глава четвёртая. "Утешитель" (1/1)

В ореоле солнечного света, сияющая и прекрасная, она была похожа на богиню, сошедшую со священной иконы святую деву. Её облик ослеплял, но оставался выжженным на обратной стороне век, даря покой, стоило лишь закрыть глаза. Её поющий нежный голос убаюкивал. Засыпая в её объятиях, ощущая обволакивающее тепло – заботу и любовь – последнее, что она помнила – щекочущие дорожки слёз на щеках. И на губах застыло имя-прощание.Магдалина проснулась, почувствовав прикосновение к своему лицу. С трудом разлепив веки, первым, что она увидела, было лицо Фрау, с застывшим на нём сосредоточенным деловитым выражением. Мальчишка раскрыл рот, заметив её пробуждение, но, насупив брови, он выглядел рассерженным и расстроенным одновременно, но нисколько не радостным.– Фрау, дружочек, что такое? – спросила Магдалина хриплым со сна голосом, потянувшись к мальчику. Тот пристально смотрел на неё своими невообразимо ясными голубыми глазами, не отняв маленькую ладошку от лица. Накрыв её своей рукой, Магдалина мягко потёрлась о неё щекой. И запоздало ощутила влагу на своём лице. – Ой! Что это я, – смущённо пробормотала она, вытирая влажные глаза. – Напугала тебя, прости.Фрау принял объятия девушки без энтузиазма, но вырваться не пытался. Смиренно дождавшись, когда бурная демонстрация чувств сойдёт на нет, он соскользнул с кровати на пол, где уже разложил вещи из сумки отца, выискивая нечто ему необходимое.– Ох, хорошо, что ты проснулась, – раздался голос Марионетт. Магдалина подняла лицо, обнаружив ту сидящей на стуле у открытого окна. В её волосах искрился закатный свет, переливаясь десятком оттенков. Она улыбалась, глядя на неё, держа на коленях раскрытую книгу. – Я не знала, что и делать, когда Фрау принялся потрошить сумку. От предложения выпить со мной чая он отказался. Что насчёт тебя?Магдалина невольно залюбовалась игрой света в чужих волосах, так что и не расслышала обращённого к ней вопроса. Растерянно вскинув голову, она моргнула и приоткрыла рот.– А? Что? – вырвалось случайно и Магдалина, смутившись от того, насколько глупо она, должно быть, выглядела, отвернулась. Рукой она непроизвольно потянулась к собственным волосам, и едва сдержала разочарованный вздох, пропустив сквозь пальцы короткие пряди. – Прости. Я ещё сплю.Её слабая улыбка Магдалине самой показалась жалкой и неестественной. Но Марионетт, великодушно не обратив внимания на её смятение, поднявшись со стула, подошла к столу. Воспользовавшись моментом, Магдалина предприняла попытку выпутаться из запутавшегося вокруг ног покрывала. Она не помнила, когда успела накрыться. Впрочем, она не помнила и того, как заснула. Но пустота в голове компенсировалась странным теплом в груди. Встав на ноги, Магдалина с удовольствием потянулась. Но стоило ей подумать, что краткий отдых пошёл ей на пользу, пол под ногами вдруг опасно накренился, и, едва не потеряв равновесие, Магдалина была вынуждена присесть на кровать.– Что такое? – обеспокоенно спросила Марионетт, заметив её затруднения.Магдалина лишь пренебрежительно махнула рукой.– Слишком много времени провела на земле и разучилась летать – такое бывает, – сказала она. Новая улыбка, появившаяся на её губах, оказалась более искренней. – Но, должна признаться, не думала, что это случится со мной.– В таком случае я буду настаивать на том, чтобы ты выпила чай, – Марионетт, в притворной строгости поджав губы, сдалась уже через секунду, улыбнувшись вновь. Разлив золотой настой из термоса в две чашки, она направилась с ними к Магдалине, но та остановила её движением руки и кивнула в сторону балкона. Догадка осветила лицо Марионетт, она кивнула, поставив чашки на стул у раскрытой балконной двери. Второй стул Магдалина взяла у стола и перенесла его к балкону. Каждый шаг грозил падением, но девушку это лишь больше раззадоривало. Чашку из рук Марионетт она приняла с улыбкой и глубоко вдохнула свежий травяной аромат.– В чём секрет? – спросила Магдалина, сделав глоток. Мягкая сладость чая теплом отдалась в груди, и улыбка сама собой появилась на губах. Впервые попробовав чай Марионетт на корабле, Магдалина ощутила совершенно другой вкус, но и тогда напиток показался ей удивительно вкусным. – Джойс умела прекрасно составлять чайные композиции, но даже лучшие из них по вкусу не сравнятся с тем, что готовишь ты.Марионетт убрала за ухо упавшую на лицо прядь волос, быстро скользнув взглядом по внимательно следящей за ней Магдалиной, и улыбнулась, склонив голову на бок.– Секрета нет, – ответила она с тщательно отмеренным лукавством в голосе. – Даже вкус простой воды мы ощущаем по-разному в зависимости от множества условий. Она кажется нам пустой, пресной, когда мы пьём, не испытывая жажды. Но она может и обратиться в божественный нектар в момент острой нужды.Магдалина фыркнула, отвернувшись, не испытывая раздражения, но ощутив вдруг неловкость.– Это не ответ.– Пожалуй, – легко согласилась Марионетт. Отвернувшись от окна, она взглянула на Магдалину из-под опущенных светлых ресниц. – Тогда ответь, пожалуйста, на вопрос: какой, по-твоему, вкус у чая?Заданный вопрос вызвал у Магдалины оправданное недоумение. Но она привыкла к тому, что в словах Марионетт всегда был смысл. В конце концов, она просто поинтересовалась, какой на вкус приготовленный ею чай – ничего необычного.Придя к такому выводу, Магдалина, прислушавшись к своим ощущениям, медленно проговорила:– Сладкий, как по мне. Но… Не приторный и словно бы даже освежающий. Послевкусие такое… мята, может? Какая-то пряность, в общем.– Ничего не напоминает? – задала следующий странный вопрос Марионетт.– Словно травы пожевала, – не выдержала Магдалина. Оградившись насмешкой, она, тем не менее, почувствовала… что-то. Что-то, чему не могла дать объяснения. Или, скорее, не хотела.Не сейчас.Фрау, прервав на секунду свою возню у кровати, повернул голову, любопытно взглянув в сторону девушек. Словно уверившись в том, что они на месте и с ними всё хорошо, он чему-то с важным видом кивнул, отвернувшись вновь. Его золотые волосы сверкали на солнце, а в глазах плескалось небо.Солнце и небо – согревающая сладость момента безмятежного спокойствия. Таким был вкус чая.Пряное послевкусие – воспоминание о той, у кого были такие же глаза, как и Фрау.

