Глава 32 (1/1)

Поднимаясь наверх, Овечкин и не задумывался, как именно объяснит Мещерякову, что хочет продолжить разговор. А у приоткрытой двери номера просто замер на мгновение и коротко обозначил готовность ответить на его в высшей степени бестактный вопрос. Уж в том, что вопрос этот исправно Валеру грызет, Петр Сергеевич не сомневался ни секунды: Мещеряков не переносил неопределенности, как и он сам. Хотя Валерочка, что занимательно, согласился не сразу. Оглянулся на облюбованный за день подоконник, метнул в сторону Овечкина исполненный подозрения взгляд и, кажется, всерьез обдумывал поступившее предложение, раз тянул время риторическими вопросами. Будто с недоумением искал и не находил подвох, которого там и не было. Только желание одного человека быть услышанным другим. Ну а если не получится, просто поделиться выводами из полученного опыта.– Так что, проходите, уходите? – поторопил штабс-капитан Мещерякова, вдоволь наглядевшись на противоречивые проявления эмоций, сменявшие друг друга на его лице. И на сжатые кулаки тоже. – Уже не ухожу, – вдруг бойко отозвался Валерий и взглянул на штабс-капитана с выражением довольного торжества, под которым легко просматривался вызов. – Должен же у вас быть достойный соперник, и соперник привычный.Овечкин, оценив отсылку к когда-то состоявшемуся меж ними диалогу, одобрительно ухмыльнулся: – Растете. Но вы, конечно, хотели сказать ?собеседник?, просто оговорились.– Конечно, – предельно вежливо кивнул Мещеряков и просочился вслед за Петром Сергеевичем в номер. И тут же замер, в противовес утреннему рвению не зная, куда себя деть. Штабс-капитан смахнул со стула газеты и устроился на их месте, кивком указав Валерию на диван. Задумался, с чего начать, как объяснить то, что знал скорее интуитивно? Да, пусть в бильярдной (с того момента, как изъятый у лазутчика шар не прошел проверку цветом) Овечкин действовал с полным пониманием ситуации – и все же на импульсе: голос разума как в спешке ретировался, так потом и не вернулся. На взгляд сторонний, выходила откровенно бездумная авантюра, к тому же весьма рисковая – и больше ничего. Риск на грани с безрассудством за штабс-капитаном водился нечасто – и все же казался отдаленно знаком. А ведь было уже, было у него в жизни что-то такое, правда, с позиции наблюдателя. Под Екатеринодаром, в семнадцатом. Рассказ о Маркове из автобиографичных выдержек легко перерос в теоретическую задачу, почти инструктаж. Выбранная подача оказалась правильной. Петр Сергеевич четко увидел, когда Мещеряков, настроившийся было слушать долгую и обстоятельную историю, подобрался, как привык небось на своих планерках, разве что вводные на бумаге не фиксировал. Тем лучше. Штабс-капитан коротко обозначил расклад, в котором малочисленность группы, отягощенная ранеными и небоеспособными, имела дурное сочетание с человеческой усталостью после бессонных блужданий в ночи, и резюмировал:– Ситуация довольно отчаянная, решение не терпит отлагательств, помощи ждать неоткуда, самих бы не положили тут же, где стоим, но очень хочется, чтобы наступило завтра. Ваши действия? – Организовать засаду и отстреливаться из укрытия, – ровно предложил Валерий, подавив, видимо, первоначальное желание отмолчаться. Да, для практических занятий Овечкин определенно выбрал не лучший пример, наживую цепляющий разногласиями гражданской, но тут уж чем богаты. – Местность не располагает. Там пустырь и железнодорожные пути, больше ничего: ни ельника, ни кустарной поросли, камней – и тех почти нет. С поезда же все как на ладони.– Тогда напролом, – по тому, как Валерий поморщился, штабс-капитан заключил, что предложенная тактика ему и самому не нравится. Ну, хотя бы интуитивно понимает проигрышные сценарии, уже неплохо. – Разделиться и наступать с разных сторон. Всех сразу не заметят, это даст выигрыш по времени. – Вы забываете о численном перевесе противника, и зря. Смею заметить, у тех, кто в бронепоезде, огневая точка куда выгоднее, да и обзор сверху лучше. Фактор внезапности упущен, перегруппировываться поздно, тяжелой артиллерии на изготовке нет. Да вас всех перестреляют прежде, чем до поезда доберется хоть кто-то.Петр Сергеевич весьма четко припомнил впечатляюще надвигающийся на него состав с вооруженной группой сопровождения, лихорадочно отщелкивающиеся один за другим в голове варианты и понимание, что все они – проигрышны. Собственное живое воображение, которое в красках изображало ближайшие перспективы, подстегивая на голом инстинкте метнуться к лесу и отстреливаться оттуда, припомнил тоже. Хорошо, мозгов тогда все же хватило остановиться и подумать три секунды. Поддался бы этому рвению, сейчас бы уже определенно не разговоры разговаривал. – Впрочем, будете медлить или кинетесь врассыпную, тоже ничего хорошего: до относительно частой рощи, петляя, еще надо суметь добраться, а ранней весной лес не слишком подходит для укрытия, одни голые ветви и топкая прелая листва. – Вы намеренно усложняете задачу до невозможной? – взвился Мещеряков, сверкнув непримиримым взором. Досада гложет. Задело, значит, что Овечкин в пух и прах разнёс все предложенные варианты, и идеи закончились. – Всего лишь рассказываю, как оно было на самом деле. Ну же, еще варианты? – Их нет, – угрюмо буркнул Валерий, потупив взор. Потом, видимо, посчитал, что проигрывать надо с гордо поднятой головой и дерзко поднял на собеседника глаза. Отчеканил. – Прорываться вперед, прикрывая командный состав. Тогда есть шанс добраться до поезда, – скепсис пополам с жалостью, отразившийся, должно быть, на лице Овечкина, этот резкий спич совсем свел на нет. – Не для всех, конечно. – И остаться на поле брани вместе с частично, лишь частично уничтоженным противником… Петр Сергеевич выдержал паузу, но не затем, чтобы дать Валерию время основательно прочувствовать собственную глупость. Штабс-капитан вполне мог сделать – и делал скидку и на возраст, и на отсутствие опыта, и даже на то, как шаблонно красноармейцев натаскивали, особенно в последние годы войны, когда в рядах РККА какого только сброда не было. Задача Овечкина сейчас была совсем иной – вынудить Валерия от таких вот шаблонов отойти в сторонку и включить, наконец, голову. – Ваша повторяющаяся ошибка в том, что нет в вас резвости, Валерий Михайлович, тонкости нет, и думаете все в одном ключе, уж извините за прямоту, лобовом. Я, помнится, вас знакомил с трактатом об искусстве войны, неужто запамятовали? Есть ведь еще вариант военной хитрости.Подсказка сработала. Валерочка сначала нахмурился недоуменно, а потом сердито нахохлился. Сообразил, видимо. – Притвориться красноармейцами? Да кто бы в это поверил, особенно когда бронепоезд направлен в место предположительной локации противника? – А это вторая часть уловки… Овечкин не удержался, улыбнулся, как наяву увидев извалявшегося в грязи Маркова, который ради вхождения в роль тупого неотесанного мужлана сыпал такими витиеватыми конструкциями про косматого ежа, отродье ехидны и прочими трехэтажными производными, явно выдававшими затейливый казачий фольклор*, где печатными были только предлоги, что впечатлилась не только группа сопровождения. Увы, дословной образностью при пересказе пришлось пожертвовать. – Словом, Марков был крайне убедителен. Поезд стал сбавлять ход: там, видимо, посовещались и решили уцелевших забрать к ним же, в сопровождение. Впрочем, не уверен, что дело обстояло именно так. Генерал-лейтенант, пользуясь возникшей заминкой, разнес вагон машиниста гранатой, а сохранившаяся артиллерия залпом повредила составу цилиндры, окончательно обездвижив цель, в результате чего завязалась лихая перестрелка, и нам стало несколько не до оценки чужих мотивов.