Sogno Italiano (1/1)

Людям, который подчинены власти депрессии, приходится, на самом деле, очень и очень нелегко: их никто не поддерживает, их никто не понимает. Все окружающие считают, будто этому человеку попросту нечем заняться, и из-за этого он копается в самом себе, взращивая уныние. Либо прямо в лицо говорят, мол, бесишься ты с жиру, дорогой мой, или просто у тебя нет настроения... И ведь ни один человек не подумает о том, что мир внутри просто сожжен, что там, в душе, вообще ничего кроме золы и пепла нет. Там вместо неба — сильная и невыносимая эмоциональная боль, а вместо земли — ненависть и отвращение к себе да к жизни.Ничего, кроме этого самого отвращения, Микеле не ощущал уже третий год.В?моей небольшой квартире почти всегда холодно — иногда я сам дрожу и тогда ложусь под одеяло. Я?почти никогда не?закрываю окна: после тех страшных событий в?метро, которые произошли около трех лет назад, очень, очень боюсь задохнуться. Снова. Блажь, конечно, но я ничего не могу с собою поделать. Еще слишком отчётливо я?помню это давящее чувство в?груди. Чувство, рвущее в?клочья артерии…Поэтому окна и сейчас открыты. А?на?улице времена года сменяют друг друга. Осень, зима, весна… Лето… И?вот уже снова меня окутывает разноцветными листьями осень.Здесь, в?моей квартире, расположенной далеко не?в?центре Парижа?— совсем не?так, как я?мечтал?— почти всегда тихо, несмотря на?огромное количество ревущих и?мечущихся машин, там, внизу. И?практически постоянно царит полутьма?— я?так не?люблю яркий свет, что стараюсь зашторить все окна тяжелыми занавесками, не?пропускающими солнце. Лишь когда луна показывается на?небе, окутывая весь город своим светом, таким мягким и?спокойным, совершенно не?слепящим меня, тогда я?подхожу к окну, отодвигаю шторы и?наслаждаюсь видами ночного Парижа.Город славы, город денег, город прессы… Кажется так я?думал тогда, в?самом начале, не?правда?ли? Жестокий ты?город, Париж. Но?от?этого не?менее притягательный. Я?люблю в?тебе абсолютно?все, особенно живописные, будто утопающие во?времени узкие проулки старого города, забытые людьми дворы со?своими маленькими тайнами, невысокие дома, каждый из?которых?— культурное наследие, оставляющее неизгладимое впечатление, мощеные дороги, современные мосты. Я?люблю все твои места, Париж, где я только был и?где еще побываю. Я?так люблю твое небо с?быстро летящими облаками. Я?люблю медлительную Сену, которая впитала в?себя отражение небес. Небо?— отражение Сены, Сена?— отражение неба, я?так считаю, и?Париж?— безмолвный свидетель этого великолепного сочетания.Я живу здесь. Да.?Я?достиг своей мечты. Ведь я?хотел зацепиться здесь хоть за?что-то. Но?неужели этот личный персональный ад?можно назвать жизнью? Как можно говорить "я живу", если ты?не?можешь спокойно уснуть, прислушиваясь к?каждому шороху? Если ты?боишься проснуться и?вновь увидеть себя в?обнимку с?трупом, а? Как можно заикаться о?том, что "ты живешь", когда?ты, блять, лежишь и?надеешься, что следующее утро для тебя уже не?наступит? А?когда оно наступает, ты?все равно встаешь и?идешь на?работу: трудиться, забив на?свое любимое дело, ради того, чтобы просто было, на что есть?По ночам я реально кричу, хотя бы себе можно в этом признаться, и бьюсь в истерике, вспоминаю то, что произошло, то, что меня сломило в прошлом. Мысли в голове бьются... Мадонна, скажи, почему люди искусства столь тонко чувствуют все, что их окружает? Не будь я таким слабым, я бы забыл, а не ворошил это жуткое месиво вновь и вновь! Когда-то у?меня была другая жизнь. В?ней я?был милым мальчиком с хорошим воображением, после?