Глава 8 (1/1)

В ?Паласе? сегодня все было как обычно – церемонно, торжественно, броско. В это респектабельное заведение приходили ведь не только послушать живую музыку или зачастившего к ним господина Касторского, нет, сюда наведывались затем, чтобы вспомнить нормальную жизнь. Обычную, довоенную, у кого-то счастливую, у кого-то – просто спокойную. Потому дамы вечером подолгу выбирали свои лучшие наряды, а после лавировали к столикам с гордо поднятой головой, с чувством собственного достоинства вели легкие, непринужденные беседы. Их спутники тоже не отставали в галантности и учтивости, хотя бывали и исключения. Овечкин презрительно посмотрел на изрядно надравшегося солдата, неловко приударявшего за чужой женой, ручку ему поцеловать, видите ли, вздумалось. Впрочем, муж означенной дамы отличался потрясающей индифферентностью к происходящему и галантного пьяницу не осаживал.Посетившие этим вечером ресторан полковник Кудасов с супругой, а с ними и бессменный Перов разместились в другом конце зала. Поручик, поймав его вопросительный взгляд, пожал плечами, мол, а то сами не догадываетесь, почему. Петр Сергеевич и не догадывался, а знал наверняка. Причина была проста: двум стратегам, как и двум хозяйкам на кухне, в одной ставке было не место. С Кудасовым, в очередной раз побеседовавшим с беснующимся генералом на вечную тему ?я должен каждый раз к вам бегать, чтобы взглянуть на схему?, позже поговорил и он сам. Результатом этой беседы остались недовольны оба. Нет, Овечкин с полковником в чем-то был вполне согласен. Стоило исходить из худшего: содержимое пакета, которое на аэроплане вместо заданной точки прилетело прямиком в руки к красным, врагу было известно, примем это за данность. И казалось весьма вероятным, что в Ялту уже направили или вот-вот направят агентов. Так что ловля на живца представлялась самым быстрым и наименее ресурсозатратным способом, потому что красные будут уверены в месте хранения схемы, а излишняя самоуверенность противника и его же ограниченность во времени сыграют им на руку. Все так. Однако зачем было оставлять противнику хотя бы малый шанс в самом деле добраться до ценных сведений? Настоящую схему надлежало перепрятать в иной тайник, а на ее место положить детальную и убедительно выглядевшую фальшивку. Организовать утечку, не препятствовать хищению. И точно знать, на какой высоте и у какой границы ожидать прорыва обороны. Все это Петр Сергеевич озвучил полковнику, но не встретил понимания: тот был уверен, что сейф – самое надежное место, а раз так, то в искаженном дубликате нет смысла. И еще вернее Кудасов был уверен в том, что не Овечкину ему указывать, как строить операции: ни по званию, ни по статусу. На том и разошлись. Белое вино, поданное к столу, было на редкость безвкусным, впрочем, его здесь пили все, как дань заведению. Волнующие скрипки с оркестром духовых постепенно смолкли, но беседа за столом была куда интереснее, потому появление Касторского на сцене штабс-капитан пропустил. Видели уже, что там смотреть: пойдет себе налево, пойдет себе направо, публика рукоплещет, много ли им надо. Овечкин все же отметил нехарактерную паузу после объявления метрдотелем выступления поднадоевшего артиста, но удивиться не успел: сквозь неспешный разговор с офицерами наплывало странно знакомое, сменившее дежурные парадные вальсы. Нахмурился, прислушиваясь, узнавая и не веря. Государственный гимн Российской империи, упраздненный февральской революцией и звучавший сейчас под сводами непривычного к этому ?Паласа?, определенно у одессита Касторского в репертуаре не значился. Значит, заказное исполнение, и исполнение адресное. Любопытно, кто заказчик.Его взгляд, ищущий, растревоженный былым, встретил чужой – пронзительный, решительный, даже несколько нездешний. Так смотрели те, для кого гимн – не просто слова, что тянули с показным величием, на деле оставаясь равнодушными. Так смотрел сам Петр Сергеевич, тоже поднявшись из-за стола и замерев с высоко поднятой головой в привычной стойке. Руки сами потянулись привести форму в порядок, застегнуть воротник: дань прошлому и поставленная выправка оказались сильнее его. На сцену, где Буба вместе со своими ?