Больно (1/1)

Он опаздывает.Время куда-то лихорадочно, боязненно спешит – и он спешит следом. Матерясь сквозь стиснутые зубы, одной рукой набрасывает на плечи куртку, а другой швыряет в сумку конспекты. Отдаленным же краем сознания в это время пытается понять: почему у него все и всегда через то место, о котором в приличном обществе не говорят?Ну блядский же нахуй.Он выносится из квартиры. Протискивается сквозь толпу спешащих по своим делам, безлико-серых людей. Взгляд скользит по ним бездумно и выхватывает единую для всех апатичную ненависть к миру, выклейменную на усталых, сонных лицах. В пустых, равнодушных глазах. Ни за что конкретное зацепиться не получается, все слишком общее, слишком стандартно-знакомое. Слишком.Опускает взгляд на наручные часы и рычаще выплевывает ругательства. У него есть еще десять минут, чтобы добраться. Долбаный марафон.Внимание смазывается, сосредоточенность разбивается о секундную вспышку паники и подошвы кроссовок скользят по тонкому льду, отполированному ярким холодным солнцем. Приходится взмахнуть руками, чтобы восстановить равновесие. Восстанавливает. Ебашит дальше.Шаг. Шаг. Шаг.А потом взгляд все-таки цепляется. Взгляд прикипает. Он не сразу осознает, в чем дело: мозг еще только обрабатывает поступающую информацию – а ноги уже примерзают к земле. А сердце, ебучее сердце уже сходит с ума, уже срывается в тахикардию, как в безумие, как в пропасть. Точка на периферии. Всего одна крохотная точка. Всего лишь мимолетное замешательство. Дело мгновения – отвернулся бы на сотую долю секунды раньше, вышел бы из дому на сотую долю секунды раньше, несся бы в такт боязненной спешке времени на сотую долю секунды медленнее…Но он здесь. В этом мгновении. И голова еще не осознала – зато дышать уже нечем.И кислорода вдруг не осталось.На всей планете долбаной не осталось. Он теряет равновесие. Теряет. Теряет. Теряет равновесие. Скользит по тонкому льду. По хрупкому льду. Хрупкими ногами, в которых сил вдруг нет, которые сейчас, еще секунда – подломятся, и коленями об лед. И всей своей тушей – под лед.И дышать.И дышать же нечем будет, там, под толщей воды, под гребаными тоннами острого льда. С другой стороны – дышать и так уже нечем, так какая к хуям разница?А взгляд цепляется.Цепляется за темноту макушки, за остроту оскала, за глубинную серость глаз.Одна крохотная точка в бесконечном человеческом океане. Он не должен был заметить. Мир так устроен, невозможно настолько ухватиться всем нутром за одного в безликом океане тысяч и тысяч. Ну невозможно же, да?Невозможно.Вот только возможно.И дышать нечем.И сердце истерикой захлебывается.И хочется спросить – зачем. Какого черта. Но не получается. Для вопросов же воздух нужен, да. Еще нужен тот, кому эти вопросы задавать. А он там. На другом конце человеческого океана. Хотя должен быть – на другом конце этого ебучего мира.Годы ведь прошли. Все успокоилось. Заглохло. Война там, под ребрами закончилась, настала послевоенная разруха, выстраиваемая на пепле разрушенных городов. Нутро впало в анабиоз – и забылось наконец. И жить, вроде бы, получилось. Или существовать. Не так уж важно. Кого волнуют детали?Главное, что вой, этот оглушительный, горький, больной вой, такой нуждающийся, такой мне-вечность-бы-скулить-по-тебе вой – он притих наконец.И не вспоминать получалось днями.Неделями.Месяцами.Не думать, не думать, не думать.Он же верил, что теперь – в порядке. Что получится. Что выстроит на пепле свой новый мир – на пепле и ублюдском упрямстве, – и неважно, сколько старых, уродливых шрамов на нем придется игнорировать, придется замазывать бессмысленными делами, учебами-работами. Только бессмысленными людьми замазывать так и не научился.