— совсем не плохим студентом, добрым парнем и гордостью родителей. О, как же я боюсь?вспоминать о?том времени. Мне становится больно. А?я боли очень боюсь. Я?сломан. Эти семейные ссоры сломали меня. Поэтому я и убрался от них подальше, не в силах выносить ежедневные крики, скандалы и упреки, разрывающие мою голову.Сам уже себя не?понимаю, если честно. Мечусь из одной крайности в другую: либо работаю, пока не усну прямо в офисе, либо не выхожу дня два подряд, отлеживаясь дома. Как ни странно, начальство меня понимает, и скорректировало специально для меня удобный рабочий график. График. В?моей жизни теперь нет места неожиданностям, нет места эмоциям, а?самое главное?— нет места музыке: тому, что я считал своей неотъемлемой частью. Теперь все расписано поминутно: подъем-путь в офис-работа-поездка домой, когда вечерние пробки уже рассосались… На?чем угодно поеду, хоть на коне галопом, но?только не?на?метро. Отдам?все, что у?меня есть, но?спуститься туда… Равносильно смерти.Однажды глубокой ночью Локонте проснулся от собственного душераздирающего крика: капли пота стекали по вискам, а сердце громко и часто ухало в груди. Страх засел в голове, да так, что Микеле казалось, будто он снова задыхается. Он, хрипя, схватился трясущейся рукой за лицо, и понял, что цел. Все так же недоверчиво мужчина ощупал едва гнущимися пальцами тонкие губы, горбинку носа — результат сложного перелома от удара об рельсы, крашеные волосы — Микеланджело в свои тридцать пять с хвостиком лет так не хотелось видеть в зеркале поседевшего от страха мужчину. Локонте сел на кровати и включил бра: правая рука дважды срывалась с выключателя. Зажмурившегося от яркого света Микеле жутко трясло. Он, придерживаясь ладонями за стену, дошел до ванной и направил холодную струю воды себе на голову.Ведь грусть и боль хорошо смываются водой, не так ли?Что я?могу сделать? Да?ничего… Я?совершенно не?могу себе помочь — слишком слаб. Нет у меня возможности?стереть из?своей памяти те?дни, которые вырвали меня из?жизни. Или вырвали жизнь из?меня, не знаю. Мои шрамы, которые я?все еще скрываю под фенечками, браслетами и?разноцветными платками в основном незаметны на?коже. Ссадины и?синяки?— подарок от?тех событий?— уже давно зажили… Почти все. Только шрамы на спине остались.Но боль, которую я испытываю почти ежедневно, лишь ненадолго забываясь?— совершенно другая.Микеланджело, изучая темный натянутый потолок глубоко запавшими от усталости глазами, понимал: его закабалило внешне и внутренне. Реальный, окружавший его мир был таким несовершенным, являясь лишь отблеском его юношеских гармоничных мечтаний, от которых он так и не смог избавиться. А он этого никак не мог — или, скорее, не желал — понять. Мужчина осознавал свое бессилие и не имел энергии и стремления для того, чтобы вновь что-то поменять. Боялся. "Мечты". Ха! Мир быстро доказал тебе, Микеланджело, что ты никто, ты — как и все: прекрасно заменим. Ты. Никто. Такой бледный, худой, с накрашенными подводкой глазами и осветленными волосами. Ты странный. Ты ненормальный. Но всем на это плевать. Как плевать и на самого тебя.