– Ты плакала во сне.Магдалина вздрогнула от этих слов. Сильнее сжав в ладонях чашку, она смотрела на переливы света на поверхности чая, не осознавая их красоты. Вдруг стало страшно поднять глаза и увидеть лицо Марионетт. Красивое лицо, с мягкими, нежными, точно цветочные лепестки, чертами. Такое непохожее на лицо Клавдии. Но от этого не легче.Не таясь, тяжело вздохнув, Магдалина сделала ещё один глоток, вновь всколыхнув клубок чувств, дремлющий в груди. Он уже не ощущался тяжёлым грузом – что-то изменилось. Магдалина не могла вспомнить, когда это произошло, но она осознавала правильность своих нынешних ощущений, произошедшие в них изменения поставили всё на свои места. В душе она уже простилась с той, кто была ей дорога. И при этом она понимала, что не может перестать жалеть себя. Хотя казалось, что воссоединение с Химелем и Фрау после долгой разлуки исцелит её раны, притупит скорбь, понадобилось вмешательство незнакомцев, чужых и странных, чтобы Магдалина сумела взглянуть внутрь себя. Признать свою слабость перед дорогим человеком, кто едва ли не сильнее неё ощущал боль утраты, казалось эгоистичным. И исповедаться перед той, с кем её ничего не связывало, было проще.?Она поймёт?, – Магдалина откуда-то знала это.Марионетт ободряюще улыбнулась. Поднявшись, она легко коснулась плеча Магдалины, и та услышала слова: ?Всё хорошо. Не торопись. У нас ещё есть время?.Магдалина подняла лицо, растерянно оглянувшись. Её жест повторил и Фрау, обернувшийся к двери, из-за которой донёсся смех Химеля. В следующую секунду он вошёл в комнату в сопровождении Гидо и Лютнера.– Вы, конечно же, скучали, а, красавицы? – с широкой усмешкой обратился он к девушкам. Улыбающаяся непроницаемой улыбкой Марионетт и всё ещё растерянная Магдалина с достойным ответом сразу не нашлись, так что единственным, кто немедленно выразил свою радость появлению Химеля, оказался вскочивший на ноги Фрау. Подхватив сына на руки, Химель расцеловал его в обе щёки. – Что это ты, Фрау, совсем девушек замучил небось, а?Химель рассмеялся. Даже уткнувшись в его шею Фрау выглядел недовольным, словно в полной мере осознавая произносимые отцом слова и выражая тем самым своё молчаливое с ними несогласие: ?Я их и пальцем не тронул – делать мне больше нечего? Это вот из-за него Мана странная какая-то?.Почувствовав на себе взгляд Фрау, Гидо мысленно содрогнулся. Впрочем, отыскав глазами Магдалину и столкнувшись взглядом с ней, вздрогнул уже буквально.– Замёрз наш друг совсем, – громко произнёс Лютнер, похлопав Гидо по плечу. Парой широких шагов он пересёк комнату, остановившись у стола. – Нам бы чая, м-м?Загадочная улыбка Марионетт ничего хорошего не сулила, так что Лютнеру пришлось сделать вид, что он обращался к самому себе.– Что ж, я обо всём договорился, – сказал Химель, с Фрау на руках присев на кровать. – Завтра, раненько утром, нас подберут в восточном порту.– Нар? – подала голос Магдалина.– Да, он родной, – преувеличенно бодрым тоном отозвался Химель.Магдалина с недовольством цыкнула, произнесла как приговор:– Не люблю я его.– Ты никого не любишь, – легкомысленным жестом отмахнулся Химель.