Перед глазами штабс-капитана невольно промелькнула картинка: как отстреливался из-за валуна у горящего состава, как плечо опалило болью, когда пуля прошла навылет – и как над всем этим медленно растекалось облегчение. Живы, справились, уцелели. – И как это связано с Ялтой? – Валерий, дум мрачных полон, сдаваться не желал. А вот параллель провести пока что не смог. Уцепился лишь за характеристику поступка, сути маневра не уловив.– У Маркова были очень небольшие шансы на успех. Патрульные могли ему попросту не поверить и за подозрительную эксцентричность, не напрягаясь, снять выстрелом. Или еще проще: на полном ходу снести поездом, что им один человек в военное время. Несмотря на то, что ни формы, ни знаков отличия на генерал-лейтенанте не было – и на всю гениальность импровизированного изображения оскорбленного в лучших чувствах солдата – вероятность убедить группу сопровождения была невелика… и все же оправдалась.Вот теперь Петра Сергеевича слушали со всем доступным вниманием. – Это, Валерий, называется ставкой. Отчаянной, безрассудной и столь же глупой, сколь и наглой. И смысл она имеет только тогда, когда ожидаемый успех операции выше предполагаемых потерь. Вы ведь и сами вместо того, чтобы исчезнуть из бильярдной в направлении порта, вопреки всему с завидной решимостью полезли в сейф, – предельно ясно обозначил штабс-капитан и решил, что откровенности на сегодня хватит, и так все практически напрямую высказал. – А вот во имя чего делается подобного рода ставка, так это у каждого свое. Истории, откровенно говоря, выходили не слишком-то похожими. Но это если не знать мотивов. И уж о чем о чем, а об этом Овечкин рассказывать был не готов. Зато словно со стороны смотрел на себя четырехлетней давности в Ялте: как понимание отражается в глазах, как он, моложе и, наверное, живее, перестав цепляться пальцами за длинный борт стола, вооружается кием и целеустремленно продвигается сквозь толпу, чтобы замереть напротив растерянно моргнувшего Валерия. Бывают моменты, когда бездействие преступнее риска, и мизансцена, разворачивающаяся в бильярдной – как раз один из них. Петр Сергеевич, разгадавший природу изъятого у Мещерякова шара, понимает и то, что невольно сам загнал себя в пат, единственным выходом из которого видится подтолкнуть Валерия все же закончить партию – но уже на своих условиях. То, что Мещеряков воспользуется шансом и ударит по шару, для Овечкина – почти что свершившийся факт. И все, что штабс-капитан может предпринять, это минимизировать ущерб для остальных, непричастных. Что и делает, смещая фокус на себя, намечая траекторию удара. С самим собой-то уже разобрался, сделал выводы, а заодно и выбор. Почти как Марков когда-то. Только вот Маркову тогда повезло.Потому Петр Сергеевич делает свою ставку почти вслепую, рассчитывая только и исключительно на то, что герои подполья не ошиблись в расчетах, и взрыв будет точечным. Что Валерий уйдет из бильярдной своими ногами и будет жить, он же еще ничего в жизни не видел, чтобы расстаться с ней в семнадцать лет. И что схема останется на месте, потому что у юного мстителя найдутся заботы поважнее, чем дразнить гусей и без всякой страховки лезть в сейф (и ведь полез же, безрассудный упрямец, полез!). Вот, в общем-то, и все, что оказывается важно. Штабс-капитану вот куда интереснее видеть смятение на юном лице, пусть и недолгое, чем прослеживать глазами траекторию удара. Равно как и прикидывать, что там на самом деле, за маской игрока, как бы сложилась история, доведись им встретиться при иных обстоятельствах, без деления на чужих и своих. Может быть, именно поэтому Овечкин, почти с болезненной сосредоточенностью изучающий Мещерякова, в последние секунды пропускает оживление справа. Пропускает любопытного низкорослого корнета, заглянувшего в этот день на беду свою в офицерский подвальчик. То ли ему не хватает роста, то ли будоражит атмосфера бильярдной, но он ловко просачивается меж замерших офицеров Петру Сергеевичу практически под локоть. Спотыкается. И толкает штабс-капитана локтем, смещая с линии огня. – Это под Екатеринодаром вы контузию заработали? – неожиданно вырвал его из воспоминания голос Мещерякова. Овечкин аж опешил от такого перехода. Потом уловил подоплеку, конечно – юноша не любит оставаться в дураках, а еще явно не любит, когда читают мораль, приправляя ту метким щелбаном по носу – но от нехорошего послевкусия это не избавило. И от этой вот мстительной бледной поганки он понимания ожидал? Разочарование кольнуло резко, будто в назидание: что, опять просчитался? Ирония была совершенно неподражаема. Тем, что была неизменна. В самом деле, сколько можно ошибаться на счет одного и того же человека? Тут если кто и виноват, то сам он и его ожидания. – Мне вполне понятно ваше злорадство, однако нет, не там. Но, дабы удовлетворить вашу жажду справедливости, замечу, что там мне прострелили плечо, – кисло пошутил Петр Сергеевич. Мрачность усмешки, подпитываемой чужой бестактностью, усилилась, когда Валерий потупился и скользнул извиняющим взглядом по рукам штабс-капитана. Час от часу не легче, теперь Мещерякову его еще и жалко стало. Опять. Наверное, именно тогда Овечкин в первый и последний раз пожалел, что вообще затеял этот разговор. Он чего хотел-то? Опытом поделиться, перебить эпизод в ресторане окопскими байками и фронтовыми историями, показательными и полезными? А чего добился? Только вернулся к исходной точке. Черт с ним, с хлестким напоминанием о контузии, понял уже, что Валерий огрызнулся автоматически, пусть и попал удачно, но жалость… жалость уже никуда не годилась. Надо сказать, Мещеряков, при всех своих огрехах, обладал завидным внутренним чутьем, интуицией, раз медленно, но верно заставлял Петра Сергеевича вспоминать особенно важные эпизоды, точно так же подлавливая на раздражении от продуманной подначки. Овечкин-то планировал рассказать ему только и исключительно о Маркове. Но нет, язвительная ремарка про контузию, которой Валерий сам же тотчас устыдился, невыразимо легко потянула за собой и историю о Судравском, которая для Петра Сергеевича в собственной биографии была особенной. Никогда прежде Овечкин не позволял себе так углубляться в это воспоминание, тем более при другом человеке, как сейчас. Будто заново проживал все то, болезненное и страшное. До дрожи боялся закрыть глаза, чтобы вновь не видеть могильной земельной черноты, слышал голос, осипший, будто бы и не свой вовсе. Не как в ресторане, там это было лавиной, накатившей без предупреждения и не требовавшей ничего, кроме как ее пережить, сейчас же все мелькало кадрами хроники. Возможно, штабс-капитану действительно стоило рассказать об этом вслух хоть кому-нибудь, а не мучиться затаенной болью и безустанно точившими кошмарами в одиночестве. Идея казалась здравой, вот только с доверенными лицами всегда выходила осечка – их просто не было. Евгеньев слишком рано покинул его и воспринимался скорее личной потерей, чем равным, а Перов даже не приблизился к этой границе, потому что вместе им воевать не довелось. Овечкин и сейчас не особо верил, что его отпустит. Но верил в то, что вот этот вот мальчик, сидевший напротив – хотя какой он мальчик, давно уже нет – поймет, даже если и не покажет этого. – Знаете, как оно тогда было? – штабс-капитан не старался придать фразам обезличенность, слова выходили сами, правильные, нужные. – Откопали, живой, радуешься. Вдохнуть полной грудью можешь, радуешься: значит, здесь, а не под завалом земли. Небо видишь, радуешься: коптишь еще. А что руки ходуном ходят или там шея дергается – это, право слово, такая ерунда, страшнее всего другое: голоса нет...