Эти три года лучезарная улыбка практически не появлялась на губах Мика. Домой он, правда, исправно посылал телеграммы и письма, полные хороших новостей, один раз съездил в Чериньолу, да иногда звонил родным, веселым и бодрым голосом умоляя не волноваться за него. А потом, полный раздумий и какого-то ощущения бессмысленности, клал трубку. Сейчас, наконец, Микеланджело понимал: нет никакого "Неверленда", в который он так отчаянно верил раньше. Вымыслы никогда не смогут стать реальностью, они останутся лишь детскими и юношескими надеждами, романтизмом, вдохновением, если хотите. Он потерял чистоту души, став черствым и холодным, потерял мечтательность, присущую ему раньше. Теперь Локонте не может рисовать, он не может сочинить ни одной мелодии, которая могла бы заинтересовать какое-то музыкальное агентство. Микеле изменился: он уже не тот мечтательный Питер Пэн — этот дрянной радостный мальчишка погребён далеко, глубоко в душе Микеланджело, который оставил мечты о мировой славе великого музыканта или архитектора и, после того, как Мик пролежал в больнице три с лишним месяца, словно расходясь по швам и врастая в жесткую постель, а потом еще практически два месяца дома, он устроился на работу, пополнив собою — по его собственному мнению — ряды неудачников, работающих на строгого дядю. Зато теперь он мог точно сказать, что ему есть, чем платить за квартиру и на что покупать себе еду, одежду... Это не могло не радовать. А еще у него появились деньги на клубы, выпивку и проституток, услугами которых он любил пользоваться: они не требуют ласки и постоянства. В голове еще вспыхивало что-то неуловимое, чернобровое, с родинкой на правой щеке, но мужчина старался об этом не думать. Он все так же, как и два года, и три, и пять лет назад — всему виной Синтия: девушка, которая ушла от него, выставив на посмешище перед всеми их знакомыми — не позволял себе любить, понимая, что любая привязанность губительна для него — она способна втоптать человека в землю, превратить его в пепел.Жарко. Мне снова до ужаса жарко. Все окна открыты настежь, а мне все равно так душно... Что делать? Наверное, я никогда не смогу избавиться от этого ощущения духоты... Микеланджело лежит на кровати, держа будто пульсирующую голову руками, крепко хватаясь за высветленные локоны, потому что не может контролировать свои пальцы, и пытается унять дрожь.Ты мне опять снился. Я уже просто не могу сосчитать, я сбился со счета: сколько раз видел тебя в своем сне. И каждый раз я жалею, что не могу остаться в царстве Морфея навечно. Эти мысли не дают покоя. Я не знаю, выжил ли ты? Здоров ли ты? Да я вообще, черт возьми, о тебе, Флоран, ничего не знаю. Только имя твое мне и осталось. Мы были чужими, мы и остались чужими...Жарко. Микеланджело откинул одеяло на середину комнаты — ничего, утром поднимет. Сил нету ни на что. Я уже около двух лет тупо завис в одной точке, понимаешь, Фло? Я редко выхожу на улицу — если только не иду на работу — потому что знаю, что я увижу, по большей мере, много счастливых людей, кучу влюбленных пар, радостных детей... И мне не хочется видеть этих эмоций, потому что я не хочу их испытывать без тебя. "Бесчувственный!" — наверняка именно так и думают люди, глядя на меня, а я продолжаю игнорировать их, разрываясь на кусочки от боли...Как же мне не хватает тебя, Флоран. Я ничего не могу с собой поделать. Твоих карих глаз, голоса, взгляда... Тебя самого. Всего тебя. Мне нужно столько тебе сказать, Фло. Я каждый день думаю об этом. И мне трудно поверить в то, что я потерял тебя навсегда. И тем более я не могу поверить в то, что ты мертв. Помнишь, ты приходил ко мне? Ты обещал меня не покидать. Так где же ты, Флоран, где?Проснувшись, Микеланджело понял, что он опять кричал или плакал во сне: его лицо было красным и опухшим. Многим выжившим после теракта людям потребовалась помощь специалистов, чтобы вновь начать спокойно спать ночами и не бояться резких звуков, большого скопления людей, закрытого пространства. Микеле же не проходил никаких курсов психотерапии — сначала в полной мере не позволяло здоровье, потом не было денег, потом — времени, а сейчас уже как-то все равно стало. И как результат — каждая ночь словно борьба за выживание. Мыслей и страхов так много, а ты — совершенно один. И союзника в такие моменты борьбы с самим собой у тебя нет.