воробушками?, комично сложившими ладони в красных перчатках до локтя, изображал почтение, Овечкин и не посмотрел. Зачем, когда нашлось занятие поинтереснее. Он-то гадал, увидит ли еще бойкого очкарика из бильярдной, а их свел сам случай. Как удачно. Если подумать, то бесчинство, что начало твориться далее в приличном ресторане ?ПаласЪ?, было ожидаемо. Странно, что Касторский и первые-то полстрофы успел закончить. Внимание Петра Сергеевича привлекла ослепительная блондинка с высоко забранной прической, которую сегодня опекал один из его филеров, эпатажно ратующая за власть Учредительному собранию. Вот тебе и степенная дама. У филера при этом образовалось очень комичное выражение лица: то ли поддержать свою бойкую компаньонку, то ли смыться по-тихому. А покинуть это место, где собравшиеся начали соревноваться в ораторстве, определенно было неплохой идеей: Перов с Кудасовым и супругой полковника, не мудрствуя лукаво, так и поступили. Гимназист на окрики вокруг до поры до времени не реагировал, но вот кавказец, призывавший свергнуть и без того свергнутую монархию, определенно заслуживал небольшого урока. Впрочем, князь получил его прежде, чем Овечкин, прищурившись в предвкушении драки, добрался до ретивого оратора. Прописанная кавказцу давешним игроком пощечина была дерзкой и глупой одновременно: юношеская выходка, наглядно показавшая, какой же перед штабс-капитаном, по сути, еще мальчишка. Впрочем, собственные руки тоже чесались вытворить что-нибудь эдакое, и Петр Сергеевич, не дав кавказцу подняться, за шкирку отправил того в недолгий полет практически в объятия сидевшей княжне: пусть успокоится. Крики вокруг перемежались с бранью, а холостые выстрелы звучали совсем иначе, чем на войне. Просто свора лающихся собак, которым ничего доказывать не требовалось, и ему здесь определенно было не место. Игроку, которого уж неизвестно, каким ветром сюда занесло, впрочем, тоже. Хотя сам гимназист так не считал, эффектно опрокинув кавказца через спину на пол. Овечкин и не заметил маневра, кроме как в последние секунды. Трепетный юнец оказался способным не только на пощечины. Это приятно удивило. Добавило штрихов к образу, так сказать. Однако, кто-нибудь рано или поздно все равно позвонит в участок, а присутствовать при опросе органами правопорядка им было совсем ни к чему. Штабс-капитан увлек гимназиста прочь из зала под ожившего привычными куплетами Касторского, который все еще не имел счастья уж сколько концертов подряд. Машинально подтолкнул игрока в спину, то ли опасаясь, что бойкая мальчишеская натура возьмет верх над разумом и тот все же ввяжется в драку, то ли желая поскорее оказаться за пределами ресторана, а заодно и познакомиться. Гимназист покорно шел впереди, к черному входу, не задавая вопросов, вообще не говоря ни слова. Сосредоточенный такой, будто прислушивался к чему-то, и вряд ли к словам Овечкина.Петр Сергеевич вот тоже прислушивался и тоже совсем не к словам. Он заметил интересную реакцию: чужую спину, напрягшуюся в первое мгновение, словно по привычке, и потом заметно расслабившуюся. Будто осознания того, что это оказался именно штабс-капитан, игроку было достаточно, чтобы перестать зажиматься. Любопытный и интригующий факт. Жаль, что на лестничной площадке гимназиста пришлось отпустить: узко, и кроме как друг за другом там было не разойтись. Лестница вообще оказалась коварна. Пока Овечкин, надев фуражку, медленно спускался, по привычке считая ступени, успел бегло оценить сцену в ресторане уже постфактум. Заказчиком ?Боже, царя храни?, разумеется, был тот, кто сейчас шел впереди него и хранил таинственное молчание. Зачем гимназисту это было нужно? О слабости штабс-капитана к гимну ушедшей империи в свое время не судачил только ленивый. Петр Сергеевич же сам этому и способствовал, потому что человек без очевидных слабостей вызывал опасение и совсем не вызывал доверия: темная лошадка, крапленая карта. Значит, сейчас ставка была сделана именно на него. Игра, участие, схожие политические взгляды, просто желание сделать приятное? Что ж, узнаем. Игрок все также хранил интригующее молчание, и тогда Петр Сергеевич начал говорить сам. Шутливо назвал того таинственным незнакомцем, потом – графом Монте-Кристо, хотя в голове и крутилось, подстегнутое выходками юнца в ?