А Валерий тактично молчал, не перебивая, проявив неожиданную чуткость. Безошибочно улавливая, когда стоит задавать вопросы, когда – ввязываться в пикировки, а когда лучше бы промолчать, как сейчас. Словно выказывал молчаливую поддержку. И Петр Сергеевич смог закончить эту историю так, как хотел. Умение поставить на карту все, как было под Екатеринодаром, хоть и оказалось довольно показательным, но все же подсмотренным со стороны. А вот с контузией, разжавшей свою хватку под звуки полкового марша, подхваченного сотнями голосов, дело обстояло совсем иначе. Оно было прожито лично Овечкиным от начала и до конца.– ... Раненый, и без всяческих шансов на удачный исход, полковник приказывает продолжать наступление. И запевает не что-нибудь, а нашу, гренадерскую. И если он прямо сейчас умирать не планирует, разве можем себе это позволить мы? Вокруг подхватили полковой марш, кто как мог, как умел, слова-то каждый знал… И голос вернулся тогда же, в наступлении, когда запел вместе со всеми. Сначала молча, потом уже нет. Так и избавился от последствий контузии. Со второй, которую организовали мне вы, оказалось уже не столь интересно, само прошло. Почти, – Петр Сергеевич, не желая акцентировать внимание на этом "почти", подытожил. – Я, Валерий Михайлович, искренне желаю вам хотя бы раз в жизни повстречать такого вот знакового для себя человека, каким для меня оказался Судравский. Пусть даже и ненадолго.Мещеряков вздрогнул и странно посмотрел на него, но поспешно отвел взгляд. А потом просто спросил о "светлом Рождестве" времен начала той, первой войны – и штабс-капитан не смог отказать ему и в этой истории. Какие уж тут байки, самая настоящая правда. В ней, как водится, сплелось множество противоречий: взаимное недоверие по обе стороны бруствера поначалу, взаимное же узнавание – потом, а итогом – возвращение на исходные позиции, навязанное сверху и особенно болезненное оттого, что стреляешь и сходишься в штыковой атаке уже не с безликими фигурами, больше нет. Рассказ, как ни странно, не ограничился описанием прецедента на Западном фронте, не имевшего к Овечкину решительно никакого отношения. – А где в это время были вы? – совсем другим тоном поинтересовался Валерочка, и не было в его голосе досужего любопытства. Напротив, возникло ощущение, что Мещеряков каким-то образом уловил, что подобные истории не рассказываются так, если в той или иной степени не прожиты лично. А поведать Петру Сергеевичу, заставшему то рождество на Северо-Западном, было о чем. О снеге, в тот день таявшем еще на подлете, и о предательски скрипящих сугробах, которые намело накануне. О томительном ожидании развязки и понимании, что наступит она еще нескоро. О точке перелома – польской ?Cicha noc?, разносившейся безбожно картавящим многоголосьем далеко-далеко по морозному воздуху – и всеобъемлющем чувстве единения, которое штабс-капитан не испытывал ни доселе, ни потом. О том, как позже дошел черед и до бартера, когда сначала офицеры, а потом и простые рядовые выползли из траншей, чтобы ступить на ничейную землю настороженно и опасливо, а через пятнадцать минут уже вовсю обмениваться товарами первой необходимости и рассматривать чужие фотографии. А еще с нервными смешками журить выползшего невесть откуда кота Ваську, который, пронырливая морда, оказывается шлялся как к себе домой и к немцам в окопы, где черного бесстыдника столь же добросовестно подкармливали, величая Максом. Штабс-капитан и сейчас помнил рядового, влегкую сделавшего его в любительском соревновании по песнопению. Овечкин честно попытался составить достойную песенную партию, позволяя прокрасться в интонации и неясной тревоге, и чистой, неразбавленной тоске. Вот только не выходила у него ?Гори, гори, моя звезда?** так убедительно, как ?Santa Lucia?*** – у горластого немца, который даже побриться накануне умудрился, хоть и криво (в окопах – не до эстетики), и сиял начищенным пятаком, обрадованный и счастливый.Куда там было тягаться с чистым звучным баритоном, решение о победителе было принято единогласно. Да и можно ли в самом деле конкурировать с человеком, который пел о море и серебряных звездах как тот, кто точно знал, к кому вернется и с кем разделит радость созерцания этого прибрежного местечка у залива?Петр Сергеевич, помнится, еще спросил тогда довольного успехом рядового, припрятавшего за пазуху выигранные сигары, мол, почему такой выбор песни. А немец, Вольфганг, перемежая английский с немецким, ответил что-то вроде: ?Вы не женаты на итальянке. Вы бы поняли?. Достал и фотографию совсем юной девушки, уже носившей под сердцем ребенка, ?майн фрау, Ильза?. Заботливо провел рукой по изображению, расцвел неподдельной, горделивой улыбкой…У тогда еще поручика Овечкина милостиво пожалованный шоколад, завернутый в грубую бумагу, бестолково растекся по пальцам, но он даже не заметил этого. Абсолютное, неограниченное одиночество некстати напомнило о себе именно тогда, и Петру Сергеевичу как-то разом стало не до утешительных сладостей. – Знаете, я не пропустил бы это странное Рождество ради чего бы то ни было, – штабс-капитан говорил это даже не завороженно внимавшему ему Валерию, он говорил это самому себе. – Тогда казалось, что будет время, когда закончатся наступления, что до конца войны – всего-то сто метров по перерытой свежими захоронениями и артиллерийскими налетами ничейной земле. Не думаю, что видел с тех пор многое, прекраснее этого. Но надо было идти дальше, пересекать точку отсчета нового года. Поднимать со дна эту муть, не кривиться на воду из походной фляги, от которой, казалось, потянуло тиной и гнилью, и смотреть – на искрившийся в лучах сонного зимнего солнца снег, обагренный кровью.– Потом наступил девятьсот пятнадцатый, и в новогоднюю ночь боевых действий почему-то не велось. На удивление тихо прошло и наше Рождество, полагаю, то была ответная нота вежливости, – Овечкин вел рассказ твердо и спокойно, а память, меж тем, вытворяла ту еще подлянку: сам собой раскрывался припрятанный на пыльном чердаке сундук, и на белый свет выползали совсем уж неприглядные картины. – Меж тем командованию, наконец, доложили о творящемся на передовой произволе, те сочли это недопустимым и немедля отправили нас в стратегически важное наступление…?