С одиночеством как-то проще. С одиночеством как-то ближе. Люди – это всегда проблемы, говорил себе снова и снова, чтобы не помнить о том, как нутро в одном-единственном человеке-проблеме нуждалось. Что нутро в одном-единственном человеке-проблеме все еще нуждается.До сегодняшнего дня получилось не помнить.До этой секунды, когда взгляд – за точку в человеческом океане, и равновесие потеряно, и не вернуть его взмахом рук, и лед, тонкий-тонкий лед под ногами сейчас разобьется, и он тоже разобьется, и тонкий-тонкий мир, выстроенный на послевоенном пепле, разобьется следом.Уже слышатся первые залпы.Слышатся автоматные очереди.Новая война начинается, только куда же, господиблядь, за что же там воевать-то, где воевать, если сплошной пустырь и пепел, и даже то хрупкое, выстроенное, разрушено одним взглядом, одной-точкой-в-человеческом-океане.И пули в висок не понадобилось.Черт возьми.Темные волосы – ночное небо, звезды жили на кончиках пальцев, и разрядами в двести двадцать вдоль позвонков, и давними касаниями по ноющим скулам, и серпом луны, как лезвием, сдирающим кожу…Он же не готов. Он же не справится. Он же разрушится к хуям, развалится сейчас, здесь, вдоль мостовой – как пазл из костей, мяса и крови.Он же забыл.Он.Же.Забыл.Вот только нет, нихуя не забыл. Затолкал так глубоко, туда, под завалы пепла, что удалось даже себя обмануть – забыл, да. Перешагнул, ага. Всегда был тем еще наивным уебком.А теперь, одна темноволосая макушка – и дышать нечем.Один оскал – и сердце в истерику.Один блеск серых глаз – и конечная. Пожалуйста, покиньте вагон и убедитесь, что не оставили личных вещей на полках. Заберите свои внутренности, будьте так добры, у нас здесь намечаются боевые действия.Хочется согнуться. И обхватить себя руками. И сдохнуть к хуям. И провалиться в бездну – к чертям и бесам, это компания поприятнее будет.А потом он замечает это.Видит, как чужие плечи едва уловимо напрягаются. Спина – в стальную жердь. Оскал – в стекающий по линии челюсти воск. И он знает, что сейчас будет. Знает. Слишком хорошо изучил. Годы прошли – а знания все еще при нем. Там, под пеплом – как новенькие, мать их.Ему бы сорваться с места. С обрыва.Ему бы бежать, бежать.Бежать, прежде чем темная макушка повернется к нему, прежде чем серые глаза заметят его, вцепятся в него. Они же, если вцепятся – то больше уже не отпустят. Он же знает, блядь. Рассмеяться бы, но выйдет разве что пеплом задохнуться.Он ненавидит сбегать, ненавидит трусливо прятаться.Но он не может.Он не может.Не может…Серые глаза – в него.Выстрелом.Автоматной очередью.Убило бы, если бы было еще, что убивать.Годы прошли, и ничего не осталось. Ничего не осталось – говорит он себе. Нечего отстраивать – говорит он себе. А больно-то все равно. Так больно. И какого черта. Годами же не болело. Вот только болело, просто он научился не обращать внимания.ты ушелно забыл мне меня отдатьГоворит он – но адресат там, по ту сторону человеческого океана. Адресат, который не слышит. Адресат, который смотрит – и должен видеть лишь выжженное пожарище.Ничего.Не.Осталось. Наконец получается сделать шаг.По тонкому льду. Без равновесия. Без дыхания. Со срывающимся в истерику сердцем. И отвернуться.Он опаздывает, в конце концов.А серые глаза пусть истекают болью там, по ту сторону человеческого океана. Ему бы и собственной боли достаточно. Ему бы собственной болью не задохнуться.