– Ты забыл, сколько у тебя было неприятностей?! И все по его вине!– О, разве ж такое забудешь. И сколько их ещё будет – о, я в предвкушении. Точно-точно, я должен рассказать вам одну историю! Такая хохма, животики от смеха надорвёте.– Химель!– Не злись, милая. Тут-то дело простое, подбросить нас до места ему не в тягость, – вопреки улыбке на губах, сеть ставших чётче морщин на лбу Химеля выдавала его сомнения. Он разом помрачнел, и это не укрылось ни от кого от присутствующих. Фрау, вывернувшись из кольца рук отца, повернул к нему лицо, словно почувствовав что-то неладное. Гидо переглянулся с Лютнером и Марионетт, а Магдалина обеспокоенно спросила:– Он что-то тебе рассказал?– Ничего особенного, но в этом-то и дело… – с неохотой признался Химель. Подняв голову и обведя взглядом всех в ней присутствующих, он, кашлянув, сказал: – Я должен быть с вами откровенным. Всё, что я услышал от старого недоброго друга, не очень хорошо пахнет. Могу лишь предположить, как обстоят дела на острове, но, вероятно, не лучшим образом. Поэтому…Прежде чем Химель успел договорить, Магдалина вскочила со своего места, едва не расплескав оставшийся в чашке чай.– Даже не думай! Я пойду с тобой!Химель с нежностью взглянул на неё, мягко, по-отечески улыбнувшись.– Тише-тише, моя прекрасная валькирия. В этом я и не сомневался. Боюсь, что я вынужден просить о помощи тебя, – сказал он, взглянув на Гидо. Других слов и не понадобилось – Гидо просто кивнул в ответ, стараясь выглядеть уверенным. Химель остался удовлетворён, обернулся к Лютнеру и Марионетт. – Хотелось бы обратиться к нашим новым друзьям. Какими бы ни были ваши планы, есть смысл обдумать их ещё раз.

Марионетт и Лютнер даже не взглянули друг на друга, но до Гидо донёсся тихий шёпот разговора, не отличимый от шума ветра.– Почему же вы сами рискуете, если неопределённость обстановки на острове вызывает ваши опасения? – спокойным тоном спросил Лютнер, глядя прямо в глаза Химеля. Тот ответил быстро, ни секунды не сомневаясь в ответе:– Там наш дом. Речь идёт о нашей гордости и свободе.