Паласе?, ?Д’Артаньян без мушкетеров?, но вряд ли бы здесь это оценили. Отрекомендовавшись званием и полным фамилией-именем-отчеством, штабс-капитан приставил ладонь к козырьку и ждал, когда ему ответят уже хоть что-то. Серьезный юноша шутку все же принял, улыбнулся непривычно: немного извиняюще, немного робко и, если он не ошибся, тепло. Неловко решил повиниться за испорченный вечер, одним махом расписываясь и в авторстве заказа Касторскому, и в его адресате. При этом смешно трогал дужку очков: будто, если их снять, вся сумятица вечера тоже уйдет. Овечкин же отвечал что-то вроде ?не стоит извиняться за собственные убеждения? и сам себя не слышал. Здесь, на лестнице, у черного входа в ресторан, заляпанного наслаивающимися друг на друга гастрольными афишами так, что не было видно ни ушедшего прошлого, ни обещанного будущего, Петр Сергеевич пропал, безнадежно пропал. Потому что, глядя в серьезные глаза уже небезымянного незнакомца, в которых промелькнувшее смятение уступило место привычной сосредоточенности, он понял, что самым лирическим образом влюблен. Как последний неоперившийся гимназист, а не бывалый офицер, прошедший две войны. И это при том, что до этого момента они и нескольким десятком фраз не обменялись. А все равно понимание пришло неотвратимо, отбойным течением: грести против тягуна и поворачивать к оставленному берегу бесполезно, выдохнешься и все равно останешься на месте, потому – только вперед, в открытое море, вопреки всякой логике. Открытие было волнительно, и о Валерии Михайловиче Овечкин стремился узнать как можно больше. Беженец, искал отца, неместный, одиночка, ждал возможности отчалить в Констанцу. Военное время действительно никого не щадило. Ливень, да такой плотный, что не видать было и дома напротив, пришелся весьма кстати, потому что юного Валерия хотелось провоцировать. Смущать, выводить из этого состояния невозмутимого спокойствия. Все в рамках допустимого, недоговоренное, с возможным двойным смыслом, но – не удержаться. Он и не пытался. Овечкин знал, что предложение пройтись проулками вместо пробежки по центральным улицам, после которой вид у любого будет такой, что хоть выжимай, встретит одобрение. Вел их намеренно долго, беззлобно подначивал и ловил неловко запнувшегося Валерия Михайловича за локоть. В бильярдной, оставив партии до лучших времен и обосновавшись у барной стойки, снисходительно посмотрел на втянувшего носом запах мясной нарезки гимназиста и придвинул к нему тарелку. Странное дело, но этого Валерия хотелось опекать, притом совершенно безосновательно.Однако, прежде всего, Петр Сергеевич был профессионалом, а потом уже человеком, поэтому биографию Валерия Михайловича слушал с живейшим интересом. Странная она была, эта биография. Или у юного игрока на деле все было далеко не так гладко, как тот рассказывал, и Овечкин мог это понять: делиться с шапочно знакомым штабс-капитаном всем, что на душе, никто не обязывал. Или же гимназист в принципе был немногословен. Оставался, правда, еще один вариант: все вообще не так, как ему рассказывал робкий нынче Валерий со сдержанной улыбкой, но этот вариант штабс-капитан оставил на потом. Хотя то, что коренной петербуржец вряд ли бы назвал Казарменный переулок лейб-гвардии Гренадерского полка соседским к Большой Зелениной, отметил, как поставил засечку. От обсуждения Петрограда, оставшегося скомканным, плоским, как картинка в книге, плавно перешли к более интересным темам. Петр Сергеевич даже особо не выбирал, с чего начинать, плыл себе по течению. Овечкину в самом деле стало интересно, сколько Валерий поймет из трактата об искусстве войны, с которым тот был незнаком, вот и цитировал Сунь-Цзы выборочно, притом намеренно неоднозначные моменты. Некий экзамен на эрудицию. В целом, Петру Сергеевичу было куда интереснее, как гимназист думает, вещь-то всегда была спорной.