Наступление? звучало сухо и деловито. Ничего особенного, просто реагирование на данные разведки: противник численностью пятнадцать тысяч замечен к югу от Сухачева и планирует перейти ночью реку, требуется любой ценой не допустить его дальнейшего продвижения в сторону Варшавы. Они наскоро разобрали понтовый мост и отогнали лодки к другому берегу, твердо зная, что этим отрезают немцам даже призрачные шансы вернуться обратно вброд через январскую Бзуру, и от этого становилось не по себе. Рождественскую ночь не могли стереть никакие приказы, и простая военная хитрость безотчетно воспринималась уже как предательство. Дезориентированная, окруженная немецкая дивизия, надо признать, сражалась яростно и отчаянно, как могут только осужденные на смерть. И доблести в них было больше, чем у обступившей их русской дивизии. Особенно пакостно от этого Бородинского сражения в миниатюре Овечкину стало на утро. Ночью он не различал лиц, да и не присматривался, вымотанный темнотой, постоянной бдительностью и сырым пронизывающим ветром. В бою рука жила своей жизнью, орудийный огонь сметал противника, тело пружинило, пригибаясь, уходя в сторону, перекатываясь по земле вперемешку с наледью, выживая. А холодным, тревожным утром вместе с порозовевшим на востоке небом Петр Сергеевич увидел берег Бзуры, самонадеянно занятый немцами накануне. Артиллерия разметала их наспех сооруженный бруствер в хаотичную череду ям, большинство немцев изрешетило пулеметным огнем, а тех, кто стратегически отступал обратно к линии окопов, добили шрапнелью. Кто-то, и таких тоже набралось порядочно, остался на берегу, утонул при переходе вброд или все-таки пробился обратно на немецкую сторону реки – да там и остался, не выдержав долгого пребывания в ледяной воде. Вернувшийся из контратаки поручик, прежде не заводивший с Овечкиным задушевных разговоров, остановился рядом. Был бледен и теребил алюминиевую флягу на поясе совершенно безотчетно. Потом вцепился взглядом в Петра Сергеевича и выдавил с усилием: ?Они скучковались там, в окопах, как ополоумевшие мыши. Даже стрелков на огневых не было. А толку, если бруствер разбит, их по пояс уже видно. Сидели, воткнув ружья прикладами в землю, на лицах – не страх даже, одна тоска безграничная. Только и ждали, когда добьем. И как по ним таким…?. ?Скотобойня?, коротко заметит штабс-капитан Мещерякову, и это будет лишь малой частью правды, об остальном он умолчит. Потому что скотами были не немцы, а те, кто направил русскую дивизию сюда, наказав уничтожить противника подчистую и пленных не брать. А сами при этом отсиживались в штабе, в тепле да безопасности, в социальные шахматы играя. И этой жестокости оправданий уже не было.На Вольфганга Петр Сергеевич тогда напоролся случайно, ибо сознательно искать знакомые лица на дне полузаваленных мерзлой землей мелких окопов, изрытых воронками снарядов и усеянных трупами, не имело ровно никакого смысла. Но, видимо, Овечкина что-то направило лихорадочно затянуться сигарой ближе к берегу, подальше от разрушенных окопов. А там взгляд будто сам собой зацепился за форменный китель и знакомую кучерявую макушку.Немец раскинулся навзничь. На лице его, припорошенном снегом, застыло упрямое выражение обреченной решительности. Винтовки из правой руки он так и не выпустил, а левая накрыла нагрудный карман кителя каким-то защитным жестом. Овечкин помнил, что там. Выигранные дней десять назад сигары, если не все истратил, и фотография робкой, добродушной Ильзы. В кармане действительно обнаружилось все перечисленное. Так же там нашелся засаленный огрызок карандаша и начатое письмо. Петр Сергеевич зачем-то скользнул взглядом по строчкам, скорее оценивая степень завершенности текста, чем вчитываясь. Лист был заполнен едва ли на треть. Таким он и останется, потому что больше некому будет закончить письмо.Это было неправильно. Точнее, правильным здесь не было вообще ничего. Но поручик Овечкин сжимал в руках чужие нехитрые сокровища и чувствовал, что так быть не должно. Он повертел фотографию в руках и, движимый каким-то непонятным чувством, убрал ее за пазуху. Помедлив, туда же убрал и недописанное письмо. Петр Сергеевич не знал, что напишет этой фрау Ильзе, улыбающейся на фоне уютного деревенского домика и не подозревающей даже, что причин для улыбок отныне станет намного меньше. Но чувствовал, что написать должен, а после – передать письмо в Красный крест, обеспечивающий беспрерывность корреспонденции по всей линии фронта. Помнится, мысль еще промелькнула, короткая и безрадостная: доведись ему самому остаться вот так на поле боя, и сообщить-то о Петре Овечкине будет некому. Письмо вымучивалось им долгих два дня, потому что поручик Овечкин совершенно не представлял, как и что сказать незнакомому человеку, а все приходящие на ум слова казались какими-то бестолковыми, если не откровенно глупыми. Впрочем, лаконичные фразы вроде ?выполнил свой долг, боролся до последней возможности и погиб, подавленный значительно превосходящими силами противника? звучали не менее нелепо: они годились разве что для сухих отчетов и фронтовых журналов, но вряд ли были нужны супруге погибшего. В итоге, устав выдумывать в голове текст, Петр Сергеевич изложил в скупых строчках, что Вольфганг до самого конца не терял присутствия духа и тепло отзывался о семье. Вспомнил, впрочем, категоричность и экспрессивность, с которой немец поведал о выбранном для ребенка имени, мол, совершенно не видит своего сына претензионным Дитрихом, скорее уж Гельмутом. Даже собирался убедить жену передумать, быть может, как раз в недописанном письме. Что же, Овечкин несколько смягчил формулировку и спешно дописал и об этом. Не самая важная информация для того, кто потерял близкого человека, но, в некотором роде, последняя воля покойного.Штабс-капитан с удивлением отметил, что за время его размышлений об условно знакомом немце успел вытащить сигару и теперь вертел ее в пальцах, как когда-то вертел в руках чужое письмо, не представляя, что делать дальше. Курить не хотелось. Рассказ о рождестве первого года войны, о котором просил Мещеряков, закончился, но Валерий отчего-то не спешил уходить. Возможно, точку следовало ставить отчетливее. – Возвращаясь к истории о Судравском, которая случилась спустя полгода после этого памятного Рождества, кажется, тогда я малость погорячился, когда мне вместе с орденами показания к комиссации зачитали. Впрочем, не орал, а, как говорят, цивилизованно безостановочно язвил. Доязвился до разведки. Не надо так смотреть, это было не наградой, а тоже военной хитростью, просто другого порядка... Потом наш полк расформировали, ну а Февральская, а затем и Октябрьская революция снова призвала на службу. Не буду утомлять вас рассказами о гражданской, которые не только ничему вас не научат, но произведут гнетущее впечатление. Да и не о чем там, а о Маркове я уже рассказал. Прошло несколько лет, и в апреле двадцатого в числе немногих уцелевших еще с германской меня перебросили в Крым. Ну а дальше вы знаете.