Лютнер удовлетворённо покачал головой, улыбнулся.– Звучит как предложение, от которого нельзя отказаться, м-м, как ты считаешь, моя дорогая? – обратился он к Марионетт.Девушка по очереди посмотрела на Химеля, Фрау, а затем остановила взгляд на Магдалине, встретившись с ней глазами. Улыбнувшись ей, она сказала:– Безусловно. Похоже на отличную идею для отпуска.Химель хохотнул.– Дело ваше. Но, должен сказать, что в данных обстоятельствах я более чем рад вашей чудаковатой компании. Незнакомцы вроде вас и Гидо, чужаки, вызовут ажиотаж на острове. Но пусть вас будут опасаться, есть вероятность, что события, каким бы образом они не разовьются, замедлят свой темп, – произнёс он. Морщины на его лбу разгладились, уступив место гусиным лапкам у смеющихся глаз. – Впрочем, я, может, вовсе зря нагоняю тут страху. Но пираты народ горячий и я лишь предпочитаю быть готовым к худшему. Не исключено, что у меня просто разыгралось воображение. Надеюсь на это. А теперь – нас ждёт ранний подъём, так что давайте порадуем себя горячей баней и вкусным ужином. И баиньки.* * *Гидо не был уверен наверняка в испытываемых ощущениях. Он беспокоился, при этом дискомфорт никаким физическим образом не выражался, но мысли в голове сводили с ума.И мешали спать.Оказавшись втянутым в авантюру, он силился вообразить хоть один возможный сценарий развития необычных событий, но то и дело претерпевал фиаско. Он не знал, с чем имеет дело и за остаток вечера так и не сумел вытянуть из Химеля какие бы то ни было подробности. Его напрасные усилия лишь вызвали всплеск раздражения у Магдалины, следствием чего стало перераспределение спальных мест. Из-за этого Гидо был вынужден ютиться на краю кровати, деля её с Химелем. Тот заснул сразу, стоило лишь его голове соприкоснуться с подушкой.

?Счастливый человек?, – с завистью подумал Гидо, силясь накрыться жалким клочком одеяла.Магдалина вместе с Фрау спала на соседней кровати. Мальчишка явно оказывал на Магдалину умиротворяющее действие, потому что и она, накануне пылающая праведным негодованием, забылась безмятежным сном. Хотя, наблюдая весь вечер за Марионетт, Гидо полагал, что и без её влияния не обошлось.Марионетт с Лютнером заняли одноместный номер по соседству. Гидо словил себя на мысли, что до сих пор не имеет ни малейшего понятия, какие между ними отношения. По сути, и не хотел знать, полагая, что глубина взаимоотношений между Семью Душами не то, что ему особенно хочется постичь. Достаточно было тех отголосков чувств, не принадлежащих ему, что эхом отдавались в его собственном небьющемся сердце.Гидо положил руку на грудь, прислушиваясь. Вместо биения он ощутил слабую вибрацию, не столько реальное физическое ощущение, сколько фантомное чувство. Словно некогда разбитое на семь частей сердце продолжало испытывать боль. Но боли не было, не могло быть. Но, лёжа в темноте теплой ночи, Гидо впервые после смерти ощутил своё сердце. Ощутил, как резонаторную камеру. Нет, не так. Скорее, как гроб, опущенный в глубокую могилу, в котором была заживо погребена чья-то жизнь.

Гидо более не ощущал её своей.

Тихо вздохнув, Гидо, стараясь не шуметь, повернулся на другой бок. Он открыл глаза, не в силах и дальше пытать себя неверной темнотой. Его глаза быстро привыкли к полумраку, в который была погружена комната. Через приоткрытую балконную дверь доносились слабые приглушённые звуки ночной жизни, почти неразличимые в шорохе развивающихся на слабом ветру занавесок. Чьи-то шаги, тихие голоса, доносящийся со стороны не засыпающих доков стук. Где-то открылась дверь, выпустив на улицу музыкальный гомон и пьяный смех, продлившийся мгновение, прежде чем вновь оборваться. Воцарившаяся после этого тишина оглушила, окинула свои владения властным взором, удостоверившись в том, что никто ей больше не помешает и успокоилась.Гидо закрыл глаза, погружаясь в долгожданный сон. Его убаюкивало едва слышное дыхание ребёнка.Раздавшийся деревянный стук заставил его вздрогнуть. Он неслышно выругался, ударившись головой о низкую крышку. Открыв глаза, он увидел ничего, в которое был заключён. Было трудно дышать, хотя в дыхании не было необходимости. Гидо потребовалось несколько секунд, чтобы осознать себя лежащим в гробу. Вновь послышался стук, точно его не упокоенные соседи, как и он сам, маялись от бессонницы.Чужие голоса раздались в его голове.– Как это можно понять? Такая с виду маленькая, а занимаешь так много места.– Не прикасайся ко мне своими холодными ногами, иначе окажешься на полу.– Должен заметить, что теплоизоляционные свойства твоего организма, знаешь ли, тоже оставляют желать лучшего.– У меня горячее сердце, в отличие от некоторых.– Правда? Можно о него руки погреть?