Думал Валерий оригинально. Для своих лет у него оказалось достаточно и интеллекта, и классической гимназии за плечами. Штабс-капитан невольно отметил, что когда тот был с чем-то несогласен, то так же, как и на лестнице, теребил дужку очков. А когда рвался перебить или поделиться только что родившейся мыслью, чуть приоткрывал рот и втягивал нижнюю губу, будто сдерживая себя от слов. Замечать подобные мелочи вообще получалось донельзя легко. С необходимостью знания противника как самого себя Валерий Михайлович без раздумий согласился, вызвав невольное уважение: это ведь означало признать за супостатом многие черты, в том числе и человечность, в которой тому обычно отказывают. Ожидаемо вызвала у гимназиста скепсис мудрость об избегании столкновения с превосходящими силами противника, к которой призывал Сунь-Цзы. Видимо, и слова ?не по Сеньке шапка? им также никогда не принимались всерьез. Похоже, Валерий давно и безоговорочно считал любое уклонение от опасности трусостью. А хорошо, что его не коснулась война, невольно подумал Овечкин, хорошо. Штабс-капитану несложно было представить таких же вот мальчишек шестнадцати-семнадцати лет от роду, приносивших себя в жертву ради будущей пользы, руководствовавшихся непримиримой конечностью суждений, подначиваемых собственными страхами или чужими ожиданиями. И хорошо, что светлоглазый гимназист не узнает, что такой прожитый опыт никогда не будет преимуществом, даже если означенные герои-одиночки и выживут по случайности. До тонкостей правила стратегического нападения, приводившего умного человека к победе, не притупляя оружия, Валерию Михайловичу тоже было ой как далеко. Сразу видно, что вникать в маневры покорения крепостей без осады, случись такая необходимость, гимназист бы не стал. Юные, горячие головы, сколько таких еще будет… а сколько уже полегло в лобовых осадах, без подготовки, без разведки и выявления слабых мест. ?Вы говорите прекрасные глупости?, снисходительно подумал Петр Сергеевич, вслух же выдал умеренно дипломатичное ?не все сдается прямому натиску?. А вот любопытную сентенцию про шпиона противника, на которого надобно воздействовать выгодой, а также соблюдать принцип держать врагов ближе друзей, Валерий глубокомысленно не оспаривал – вслух. Меж тем в глазах его билось ярое несогласие, да такое, что удивительно, как еще не прожигало штабс-капитану форму. Интересно, чем она гимназиста, пороха не нюхавшего, так зацепила, где тот успел не понаслышке это увидеть? Когда душа затребовала партии, а разговоров на сегодня оказалось достаточно, они, не сговариваясь, переместились к зеленому сукну. Петру Сергеевичу на этот раз везло: из семи партий пять остались за ним. Меж тем душа радоваться удачному исходу и взятому реваншу почему-то не спешила. Еще и наплывал некстати проклятый романс о воле, юности и тонком колоске. Вот же он, колосок: то сидел рядом, то размышлял, что ответить на очередной тезис, то втягивал губу, или, прищурившись, выверял удары, а вот и новый жест: рассеянно потеребил загривок, похоже, сам того не заметив. И что с ним таким делать – непонятно. Да и с собой тоже. Когда Валерий, сославшись на позднее время, учтиво попрощался, Овечкин не думал о том, что и ему пора бы завершить вечер без поиска приключений. Собственные мысли не давали сосредоточиться, хотелось переключиться на что-то иное. Выигранные банкноты, приятной тяжестью осевшие в бумажнике, провоцировали увеличить их количество, раз уж ему сегодня так волнительно везло. Порыву штабс-капитан, по здравом разумении, противиться не стал. Ошибочность этого решения Петр Сергеевич понял куда позже, пока таяла наличность, везение в который раз за вечер отворачивалось от него, а игрок, все забиравший и забиравший фишки с довольным сытым видом, казалось, посмеивался в усы, но Овечкин даже расстроиться из-за этого толком не мог: его разум занимали вещи, весьма далекие от карточного стола. *** Следующий вечер в бильярдной остался в памяти Петра Сергеевича как последнее светлое время, связанное с Ялтой и еще одним человеком. Хорошее время, минувшие дни вообще были самыми наполненными, но Петр Сергеевич поймет это не сейчас. И о Валерии догадается не сам, не сразу и только после истории Бурнаша, но до нее еще целых несколько часов, все это будет потом. А пока написанный в окопах романс уносил штабс-капитана в весну девятнадцатого года, где его окончательный текст доводили до ума всей переформированной ротой. Лично для Овечкина же ?