Мещеряков знал. Все же он оказался благодарным слушателем, молчание которого было подчас выразительнее досужей болтовни. Ерзал вот только отчего-то постоянно. Петру Сергеевичу смотреть на это порядком надоело: то украдкой руку почешет, то вроде как о подлокотник обопрется, то еще как вывернется. И в ресторане ведь тоже было что-то такое, но там хоть не так очевидно. Это отвлекало.– Что у вас там? Весь вечер дергаетесь.– Да ничего… – Валерочка напустил на себя образцово невозмутимый вид, будто и не было этого вопроса, что еще сильнее убедило Овечкина, что спрашивает он не зря. Потому что Валерий, скованный и напряженный, сидел перед ним в свитере. Шерстяном, хоть и тонком, наверняка на рубашку с коротким рукавом, иначе бы манжеты выглядывали.При этом на улице нынче тепло было настолько, что и пиджак-то можно носить не нараспашку даже, а просто в руке. А в номере было ещё и душно, потому что штабс-капитан забыл перед ужином приоткрыть окно. Картина не складывалась. – А что же с апреля по конец лета? Мы ведь в Ялту только в августе… – тем временем все допытывался о своем Мещеряков. – Оставьте вы Ялту уже в покое. Рукава лучше закатайте. – Зачем? – опешил Валерочка, ошарашенно моргнув. Петр Сергеевич, еле удержавшись от того, чтобы демонстративно возвести глаза к потолку, со вздохом пояснил: – Валерий Михайлович, не будем пререкаться на пустом месте, у нас и без того достаточно противоречий. Ну же. Когда в результате короткого спора здравый смысл победил принципиальное упрямство, все оказалось именно так, как Овечкин и подозревал. Аллергическая сыпь от локтей до ладоней, еще и старательно расчесанная, неудивительно, за весь день-то. Ходил, мучился, терпел. Терпел бы и дальше. Что ж ему все подсказывать-то приходится...– Можете страдать и дальше, если вам угодно, но разумнее было бы последовать моему совету. Усталое раздражение, под конец проявившееся в реплике, сработало. Валерий, до того смотревший на него чуть ли не с упрямым вызовом, потянул свитер через голову и ввязался в неравную борьбу с засученными рукавами, из которой все же вышел победителем. Вот только стал донельзя похож на полевой одуванчик с торчащими во все стороны распушенными вихрами. Овечкин честно молчал, не желая смущать его еще больше, потому как видел эту нервозную неловкость. Но когда растрепанный Валерочка, напрасно пытавшийся пригладить волосы, сначала вдумчиво вывернул свитер на лицевую сторону, потом попробовал аккуратно выправить замятые манжеты рубашки (безуспешно), а затем столь же педантично стал складывать это шерстяное безобразие, штабс-капитан не удержался и решительно прекратил эту пытку никому не нужным порядком. Сомнительный шедевр шерстяной выделки отобрал, а вот дрогнувших рук выпустить уже не смог. Он говорил что-то про этот дурацкий свитер, а сам, сидя рядом, не мог отпустить мальчишеские запястья. Особенные. Нашел и место со стеклом, которое выглядело аккуратно, как выступающая родинка: края ранки давно срослись, закупорив осколок, если не знать истории появления, можно и обмануться, за мелкую бородавку принять. А ладони у Валеры были холодные. Неужто боится? Это вряд ли, Мещеряков Овечкина и в Ялте-то не боялся, а ведь самое время было. Но мальчик определенно скован, даже насторожен, это сложно с чем-то спутать. Нервничает? С чего бы? Увлекательную переброску вопросами они оставили еще внизу, в ресторане, и сейчас разговор протекал куда спокойнее. Задачка по осаде бронепоезда не в счет, так, мелочь среди прочего. Тогда откуда взялась эта звенящая, почти ощутимая напряженность?А потом, услышав долгий рваный выдох, Петр Сергеевич как-то разом понял, и почему у Валерия холодные руки, и почему в ресторане на в общем-то невинное прикосновение он так подобрался, и почему в глаза последние полчаса старательно не смотрел, кроме как воровато, украдкой. Отнюдь не штабс-капитана Мещеряков боялся, он себя боялся.Овечкин поднял на Валеру глаза, оторвавшись от изучения мальчишеских запястий, считал и разом побледневший вид, и отчаянный ответный взгляд, и лихорадочно зачастивший пульс. На этом лице вообще была намешана богатая палитра истинных противоречий: испуг, сомнение, желание, томление, робость, надежда. Надежда интриговала больше всего, потому что развязывала руки.Тепло в груди, уютное и отдаленно знакомое, продолжало нарастать, хотя недоверчивое удивление покамест никуда не делось. Какой все же отзывчивый мальчик оказался, кто бы мог подумать. Что же, это несколько меняло дело. И можно было, наконец, сделать то, чего хотелось уже давно: легонько притянуть к себе за запястья и коснуться этих растерянно дрогнувших губ.Как ни хотелось Петру Сергеевичу поцеловать Валерия по-настоящему, со всем желанием, которое с момента их утренней встречи к вечеру, оказывается, набрало поистине колоссальные обороты, он все же дал Мещерякову время сделать ответный шаг. Сам же застыл, наклонившись, не усиливая контакт. Он не хотел повтора ялтинской истории, когда порыв позже требовалось долго и обстоятельно замалчивать, в картинках представляя неслучившееся. Нет, оторопевший юнец ему был не нужен, и секундная растерянность, позволяющая взять желаемое, не была нужна тоже. Петр Сергеевич предпочитал партнеров, которые отдавали себе отчет в том, что делали и чего хотели.Овечкин уловил, как безотчетно дрогнули так и не выпущенные из рук мальчишеские ладони, и Петр Сергеевич их выпустил, не считая себя вправе удерживать. А потом одновременно произошло две вещи: неуверенное, судорожное движение навстречу, от которого и сам он пропустил долгий выдох, и вцепившиеся в плечи пальцы.Он подтянул Валеру ближе, прошелся ладонью по лопаткам, поднялся выше, к плечам. Валерий не остался невовлеченным наблюдателем. Он часто и заполошно дышал, но исправно тянулся вперед, словно задался целью изучить партнера, и они сталкивались: губами, носами, локтями. Петр Сергеевич улыбнулся одними губами, когда почувствовал руку, вплетенную в волосы, перебирающую их молчаливой лаской: помнит, надо же. Когда теплая ладонь спустилась на загривок, тело само вслед за рукой потянулось, и он не знал, на самом деле, от этого ли или от чужой довольной, даже самодовольной улыбки, подмеченной прежде, чем она исчезла. От этой улыбки, непостижимым образом еще и застенчивой, в Петре Сергеевиче ломалось то, что зовут хладнокровием. Ведь мальчишеская робость у Валерочки при всех их отнюдь не невинных ласках никуда не делась. У такого вот Валерия, пламенеющего ушами, с боязливой неловкостью прячущегося за сомкнутыми ресницами – и при этом не отталкивающего его, а притягивающего ближе, вряд ли это осознавая. Такая непосредственность...Было долго, отчаянно-хорошо, как и не было, наверное, никогда. Петру Сергеевичу отнюдь не хотелось спешить. Другой такой возможности у них не будет, потому что завтра он закончит с основной операцией и займется другой, с короной, о которой юный чекист частично осведомлен и которая ценность представляет разве что для получения общественного резонанса. Если все пройдет по плану, Москву штабс-капитан покинет завтра же, и с короной, и с бумагами. А, значит, и Валеру. Лови момент, снова то же самое.