– Эй, – на пробу подал голос Гидо, стукнув ладонью по деревянной крышке. Рука прошла насквозь и в следующее мгновение Гидо очнулся.Впрочем, ему это не особенно помогло.– Чу! Слышала? Кому-то ещё не спится.– Мне бы спалось прекрасно, если бы не твои два ледяных обрубка.– Против рук ты, значит, ничего не имеешь?– Четыре ледяных обрубка!– Эй! – мысленно рыкнул Гидо. – Дайте вы поспать, наконец!

– Мы разве мешаем? – отозвался Лютнер. В его голосе звучало искреннее ехидное удивление.– Можешь себе представить, – проворчал Гидо.– Я что угодно могу себе представить, – ответил Лютнер, – но в голове не укладывается, как я могу кому-то мешать. Марионетт, милая, ты можешь себе это представить?– Заткнись, – неласково произнесла девушка. – Прекращайте уже, если не хотите разбудить кого-нибудь ещё.

– А, а ведь и правда, Рандкальт и Реликт неподалёку. Не буди лихо, как говорится, пока оно спит зубами к стенке. Желаю всем спокойной ночи.В голове Гидо вдруг разом стало пусто, точно кто-то вынес всю мебель и выключил свет.– Эй! – не выдержал Гидо, громким шёпотом обратившись к пустоте. – Я хочу заснуть! Как мне это сделать?– Покинь своё тело, – отозвалась пустота голосом Марионетт.– И как это мне самому в голову не пришло? – проворчал Гидо недовольно.В ответ он услышал только сдавленное хихиканье Лютнера, после чего стало тихо.Гидо выдохнул, с неудовольствием всмотревшись в полумрак комнаты. После чего крепко стиснул зубы, не позволив вырваться злому ругательству, и закрыл глаза.Прислушался к себе.Данный Марионетт совет казался ему абсолютно идиотским. Вероятно, именно потому он и решил попробовать поступить в соответствии, ведь до сих пор попытки действовать разумно ничем хорошим для него не оборачивались.

Подспудно он понимал, что секрет гармонии в согласовании желаний. Царит мир и все вокруг счастливы, когда желания совпадают с возможностями и не противоречат желаниям и соответствующим возможностям других.

Он мечтал лишь о паре часов спокойного сна.Зехель мечтал вырваться на свободу.?До тебя, наконец, дошло?, – услышал Гидо усталый вздох, прежде чем все ощущения перестали существовать.Не было звуков, цветов, запахов. На мгновение исчез весь мир, когда бог вырвался на свободу.Гидо охватило ощущение падения в бездну настолько глубокую, что вскоре он потерялся в ней, став с ней единым целым. Убаюканный ею, он в полузабытьи наблюдал, как тень, точно ночной зверь, что был чернее черноты, уносится вверх.

Он открыл глаза.Нет, неверно.Его глаза никогда и не были закрыты.Их просто не было.Вместо них – тёмные провалы глазниц на сером лице-черепе.Ничто не отягощало голые кости. Дымчатый балахон – тень тени, как отражение черноты в ночном озере – укрывал его фигуру.Он ощущал лёгкость – эйфорию свободы. И даже перспектива проведённой в заботах ночи его не смущала. Хах, и звучит-то глупо.Мир, раскинувшийся далеко внизу, был лишён красок. Чёрно-белый, он казался нарисованным углём, пеплом и мелом. И словно мерцающие угольки в догоревшем костре, в нём тлели человеческие жизни. Живые души в клетках из тел сверкали, горели разноцветными огнями. Огни дремали под крышами домов, светились в увеселительных заведениях, блуждали одиночками по улицам. Зехель всмотрелся вниз, позволив бездне душ втянуть его в чуждый ему круговорот. Он пропускал чужие жизни сквозь себя, едва ощущая отголоски переживаемых чувств. Всматриваясь в свет, он искал в нём черноту. Тень, отбрасываемую душой.Он знал, что в тенях таились паразиты.Ночь — время охоты.Он парил над улицами. Заглядывал в окна и двери. Всматривался в лица проходящих мимо, бодрствующих и спящих. Чёрно-белый город обратился в круговерть оттенков – непроходимый лабиринт душ. Душ, лишённых черноты.Зехель застыл над городом, вглядываясь вниз с высоты часовой башни. Ход секундной стрелки раздавался в ночи, заменяя сердцебиение. В четыре часа погасли все огни. Наступило самоётёмное время суток, предшествующее рассвету.Мир мог бы показаться Зехелю мучительно пустым, если бы человеческое тело с присущими ему меланхоличными мыслями отягощало его. Без тела он не ощущал сожаления.