Степь, прошитая пулями?, позже сокращенная до ?Прощальной?, началась полугодом ранее, когда он перед отбоем услышал обрывки недописанных строф, негромко обсуждаемые условно знакомыми поручиками. Авторство принадлежало третьему, погибшему, и наброски стихотворения нашли в вещах покойного. Петр Сергеевич попросил взглянуть. Там было всего ничего: пара строф, про последний бой и про коня, гулявшего по донским степям. Но потом он несколько дней упорно подбирал на рассохшейся гитаре мотив, чтобы переложить имеющийся текст на музыку. Чужая недописанная история будто жгла руки, требовала ее завершить, не выходила из головы. Про родину детства, кроме которой не нужно другой, удачно придумал Евгеньев: поймал рифму на слух, и это мальчишка-то, к поэзии вообще не склонный. И рассвет, встреченный в звании поручика, в текст тоже привнес Евгеньев… в этом звании он и умер. Так что довести романс до конца стало делом чести. Ту роту позже разметало по стране, кого-то и вовсе вместе с донскими ветрами – по степи, так что народное творчество так и осталось народным, без авторства. Для Овечкина же это всегда были больше, чем просто слова: его личные весьма тоскливые воспоминания, нашедшие отражение мысли, оживший призраками текст. Поэтому Петр Сергеевич оставил за собой право на исполнение, не оспариваемое никем. Мысли об окопах, нескладывающихся рифмах и выполненном перед Евгеньевым долге оставили штабс-капитана не сразу, но то, что он сейчас был не в окопах, а в бильярдной, сомнению не подлежало. А романс-то пришелся собравшимся по душе, вот даже тишина стояла почти священная, как при отпевании павших. Или же они, привычные к напевам Перова, просто не ожидали, что и Овечкин тоже умеет обращаться с гитарой. Да уж, третья, неизвестная доселе страсть штабс-капитана… даже неясно, почему именно сегодня он выпросил у адъютанта Кудасова инструмент. Петр Сергеевич доигрывал последние аккорды, известные наизусть и в то время всегда разные в зависимости от того, насколько глубоко он позволял себе уходить в воспоминания. А еще, фоном, лениво размышляя над тем, что как о штабс-капитане Овечкине по прибытии в Крым весной составили поверхностное мнение, так оно особо и не переменилось. Впрочем, было одно любопытное исключение: юный игрок, которому портрета персоны Овечкина штрихами да набросками оказалось недостаточно, которому и в самом деле было интересно. Кстати, вот и сам Валерий, наблюдающий за ним и подлавливающий всегда так откровенно неудачно: то на тягучей партии, то на разбередившем душу романсе, и как тому только удается? Партия у них случилась, но рядовая, спокойная, отличная от соревновательного духа, сопровождавшего предыдущие игры. А вот разговор вышел куда интереснее. Петр Сергеевич не знал, какой ответ Валерий Михайлович хотел бы услышать на не дающий покоя вопрос о счастье, но как терпеливый инструктор вел гимназиста к тому, который полагал верным для себя. Штабс-капитан и не надеялся, что его поймут и безоговорочно примут сказанное на веру, но собеседник хотя бы задумается. Почему-то Овечкину совсем не хотелось через несколько лет увидеть уже наверное семейного Валерия живущим, как и многие, мирной тягучей жизнью, плавающим на поверхности среди таких же непритязательных рыбешек, не знающим другой глубины. Но, возможно, из него вышел плохой рассказчик, раз диалог пришлось свернуть на ничьей: каждый, очевидно, остался при своем мнении. А, может, просто еще было не время. Но для попытки зайти с другой стороны, без лишней образности и типовых ситуаций, в любом случае оказалось поздно: Перов выдернул его к Кудасову, и с юным искателем ответов пришлось распрощаться досрочно. А у полковника сегодня поистине происходило все самое интересное. Вот, например, некий атаман Бурнаш, если не маялся от безделья теорией фальшивых заговоров, распознал в чистильщике, отиравшемся возле штаба контрразведки, вражеского агента. Увлекательный рассказ о степях Херсонщины произвел неизгладимое впечатление на Кудасова, а что до штабс-капитана… Странное поведение Валерия, нежелание того говорить о Петербурге, сосредоточенность эта вечная, которая просто не должна быть такой в столь юном возрасте... И упоминание заявившегося атамана, что это не дети, а сущие дьяволята. Причем с затаенной обидой человека, которого когда-то мастерски обвели вокруг пальца – и кто, щенки сопливые, а не равный противник. Весьма болезненный удар по гордости, надо полагать. А ведь, с другой стороны, подходил Валерий Михайлович по возрасту, подходил. Но, полноте, чинный степенный юноша – и вдруг мститель, засланец, лазутчик? Да нет, глупость какая-то. Степенный? Да вы никак иронизировать изволите, штабс-капитан Овечкин? А в ?