Овечкин собирался действовать терпеливо, как умел, намеренно медлительно и вдумчиво. Но Валерочка, торопливый, деятельный и до нелепости суетящийся, наметил для себя целью избавиться от чужой рубашки. Юношеское нетерпение и инициатива применительно к себе Петру Сергеевичу бы даже польстила в любой другой ситуации, однако он давно не питал иллюзий и с собой привык быть до болезненного честным. На короткий задушенный выдох, когда партнер все же добился желаемого и рубашка соскользнула с плеч, он только горько скривился. Под рубашкой не было ровным счетом ничего хорошего."Не самое эстетичное зрелище, комиссар Мещеряков, не правда ли?"Овечкин спиной чувствовал, как Валерочка взглядом рубцы затянувшиеся оглаживает, безошибочно найдя среди них ялтинские. Потом и подрагивающие пальцы подключились, рисунок по контуру неспешно прослеживали, вот только дрожали вряд ли от неуверенности, скорее, ведомые очевидной нежностью собственника. И это не было тем, к чему Петр Сергеевич привык. Шрамы на его спине обычно обходили стороной, как не слишком приятное зрелище. У Валерочки же, напротив, они отторжения не вызывали, сказывалась причастность к ним. Да уж, в Бога не верил, нательного креста не носил, а водил по линиям, знаменующим ялтинскую самоуверенность штабс-капитана и его же задушенную, больную надежду чуть ли не со священным трепетом. Рубцы, к тому же, чувствительность потеряли только частично, а вот по краям, да когда губами, а не ладонями...Внизу живота стремительно твердело, хотя обычно Овечкину требовались ласки поизощреннее. Может, дело было еще и в том, что у Валерия напрочь отсутствовало умение показать себя: как посмотреть, как повыгоднее повернуться, и выходило у него все по наитию, зато со щемящей неподдельной искренностью.Он все же снял с Валерия очки: и потому, что мешали, и потому что такой серьезный взгляд ему был не нужен. Петр Сергеевич невольно представил, каким, наверное, трогательно неловким тот выглядит по утрам, когда вслепую нашаривает их на прикроватной тумбочке. И поймал себя на мысли, что хотел бы это увидеть. А потом еще на одной, что не привык вот так просто думать об утре с кем-то. Франция оказалась и проще, и свободнее, чем Россия. Да и мужчины здесь были не в пример лучше: легкие, элегантные, не скованные условностями. Так что за прошедшие с момента эмиграции в Париж почти четыре года монахом Овечкин, конечно, не был: военная жизнь уступила место размеренной штатской, с ней ушло и напряжение от постоянного ожидания выстрела при взведенном курке. Потому игнорировать физические потребности, присущие здоровому взрослому мужчине, Петр Сергеевич смысла не видел. Но партнеры у него долго не задерживались, да и не испытывал штабс-капитан к ним ничего, кроме похоти и легкого оценочного интереса, как сравниваешь между собой проведенные бильярдные партии. Секс с ними бывал разным: технически безупречным, хорошим, просто посредственным. Один раз попался ему юный француз, чем-то похожий на Валерия: высокий, голубоглазый, светловолосый. И подумалось, что при удачном исходе вечера этот мог бы у него задержаться. Но вечер не задался, хотя француза винить в этом было трудно: тот был весьма искусен и явно не чужд экспериментов. А Овечкин, даже закрыв глаза, не мог полностью погрузиться в фантазию, будто это Валерочка сейчас рядом с ним. Все было не то: и слишком жесткие волосы, не рассыпающиеся под пальцами мягким пухом, и слишком узкие губы, и недостаточно крепкий торс – на Валерии сказывалась красноармейская жизнь в седле да в погоне, откуда этому было взяться у тонкого нежного француза, отродясь ни нагайки, ни шашки в руках не державшего? Окончательно иллюзия развеялась на хриплом ?Je te veux, ramones ma cheminée? ****, томно выдохнутым в ухо. Французская речь, ставшая привычной, резанула слух будто фальшивой нотой, да и слова... Поэтому ничего не было удивительного в том, что дальше со штабс-капитаном произошло то, что французы снисходительно-тактично называли ?passer du B dur au bémol? *****. Впрочем, француз попался понятливый, на позорном эпизоде акцентировать внимание не стал. Конечно же, больше они не виделись.И больше партнеров, похожих на одного юного лазутчика, Овечкин себе не выбирал. Без очков Валерочка выглядел трогательным, странно уязвимым. Обманчивое впечатление. Но даже сейчас умудрялся сосредоточенно щуриться. ?Я заставлю тебя отключить твою чертову голову?, – клятвенно пообещал себе Овечкин, азарт подхлестывал сделать так, чтобы Валерий и имя свое забыл.Рубашка на Валерочке тоже была абсолютно ни к чему. Незачем скрывать эту ровную тропинку позвонков, округлых, щемящих, легко вслепую пересчитываемых. Неожиданно чувствительное левое плечо, да и вообще рукой провести от ключицы до груди, наблюдая, как он непроизвольно втягивает живот, а вот справа такой реакции не было. Интересно. Петр Сергеевич с нажимом провел ладонями, повторяя намеченный маршрут. Валерий долго выдохнул, непроизвольно запрокинув голову и закрыв глаза. И ведь не провоцировал специально, но открытая шея просто манила своей доступностью. Ну-ка, а если так, прихватить кожу под подбородком, раз уж у него такая отзывчивая шея оказалась? То, как Валера напрягся бедрами и шумно заерзал, тщетно сдерживая стон, подсказало, что догадка была верной. Ах, эта сладкая юность, когда заводишься от самых незначительных вещей... Ответная ранимая отзывчивость побуждала Овечкина сотворить какую-нибудь глупость из тех, которыми грешат разве что подростки, заставляя партнера дивным летним днем шарф под самую горловину наматывать да воротник рубашки стойкой следующие несколько дней носить. Эта была бы пикантная маленькая вольность. Жаль, что позволить себе ее совершенно нельзя. Хотя он был бы весьма доволен, наблюдая, как Валерий с таким маскарадом справится и как ненароком поправлял бы воротник, невольно вспоминая причину одежки не по сезону. Что же, если невозможно так, как хочется, будет по-другому, и без шарфов справимся, все равно помнить будет. Петр Сергеевич притянул Валерочку ближе к себе, оставив в покое грудь, ткнулся горяченным поцелуем в висок, спустился ладонями от крыльев лопаток к пояснице, потом и ниже... Пальцы наткнулись на маузер, короткоствольный и слишком легкий ******, такие еще до войны имели обыкновение вне строя носить армейские офицеры. Ну да, разумеется, чекист всегда на службе и всегда при параде. И кто их только научил оружие в заднем кармане таскать, пусть даже на предохранителе? Овечкин аккуратно вынул маузер и положил на стол со стороны Валеры, практически тому под правую руку. Чтобы не нервничал, а то думал он все же слишком много и слишком явно.