Охота не удалась.Воздух вокруг него вдруг вздрогнул, точно исказив пространство. И в безлунной ночи раздался высокий детский голос:– Ты что-то припозднился. Тебе здесь нечего делать, Зехель. Этот город чист. Местное церковное отделение работает на совесть. Можешь себе это представить?Стоя на краю часовой башни, Лихт бесстрашно раскачивался с пятни на носок, с улыбкой глядя на город.– О-о, отсюда виден край округа. Замечательное место, правда ведь? – Лихт сыпал вопросами с истинно детской непосредственностью.А Зехель молчал.– А с тобой уютно, ты хороший собеседник, раз так внимательно слушаешь. Мог бы спросить, что я здесь делаю. Но ты ведь не станешь, так? Эх, не важно… Я и сам скажу. Мне просто нравится гулять. Не только ночью, я в любое время люблю гулять. Но соглашусь с тобой, что ночь – всё же особенное время. Я ощущаю его нашим временем. Ночью так много всего интересного на ум приходит, аж жуть – не знаешь, за что хвататься. Иногда, достаточно редко, я думаю о том, что хотел бы знать своё будущее. Для того чтобы знать, о чём мне следует думать в данный момент, к чему готовиться. Я много-много раз обращался к Проф с просьбой рассказать о будущем, но она наотрез отказывалась. Только одно сказала, что в будущем у меня появится друг. Очень важный, дорогой друг. А больше ничего не сказала. Хоть бы уточнила, когда он появится, а то ведь я всё жду и жду. Но я дождусь, вот увидишь.С востока подул ветер, разлохматив волосы Лихта. Мальчик зажмурился, подставлял лицо прохладному потоку, с удовольствием улыбнулся. И спросил:– Интересно, видел ли Ферлорен своё будущее? Или он мог видеть лишь чужое? У Проф самый сильный барьер. Никто не может читать её мысли, если она сама не позволит. Любопытно... Это ведь тоже одна из способностей Ферлорена. Но в том мире, где он жил, от кого он мог прятать свои мысли? Едва ли можно утаить что-то от Владыки. Так чьего же вмешательства в свои мысли опасался бесстрастный Бог Смерти, идеальное создание Всвышнего? Кто был его врагом в те времена, когда в жизни было лишь чёрное и белое? Каково твоё мнение на этот счёт, м-м, Зехель?У Зехеля не было мнения. Он был бестелесным кусочком того идеального, чем некогда был Ферлорен. О божественной сущности внутри каждого из них рассуждал ребёнок с лицом взрослого.Губы Лихта исказились в намёке на горькую усмешку при виде величественности и холодности Зехеля, оставившего свою оболочку. Лишённой тяжести человеческого тела, он, тем не менее, казался тяжёлым монолитом, знающим своё предназначение и следующим ему.

Глядя на него, Лихт лишь убедился в том, о чём впервые задумался, попав в церковь: они бесполезны. Они, жалкие фрагменты божественного, бесполезны сами по себе. Они орудия. И лишь оболочки делают их чем-то, что способно противостоять злу. В образах того, чем они были сами. Владыка едва ли верил в то, что реплики способны побороть оригинал. Но его вера в людей была сильна. Всегда.Лихт тихо усмехнулся. Присев на крышу, он свесил ноги вниз, устроившись с удобством, решив дождаться рассвета.