Паласе? казачка он тоже степенно через спину перекидывал? Или все-таки с ощущением, будто проделывал такое не раз? А взгляд пристальный, цепкий, который не раз на себе ловил? Совсем ведь не мальчишеский взгляд. – Мстители, – фыркнул все же не убежденный до конца Кудасов. – Что вы по этому поводу думаете, Петр Сергеевич?– Надо проверить, Леопольд Сергеевич. Вдруг это именно те, кого вы ждете? – Да, но… дети? ?Я не буду цепляться за веру, которой нет подтверждений?, – с усилием напомнил себе Овечкин принцип, выработанный с годами. А при таком подходе не было ничего невероятного в том, что к ним отправили детей-лазутчиков, как и в том, что Валерий мог быть одним из них.С полковником условились Бурнаша, как человека делового, но малость беспокойного, завтра утром отправить за чистильщиком: и атаману радость, и им мороки меньше. Тем более что для очной ставки понадобится еще Касторский, и Кудасов недвусмысленно дал понять, что на этой встрече штабс-капитану хорошо бы присутствовать, но сначала… сначала Петр Сергеевич хотел убедиться в своих предположениях лично. Тот же филер, что застал тогда погром в ресторане, получил от него новое задание: глаз с очкарика в клетчатом костюме не спускать, следовать тенью, обо всем докладывать незамедлительно, на контакт с объектом не выходить, сменить наблюдателя может только и исключительно штабс-капитан. Филер человек был понятливый, лишних вопросов не задавал, и назавтра собирался загодя отправиться в бильярдную. Овечкин также посоветовал ему утром ненавязчиво покрутиться возле места чистильщика, которое к тому моменту опустеет, и присмотреться повнимательнее, не мелькнет ли знакомая светловолосая макушка на площади. Как бы Петру Сергеевичу ни хотелось покончить немедля с одолевающими его сомнениями или же получить им вполне однозначное подтверждение, он понимал, с этим придется обождать. Да и наблюдение откладывалось аккурат до завтра: вряд ли Валерий Михайлович сегодня еще пожалует, а где тот остановился, выяснить было как-то недосуг. Если штабс-капитан все же был прав в своих подозрениях, гимназист будет стараться не примелькиваться лишний раз, значит, и появляться в бильярдной второй раз за сутки не станет. Петр Сергеевич бы так и поступил, играя роль засланного казачка: осторожничал, но и не упускал добычу из виду. Овечкин невольно поморщился – неистребимая еще с германской привычка прижимать костяшки пальцев к губам, характеризующая глубокую задумчивость, почему-то сейчас показалась неудобной. Петр Сергеевич даже не сразу заметил, почему, потом понял: потому что неосознанно поджал губу, что ранее за ним не водилось. Чего не скажешь о том, у кого штабс-капитан невольно позаимствовал этот жест. Кто бы знал, как Овечкину хотелось ошибиться в смутных пока подозрениях насчет определенного человека. Хотелось иррационально, совершенно непрофессионально – и абсолютно честно.______________________________________________________________________________История написания песни ?Прощание с Родиной? (также ?Прощальная?, ?Степь, прошитая пулями…?) хоть и красивая, но выдуманная. Это необелогвардейская лирика, датируемая куда позже описываемых событий. Но она так подходит этому роману, что я сознательно пошла на эту неточность.Вся глубина смятения в одном треке: Ryuichi Sakamoto "The Sheltering Sky (including piano cover)". Существует версия аранжировки, где композиция начинается с пианино, а потом вступает, наслаиваясь, скрипка, общей длительностью 7:30. Она самая лучшая, наверное, но в клипах ее нет. ИМХО, версия только на пианино – слишком слабая эмоционально, не дотягивает, а только скрипка – слишком тяжело воспринимается.