В ответ на легкие прикосновения к бокам, животу Валера буквально выгнулся дугой, закусил губу, вероятно, чтобы не проронить ни звука, но по вздымающейся грудной клетке опытному чтецу и так все было видно, как по партитуре. Выпирающая справа тазовая кость, трогательно обнажившаяся, которую и задел-то легонько, особенно чувствительной оказалась, потому что Валерочка аж взвился весь, из-под рук уходя, напрочь себя сдавая заполошной чеканкой коротких выдохов. Все, все уже. Овечкин успокаивающе переместил ладонь, скользнул губами по кадыку, едва удержавшись, чтобы легонько не царапнуть зубами, провел линию от затылка до ключиц, спустился почти невесомо ниже, к животу. Почувствовал ответную дрожь и то, как естественно льнет к нему Валера, подставляясь под эти прикосновения. Внутри все пело и переливалось богемским стеклом. В паху тянуще ныло, но ни дать волю рукам, ни вовлечь партнера в процесс Петр Сергеевич не решился. Валерочка только-только напрягаться перестал, растворяясь в очаровании момента. Позволь ему отвлечься – опять закроется, за ершистостью спрячется, и все придется начинать сначала. Овечкин смотрел на Валерия с явственной нежностью, отстраненно удивляясь собственному терпению. Да он ни с одним партнером так долго не возился, стремясь в первую очередь получить свое. Сейчас же хотелось, чтобы Валера окончательно себя контролировать перестал, забыл на ближайшие полчаса и о задании, и об идеологии, и о принципах своих вечных. И если для этого требовалось больше времени, что же, тем интереснее. Результат того определенно будет стоить.Когда-то, несколько лет назад, штабс-капитан по наитию сравнил юного разведчика с мандолиной. Время показало, насколько он был прав. На такой бы играть бесконечно, пощипывая струны, слушая отклик, звучащий чище самого настроенного инструмента. Отклик, резонирующий в такт. Отзывчивый, нетерпеливый, прерывистый. Ни одной фальшивой ноты. А хороший из Валерочки партнер выйдет, с такой-то пылкостью. Если его еще раскрыть, научить...С ремнем Петр Сергеевич расправился одной рукой, вторая была слишком занята, все еще удерживая Валерины запястья. Пуговицы-застежки тоже поддались даже слишком легко. Овечкин провел ладонью на пробу медленно, тягуче, и мальчишеские бедра тут же бесконтрольно вскинулись рывком. Повторил движение, вызвав полузадушенный стон. Пальцы в его левую руку вцепились уже знакомо, будто искали якорь для захлестывающих эмоций. Целовать мальчишеский кадык, долго, бережно, было упоительно, не прекращая при этом движений рукой, плавно подводя Валеру к грани. Овечкин откровенно любовался тем, что видел. Раскрасневшиеся щеки, сбившееся дыхание, пальцы, неосознанно водившие по запястью его руки, больше Мещерякову никуда было не дотянуться, зажмуренные глаза, мысли, которые если и бродили, то по волнам милосердного и такого приятного забытья. Трогательно беззащитный, заласканный всласть. Настоящие эмоции, чистый восторг. Так бы и смотрел, не отрываясь…Стук в дверь прервал их чертовски невовремя. Валерий вздрогнул и разлепил сомкнутые светлые ресницы, посмотрел недоуменно и с затаенной надеждой, что, кто бы там ни стучал, ошиблись. О, Петр Сергеевич прекрасно его понимал.Хуже всего, что Овечкин доподлинно знал: это не ошибка и даже не вечерние газеты, а проклятая записка с паролем, обещанная ко второй половине дня и малость подзадержавшаяся. Так что прерваться все же придется.Аккуратный стук повторился, вызвав приглушенное ругательство. Будь оно все проклято, ну почему сейчас?Что ж у них вечно все то в последний момент, то в спешке и никогда – по нормальному, с некоторым ожесточением подумал Петр Сергеевич, ускорив ритм, подводя Валеру к развязке: жестоко было бы оставить юного комиссара в таком подвешенном состоянии. А так хоть посмотрит напоследок, давно ведь интересно, какое у Валерия в этот момент лицо. Оказалось, безумно юное, трогательно беззащитное, с этим его мягко приоткрытым ртом, со сдерживаемым стоном – ну, полноте, не настолько тут тонкие стены, да и персонал вышколен так, что в открытую любопытства не проявит... Глаза цвета моря за секунду до грозы, а взгляд вообще такой потрясенно-оглушенный, с ресницами этими дрожащими, что провалиться можно, как в пропасть. Стук повторился настойчивее, целой трелью коротких ударов. По счастью, пока молча. Но тянуть дольше было уже нельзя. – Мсье Овечкин, вам срочную бумагу передали, откройте, пожалуйста. Петр Сергеевич изобразил отрешенно-равнодушное лицо, набросил рубашку, не застегивая, и приоткрыл дверь таким образом, чтобы комната из коридора не просматривалась.Вид у него явно был не слишком дружелюбный, скорее, досадливо нетерпеливый, как может быть только у человека, которого оторвали от, несомненно, важных дел. Вот и горничная заметно смутилась, протянув ему сложенный лист:– Оставили на стойке регистрации для вас. Сказали, что срочно. Но посыльный уже ушел. Петр Сергеевич быстро просмотрел текст, удивленно подняв брови. А у красноармейцев есть чувство юмора и неплохая начитанность, неожиданно. Впрочем, попадались же среди них такие интеллектуалы, как Валерочка, почему бы и другим не увлекаться книгами. – Благодарю. Ответа не будет, – сухо поблагодарил он и закрыл дверь. Что же, один вопрос разрешился, пароль у Овечкина теперь имеется. Оставалось еще одно дело весьма деликатного свойства, с которым разобраться следовало незамедлительно, хотя и не так, как хотелось бы. Он повернулся. Валерочка все еще оставался там же, на диване, какой-то ошеломленный, моргающий по-совиному: очков так и не надел, зато разговор в коридоре явно мимо ушей не пропустил. Почти ялтинский, только лучше. Чашка из кофейного сервиза, стоящая с краю на тумбочке, весьма удачно попалась под руку. Правда, ронять на себя утварь по такому щекотливому поводу Овечкину раньше не доводилось, но для намеренной неловкости вышло удачно. Кофе, к счастью, там давно и успешно остыл. Петр Сергеевич посмотрел напоследок на раскрасневшегося Валеру в расхристанном виде, с головой выдававшим то, чем он занимался последние полчаса, с нежным румянцем на щеках, теперь уже от полученного удовлетворения, а не от смущения, интересно, у него всегда щеки после секса розовеют? – и, негромко выругавшись для правдоподобности, скрылся за дверью ванной. Про записку, впопыхах брошенную там же, на тумбе, он помнил, забывчивости за штабс-капитаном не водилось. Но забирать не стал: так, мелкая провокация, дань привычке. Он поставил минуту, может, полторы, на внутреннюю дилемму и классово-моральные противоречия и вышел из ванной, готовый поймать Валерия Михайловича на горячем. Ничего ведь не поменялось, Овечкин все еще оставался заданием комиссара. Но вот на то, как Мещеряков чах над запиской, застыв в добром полуметре от нее с отчаянно-нерешительным взглядом, смотреть оказалось неожиданно больно. Классическое ?и хочется, и колется, и мать мораль привила, и дело революции требует беспринципности в действиях?. Ну какой из него после этого полевой разведчик, полноте, как в Ялте-то еще не засыпался сразу. И Маты Хари из него тоже не вышло.?Вмешаться, что ли, – отстраненно подумал Овечкин, – А то мизансцена рискует затянуться. Задание, говорите? Пусть так?.И Петр Сергеевич, словесно пройдясь по деятельности, до которой юный комиссар не дорос, протянул остолбеневшему Валере, не ожидавшему подобной опрометчивости, пресловутую записку, следя за неверием, осветившим лицо напротив. Риски? Какие риски? Даже если случится невероятное и Валерий запомнит из французского текста достаточно для того, чтобы перевести и провести параллель с оригиналом, локация этого пароля со списком вероятных адресатов будет у него только к полудню. А то и к вечеру, когда все это уже не будет иметь никакого значения.