Смыкая веки, он вновь погружался на дно ледяного озера.Вера была его ошибкой, его маленькой сознательной слабостью, которую он лелеял, как и свою дочь.Придав человеческий облик двум своим идеальным созданиям, он признавался в любви к людям, тем самым заложив в них дефект, заразив божественное человеческим.– Ферлорен боялся самого себя, – вслух сказал Лихт, не беспокоясь более о своём немногословном собеседнике. Он был ему вовсе не нужен. Глядя на него, улавливая малейшие изменения в его оттенке, Лихт делился своими мыслями с предрассветной тишиной.– Боялся своих мыслей, чувств, чуждых ему и, тем не менее, своих.А Владыка осознал свою ошибку слишком поздно. Но и тогда, спустя века утешившись, вновь вернулся к излюбленной забаве, принявшись играть с человеческими душами, путая всё ещё сильнее.?Когда тебе уже надоест? Когда будет достаточно??Сложив ладони лодочкой, Лихт подул на них, согревая горячим дыханием. Обняв себя за плечи, он зябко поёжился. Конечно, не от холода.Ему было неуютно.Мир давным-давно перестал быть идеальным.И Лихт ощущал на себе неотвратимость уходящего времени. У него было так мало времени. Так ничтожно мало для того, чтобы изменить мир.Его судьбой было томительное ожидание. Но истинный друг ведь поможет ему достичь желаемого, не так ли? Поэтому он подождёт, столько, сколько потребуется, он будет ждать.Когда первый солнечный луч коснулся его лица, Лихт с улыбкой сощурился. На востоке горизонт вспорола острая светлая полоска. Свет было невозможно побороть.Поднявшись и сладко потянувшись, Лихт широко раскинул руки, приветствуя рассвет.– Смотри, Зехель, светает! Красота какая! Пора уходить, верно?Лихт обернулся. Он был один. Ничего нового.Вдохнув полной грудью, без страха захлебнуться. Улыбнувшись рассвету напоследок и отвернувшись от солнца. Глядя на свою тень, он сделал шаг назад, падая и принимая темноту внутрь себя.?Ничего, – думал Лихт. – Дни одиночества скоро закончатся?.Он был терпелив.Этому его научила вода.* * *– Правду скажи, а, с тобой всё точно нормально?Обеспокоенный тон Химеля заставлял Гидо выдавливать из себя мученические улыбки, выдавая их за искренние. Всё тело его ныло, каждый мускул, каждая грёбаная косточка.Косточки, к слову, беспокоили его особенно.– Ага, точно, – бодро отрапортовал Гидо.– Можешь представить себе моё удивление? Встаю я, значится, утром, а ты на полу корячишься, – за последние полчаса Химель припомнил Гидо все детали пробуждения уже как минимум раз пять. Тон его при этом был серьёзен до крайности, но глаза смеялись.Лютнер и Марионетт ржали гиенами. Мысленно, конечно. В их сторону Гидо то и дело бросал выразительные взгляды, но прожечь в сладкой парочке дыру не позволял вечно отвлекающий его Фрау, восседающий на его плечах. Химель ранее отметил, что Гидо стоит быть благодарным мальчишке за оказанную честь – предпочёл ведь он его плечи плечам отца.?Он это специально, он это всё на зло?, – с тоской думал Гидо, придерживая колени Фрау.Магдалина ранней пташкой не была, но, по всей видимости, страдания Гидо доставляли ей удовольствие. Вышагивая рядом с Марионетт и Лютнером, она посмеивалась, глядя на Гидо, словно бы даже и думать забыв о неприятной перспективе приближающейся встречи.Химель поднял их всех на рассвете. Быстро собравшись, они выдвинулись в сторону восточного порта. Они шли по ещё спящим улочкам в неверном освещении редких тусклых фонарей и едва подсвеченного рассветом пасмурного неба. Большую часть вещей Химель сгрузил на хоукзайль, который теперь вышагивал между ними на своих массивных когтистых лапах, похожих на птичьи и рептилоидные одновременно.Лютнер долгое время пристально следил за хоукзайлем, прежде чем раскрыл, наконец, рот:– Не сочтите меня личностью тёмной, я в определённой мере просвещён, но всё-таки задам вопрос, который может показаться невежественным.– Ближе к делу, – чуть раздражённо фыркнула Магдалина.– Что из себя представляет хоук? – спросил Лютнер, заглядывая в лицо Магдалины.– Птица такая, – язвительно ответила девушка.– Вот этим мои знания и ограничиваются, – кивнул Лютнер. – Птица такая, которую можно заковать в броню, и её это не будет смущать.– И?– Меня это смущает.Химель добродушно рассмеялся.– Расслабься, парень. Люди приручили хоуков много-много лет назад, раньше собак, это я тебе точно говорю, – сказал он. – И долгое время на них летали без всякой брони. Это потом люди начали свою буйную фантазию проявлять. А хоуки терпели и терпят до сих пор. Право, святые животные. Есть, кстати, красивая пиратская легенда.Брови Лютнера выразительно взлетели вверх.– Красивая пиратская легенда о святых животных? Начало многообещающее.Химель хохотнул и покачал головой.– Марионетт, милочка, где ты его такого нашла, а? Я искренне удивлён, как так получилось, что он у тебя, остряк такой, жив до сих пор.Марионетт пожала плечами, скорбно вздохнув:– Одна из тайн этого мира.– Воистину, – буркнул Лютнер под аккомпанемент всеобщего смеха.Гидо закашлялся, подавившись смехом в тот момент, когда Фрау вздумалось стукнуть его пяткой в грудь. Между тем Химель продолжил:— Ты вот язвишь, а к хоукам у пиратов особое отношение, это факт. Знаете ли вы, что хоуки – верные спутники фурлонгов, драконов? Хотя, – Химель со вздохом махнул рукой, – откуда вам-то знать? Вы, молодёжь, вероятно, и без брони хоука не видели ни разу, что уж говорить о драконах.– А ты видел драконов? – спросил Гидо.– А то! Величественные создания! Уж я надеюсь, что обращать ваше внимание на то, на что похожи все имперские корабли нет никакой необходимости.Для Гидо ?драконий? вид военных кораблей Барсбурга новостью не был. Но он и не заметил, как многозначительно закивал вместе с Лютнером и Марионетт.– Думается мне, что и хоуков очень скоро заменят видоподобными механоидами. Помяните мои слова.– И всё-таки, – произнесла Марионетт, – вы упомянули легенду.– Ах, да, точно! Интересно стало? Красивая история, – сказал Химель, кивая своим мыслям. Откашлявшись, он заговорил: – Представьте себе, давным-давно, когда наместники архангелов Михаэля и Рафаэля только начали воссоздавать из бездны острова, из разломов между плитами вылезли фурлонги. Драконы предпочли поселиться вдали от людей, заняв территорию нынешнего королевства Раггс. У них был особенный язык и они умели петь. Своей песнью они оживили заснеженную землю. На холодной пустыне выросли леса, образовались прекрасные озёра. Реки потекли вглубь континента, неся оживление.– А ведь я слышала предположения, что раггский язык пошёл от драконьего, – с восторгом на лице проговорила Марионетт. – И не верила в это.– Старораггский, да, очень похож на язык фурлонгов, – с улыбкой кивнул Химель. – Но возвращаясь к истории – песня, песня фурлонгов была тем, что привлекло хоуков. Очарованные их песней и чудесами, которыми полнилась их жизнь, хоуки стали сопровождать фурлонгов. Со временем их связь становилась всё более тесной. Хоуки стали познавать язык, песнь, но магия оставалась для них недостижимой. И всё же, когда песнь фурлонгов и хоуков слилась воедино, родилась совершенно иная чудесная магия. И хоуки впитали её в себя. С тех пор их песнь преобразилась, даря покой, умиротворение. Тогда фурлонги сказали, что хоукам стоит войти в мир людей, ведь им, в то время слабым и терпящим множество бед, было необходимо утешение. Пожелание фурлонгов, единственных носителей земной магии и мудрости, хоуки приняли близко к сердцу. И они спустились к людям. С тех пор хоуки стали известны как посланники драконов – утешители, – Химель обвёл взглядом своих слушателей, подарив каждому из них мягкую улыбку. Опустив руку на корпус своего хоукзайля, он спросил: – Вы ведь никогда не слышали песню хоука? Теперь уже не найти места, где можно её услышать. Те времена канули в лету, но даже потеряв голоса, хоуки продолжили служить людям. Они заслужили благодарность, и мы их вечные должники.– В самом деле, красивая история, – тихо произнесла Марионетт.