Хрен знает, зачем, но сегодня ты должен жить.Сегодня обыкновенный будний день, который абсолютно ничем не отличается ни от предыдущих, ни от следующих за ним. Череда сплошной серости. Кое-как встав с дивана и попутно запутавшись в брошенном ночью на пол одеяле, Локонте, зевая, прошел на кухню. Там он заварил свой собственный привет из солнечной Италии — ароматный Kimbo, сделал бутерброды и попытался их съесть, но ничего не вышло: кусок в горло не лез. Только продукты испортил. Ограничился лишь горячим кофе. Он оставляет горьковатое послевкусие во рту и вялое тепло в груди.Мик, сидя за стойкой на кухне, потягивал напиток и теребил в свободной руке невесть откуда взявшийся алый платок — мужчина до сих пор не знал, откуда эта тряпка у него взялась. Но он прекрасно его помнил. Алый — цвет крови, оттенок жертвенности, тон любви. Естественно, он постирал его: промыл от грязи и пыли под мощными струями воды с добавлением какого-то средства для мытья посуды, их груда толпилась рядом с раковиной — Микеле никогда не напрягался по поводу того, что сначала надо бы закончить бутылку до конца и лишь потом купить новую. Поэтому маленькая армия бутылок толпилась на столешнице.Темные кожаные штаны сдавливают бедра и икры, майка, а поверх нее — две рубашки — обхватывают торс, куртка, угольного цвета, ложится на плечи. Ах да. И платок. И вот, маленький красный треугольничек повязан вокруг шеи. Он давно уже не пахнет парфюмом Флорана, и от этого Микеле тоскливо, но расстаться он с ним не в силах. Теперь точно все. Доброе утро, Микеле.Доброе утро, я. Доброе утро, Париж. Ослепи меня, ну, давай же, своими яркими бликами в стеклах проезжающих машин и витрин, оглуши меня какофонией звуков, заставь меня ускорять ход, чтобы не нарваться на новые неприятности. Сохрани мое тело сегодня. Доведи меня, Париж, до дома в целости и сохранности.Аминь.Эту молитву Микеланджело теперь повторял каждый день.Микеле — обычный квалифицированный офисный работник в вечно несколько темных облегающих рубашках с длинными рукавами, да с платками и браслетами на запястьях.— Микеле, а, Микеле?! Что это у тебя на шее? — если Локонте откроет правду, то он точно прослывет конченым придурком, — платок? Какой исчерпывающий ответ, Мик! Я вижу, что это не галстук. Ты чего его на себя вечно напяливаешь?— А тебя-то, Эмили, это, собственно, с какого хрена волнует, а? — мужчина вовсе не намерен отвечать на вопросы глупенькой секретутки, как он ее про себя называл.— Ладно, я вижу, что ты чем-то очень расстроен. Ты только его туго не затягивай, — рассмеялась девушка и, попросив Мика наклониться к ней поближе, расслабила пальцами тугой узел на шее мужчины.— Хорошо-хорошо, отстань только от меня, Эмили. Иди уже, работай.Сотни серых глаз, не выражающих ничего кроме безразличия. Рабочий день окончен, и все спешат домой, к семье, к родным. Кто-то сейчас откинется на диване и будет смотреть телевизионные шоу — у Микеле нет телевизора. Кто-то, наверняка, пойдет пить пиво с друзьями в ближайший бар — у Микеле нет друзей. А кто-то придет в свою темную квартиру и просто уснет. И этот мифический "кто-то" будет дьявольски схож с Микеле.Домой же мужчина хоть и не хотел, но в сторону ближайшей остановки стал двигаться быстрее — похоже, скоро пойдет дождь. Порой от перенапряжения и длительного отсутствия свежего воздуха кружилась и болела голова, и это уже превращалось в какое-то наваждение: улицы искажались, швыряя Локонте из угла в угол.