Все-таки в Валерии штабс-капитану всегда импонировало то, что называется маятником. Раз – и он расслаблен и умиротворен, два – сплошные эмоциональные всплески, три – собран и цепляется за отдельные слова, явно перечитывая текст повторно. Аналитик он, как и сам Овечкин, просто смотреть в эту сторону не хочет, а, может, и не дают, пока есть такие, горящие сердцем, готовые самолично по горячим точкам скакать. Ладно, хватит текст заучивать. Разумеется, после этого не было никакой вероятности, что Валерий Михайлович останется. Поздно: мыслями юного комиссара отныне прочно владели неразгаданные загадки, а не взаимоинтересные игры со штабс-капитаном. Впрочем, это не упрек. Такой сосредоточенности на задании можно было даже позавидовать. А по совокупности только усмехнуться: Валерий у себя в голове уже, небось, изобличил его в чем мог и в чем хотел, а вот рубашку привести в порядок так и не удосужился.Какой же он... невозможный. Петр Сергеевич подошел и наскоро застегнул ему пару пропущенных пуговиц. Вручил и свитер, который впору было то ли проклинать, то ли благодарить за все это. Отшутился блекло, что обвинений в приватизации ему не надо, как, впрочем, не надо и трофеев. Поймал нечитаемый взгляд в ответ, причем уже не первый такой за сегодня. А ведь Валера что-то чувствовал к нему. Помимо влечения, разумеется. И, разумеется, об этом всячески не думал. Бедный мальчик. Это не та война, которую легко выиграть или проиграть. Уж Овечкин-то знал об этом все.Он прокрутил последнюю мысль в голове еще раз, когда масштаб этого "все", претерпевший существенные изменения с Ялты, наконец, встал перед ним в полный рост Медным всадником на Сенатской. И огорошил куда сильнее, чем казус с брюками. Когда Валерий ушел, неожиданно деликатно прикрыв дверь, хотя по глазам было видно, что нетерпение к разгадке гнало его вперед, Петр Сергеевич устало опустился на диван, и ни мокрые штаны, ни вот как вот оборвавшийся вечер его уже не волновали.Как же он упустил-то, а. Как проглядел. Вот они, твои призраки славного прошлого. А вспомни, о чем в Ялте подумал, когда вы еще и представлены-то не были. Ну же, на лестнице черного входа в "Паласъ". Влюбленность, так ведь? Влюбленность. Какое безопасное слово. Вроде увлеченности, несильно, неполно, так, ярким всплеском. Как когда с мороза заледеневшие ладони суешь в костер поближе к углям, чтобы мигом согреться, да руки побыстрее отдергиваешь, пока всерьез не опалило. А когда все боевое настроение пропадает, потому что голос не тот и слова не те, и уж тем более когда ваши словесные пикировки не променял бы и на самый разнузданный секс, это, Петр, Пьер или как там тебя, гражданин второсортной эпохи, "ни там, ни здесь", называется по-другому. Подсказать или сам догадаешься? Скорбная печаль сменяла обреченное веселье, а счастье смешивалось с глухой тоской в неправильной пропорции, потому что счастье пока что перевешивало. Что же, тем горше будет потом. Открытие не было таким уж неожиданным. Просто оно тоже было невовремя. Да и не факт, что вообще уместно: Овечкин хоть сейчас мог поручиться за то, что это тупик, без вариантов. Еще вспомнилось, чему неосознанно учил Валеру, тогда еще просто симпатичного ему юношу, а не красного лазутчика: непроходимыми буреломами бродить да шишки набивать, потому как то, что простое, рассмотрения не достойно. У судьбы оказалось на редкость отменное чувство юмора: такой беспросветный бурелом надо было еще умудриться себе найти. Если Петр Сергеевич правильно все просчитал, то Мещерякова с ценными сведениями, вырванными у несговорчивого объекта, обратно до утра не вернут. А ему столько и не нужно. Так что пока Валерочка наверняка обрывал аппарат, телефонируя в штаб, чтобы его подменили – разумеется, Петру Сергеевичу он не поверил, а зря: неправды в сказанном не было, штабс-капитана и впрямь завтра застанут в отеле... с утра – Овечкин наскоро собирался по своим делам, которые более ждать не могли. Сменил брюки, вернул газеты на стул, а чашку – на тумбочку, хотя и не знал, к чему наводит весь этот порядок. Хорошо, не стал сразу на балкон выходить, решил портьеры для начала прикрыть. Да так и замер, неумелую слежку за собой заметив. Или не за собой. Мещеряковская макушка между ветками мелькала, Валера все то ли не мог обустроиться на одном месте, то ли высматривал что-то. Ох и не понравилось Овечкину, как он глазами по окнам шарил. Так они и простояли минут пять, один – за портьерой, другой – за дубом прячась. Затем Валера, напоследок окинув окна номера Петра Сергеевича тоскливым взглядом, скрылся из видимости. Наверное, вернулся в фойе, смены из управления дождаться. Овечкину тоже пора было собираться, чтобы подоспеть аккурат к закрытию аптеки. Он открыл окно. Июль, звонкий и голосистый, никак не сдавался подступающему августу. Такой июль, внезапно свежий, с вдумчивой небесной синевой, с прямым взглядом, под которым, наверное, выживешь, вот только сердца потом не соберешь. ______________________________________________________________________________________________* Отсылка к казачьему загибу. Проще говоря, n-ступенчатый мат из неповторяющихся словообразований. Больше известны, конечно, большой и малый петровский загибы, но они по этимологии все же флотские. И по сравнению с ними, казачий с довольно, кхем, богатой фантазией записан. ** ?Гори, гори, моя звезда?. Конечно, многие подумали об Анне Герман. Но нет, песня гораздо старше: романс написан в 1846 году Петром Булаховым на слова Владимира Чуевского. Вторая волна популярности романса относится к началу Первой мировой войны и связана с его аранжировкой, выполненной певцом Владимиром Сабининым и записанной в 1914 году. Романс быстро стал народным. Потому ничего удивительного, что в 1920-х советской властью романс был списан в утиль как "белогвардейский", а его исполнение приравнивалось к антисоветской деятельности. В открытую не исполнялся вплоть до 1930-х. К слову, о Герман: малоизвестный факт, но романс она посвящала своему отцу (негласно, конечно), расстрелянному в СССР, как самому близкому человеку, который и был для нее ?заветной звездой?. Отсюда и барабанная дробь в начале песни. Искренне советую послушать романс в мужском исполнении. Для меня это Олег Погудин либо Валентин Никулин.*** Санта Лючия (итал. Santa Lucia) — популярная народная неаполитанская песня, опубликованная Теодоро Коттрау в 1849 году.**** "Я тебя хочу, прочисти мой дымоход". Пошлость как она есть. ***** ?перейти от Си к бемолю? — в самый ответственный момент потерять эрекцию. Впрочем, Овечкина можно понять: где офицер, а где dirty talk.****** Mauser 1910 — модель образца 1910 года калибра 6,35 мм. Длина ствола 78.5 мм, вес 425 г., магазин на девять патронов (для сравнения, у модели 1914 года — 86 мм, вес 600 г., другой калибр патрона и магазин меньшей емкости). В апреле 1912 года 6,35-мм пистолет ?маузер? образца 1910 года был одобрен в качестве личного оружия армейских офицеров для ношения вне строя, активно использовался в первую мировую и гражданскую. В Европе вплоть до тридцатых годов использовался как разновидность гражданского ?карманного? пистолета.Трек: Mud Flow, instrumental “The Sense Of Me” (“Chemicals”, OST “Young and beautiful”).