– Только… в самом ли деле она пиратская? – скептически отметил Лютнер. – Больше похоже на раггскую легенду.– Тебе всё нужно испортить, да? – подал голос Гидо.Лютнер послал ему широкую улыбку в ответ, прямо в его многострадальный мозг.Химель же только усмехнулся, хитро сощурившись.– Пираты – народ интернациональный, – сказал он. – Впрочем, вы в этом сами скоро убедитесь. А Раггс… Раггс прекрасная страна. Юная красивая страна, защищённая драконьими крыльями. И какие у них песни, какие песни, а! Ну-ка, Магдалина, спой!– Помнишь же, что я не знаю раггского, – хмуро ответила Магдалина.– Но поёшь-то ты красиво. Давай, порадуй старика. А то, как подумаю, с кем мне на одном корабле придётся провести не один час, волком выть хочется.– Вот и вой! Сойдёт за пение, – окрысилась Магдалина.Химель только успел открыть рот, чтобы возразить, как вдруг раздался восторженный возглас Фрау.– Ва-а!Широкая мощёная камнем улица, на которую они вышли, круто спускалась вниз, где оказалась линия восточного горизонта. Нетерпеливо ёрзая на плечах Гидо, Фрау указывал вперёд, тыкая пальчиком в показавшееся над низкими крышами рассветное солнце.И Магдалина запела. Тихий и неуверенный, её голос всё набирал силу, вздымался вверх, уносимый крыльями поднявшихся птиц.Это была лучшая песня из всех, которые Гидо когда-либо слышал.И эхом раздался в сердце тихий плач Проф.