очень осторожно с такой нежностью, что это льстит немцу и радует его. Брагинский не выпускает его до тех пор, пока не оказывается рядом на одеяле, глядя на Германию самым счастливым взглядом.— Пустишь?— Пущу, — в противовес своим словам Россия оплетает своего немца, не желая отпускать, на что в ответ фыркают, но не стараются выпутаться. Бессмысленно это, да и уютно так лежать — спина к спине. Хотя таблетки всё же нужно выпить. На лёгкое движение Иван стискивает его чуть сильнее, уткнувшись в пахнущие хвоей волосы на затылке Людвига. Сколько у него вообще шампуней и заказывает ли он их — непонятно, да и не очень важно.— Таблетки, — напоминает Германия, ожидая, когда же его пустят. Лежать удобно, но не почти пять минут без движения. Хотя...К чёрту, пропуск одного приёма лекарств ему погоду не сделает, так что можно просто спать. От этих мыслей он расслабляется, окончательно сомкнув веки под тихое и горячее дыхание Брагинского. Что с ним может случиться? Правильно, ничего. Отравление может произойти, но это не страшно: его организм переживёт любую интоксикацию, в том числе и медикаментозную. Он уже слишком долго принимает препарат, чтобы всё старое вернулось, врач об этом говорил, так что никаких кошмаров и беспричинных страхов с паническими атаками. Почти как... нормальный человек. Немного обидно, но всё же правда. Он честно признаёт, что война оставила на его рассудке невыводимое клеймо и что, не приди Брагинский на помощь, то он бы пытался себя убить, что в конечном итоге бы ему удалось. Ему точно повезло с Иваном.Но Судьба та ещё сволочь, это признают они оба.&&&Ночью он просыпается от грохота, из-за которого всё внутри напрягается. Хочется встать и убить человека, который шуршит в — Людвиг поворачивается к электронному табло часов, — три часа и двадцать четыре минуты. Неприятно, а ещё появляется мысль о том, что Маша могла из-за шума проснуться.Вот на это он выползает из лёгкой хватки своего русского и направляется из спальни на звук. Когда тот приводит на кухню, Германия уже подготавливает мысленную тираду для брата, который мешает спать. Только вот на кухне Гилберт стоит возле открытого окна, а количество бутылок пива в ящике убавилось на ещё одну. Немного, точнее, недостаточно для опьянения.— Идиоты какие-то под домом, — объясняет экс-Пруссия, и по его сонному виду можно понять, что он тоже люто недоволен такими ночными приключениями. — Орут, бухают и матерятся, только вот они точно неадекваты. Были бы более адекватны, уже бы разошлись.— Полиция?— Приезжали, что-то у кого-то спросили, а потом уехали. Бесполезные, если быть кратким, — область качает головой. — У них петарды есть, не знаю, какого качества, но любая петарда — помощник хреновому пожару. Пойдём разберёмся?— Это Лондон, тут даже у пьяных подростков пистолеты. А ты с ними голыми руками собираешься бороться?— Не ломай весь кайф. Знаешь, как давно я не участвовал в уличных драках? С сорок восьмого. Семьдесят лет! Дохуя времени я не бил чьи-то рожи. Твой шкаф не считается, потому что по лицу я его не бил, — Людвиг морщится раздумывая. Брата одного точно пускать нельзя, он сильный, да, но не бессмертный, и его регенерация ниже обычной у среднестатистической Страны, так что несколько смертельных ран для человека окажутся смертельными для него.— Гил...— Без режима мамочек, папочек и всякой фигни. Пожалуйста, — просит Гилберт. Ему очень сильно не нравится, когда брат начинает фразу его именем в такой интонации: печально-строгой с сильным налётом слова ?нет?, почти как родительское неодобрение, которого экс-Пруссия не слышал за всю свою жизнь. — Да, и мы пойдём бить пьющим дебилам морды, или нет, и мы пойдём спать, точнее, стараться уснуть, пока дебилы празднуют свои праздники?— Ладно. Пойдём к ним, но сначала мы поговорим с ними, ясно? Никаких ударов по лицу, ниже пояса, в печень и в грудину до того, как мы начнём беседу. И держись позади меня, хорошо? Не хочу, чтобы ты пострадал, — просит Германия, на что прусс фыркает.— Пошли уже. Обещаю, что сделаю всё, как ты сказал. Да и уверен я, что мы их быстро раскидаем. Что могут двум Странам с армейским и военным опытом сделать пьяные в драбадан подростки?У Людвига, несмотря на радость брата, внутри оседает неприятное чувство, которое он не может определить.