Временами Мик задирал голову вверх. В небе творилось нечто невообразимое: метаясь, словно одежда в барабане стиральной машинки, тучи — серые, белые и черные — сошлись в бою, запахи обострились, а потом вдруг хлынул дождь. Черная стена накрыла мужчину. Капли скользнули по позвоночнику. В ботинках сразу же захлюпало.Локонте, не видя ничего перед собой, случайно выскочил на дорогу и чуть не попал под колеса ехавшего на скорости автобуса. Единственное, что успел заметить Микеланджело: фары светились не бело-желтым светом, а редким – синим. Машина успела свернуть в сторону и чуть не врезалась в столб около остановки.– Идиот! На тот свет захотел что ли? – раздалось из окна водителя.– Может и хотел! – со злостью выкрикнул Микеланджело.– Наркоман обкуренный!– Сам такой! Даже человека нормально раздавить не можешь!Микеле поднялся с мокрого асфальта, отряхнул штаны и вернулся обратно на остановку. Дождь уже молотил нещадно, и сквозь воздух теперь не было ничего видно. Когда подошел следующий автобус, Локонте так резво запрыгнул в него, что чуть было не снес с болтов турникет. Усевшись поудобнее, он поглубже засунул руки в карманы и, ни о чем не думая, прикрыл глаза. Как ему показалось – всего на секундочку.Сквозь приятную полудрему, которая настигает человека после напряженной работы Мик вспоминал вчерашний, позавчерашний день, с печалью понимая то, что между ним "сейчас" и ним "вчера" вообще нет никакой разницы. Все это складывалось в мир глубокой тоски, которая плотной туманностью обволакивает сознание. И наконец этот туман погрузил уставшего Микеле в сон.– Девушка, проснитесь! – раздался над ухом Локонте смеющийся мужской баритон. – Девушка, – водитель тронул Мика за плечо, – конечная, выходите!– А? Что? – отозвался сонный Микеле, поднимая голову на источник звука и пытаясь сфокусировать взгляд.– О-оо, извините меня, месье. Вы просто так... – удивился мужчина, отдергивая руку. – Вы такой... – он был не в силах подобрать слов.– Месье, – Микеланджело уже привык к такой реакции окружающих на свой имидж, поэтому не придал удивлению водителя никакого значения. – Где я? Как я смогу доехать отсюда до Люксембургского сада?– Ого, вы потратите на это много времени, – мужчина все еще не мог отойти от того, что он так обознался. – Бульвар Мажанта, район базилики Сакре-Кёр.– Чего-чего? – опешил Локонте, взмахнув руками. Он в этой части города ни разу не был и даже не собирался бывать: противоположная часть Парижа.Следующие двадцать минут водитель терпеливо объяснял совершенно не знающему Парижские улицы в этой части города итальянцу, как проехать до Сены.В итоге Локонте, верно следующий своей привычке блуждать в трех соснах и воображать, будто это лес, запутался и сначала уехал куда-то в восточную часть города, к каналу святого Мартина, потом к проспекту Терн, где он чуть было не выехал из города, и лишь после этого удача улыбнулась ему: мужчина наконец доехал до Дворца Спорта, а как добраться от него – Микеланджело уже знал. Пока Локонте ждал нужный ему автобус, он, от нечего делать, рассматривал яркие вывески. И одно невзрачное объявление на фоне пестрой рекламы привлекло его внимание: в нем говорилось что-то о кастинге в новый музыкальный проект известных продюсеров Дова Аттья и Альберта Коэна. Микеле сквозь пелену дождя увидел свой автобус и, проверив номер маршрута, чтобы вновь не уехать куда-нибудь к городскому кладбищу, находящемуся в другой стороне от его дома, повинуясь непонятному желанию, сфотографировал объявление на телефон и запрыгнул в общественный транспорт, который унес его в сторону Люксембургского сада.