Часть 15. (2/2)

Ваня ерзает, трется бесстыдно, отпуская себя. Князь горячий и твердый под брюками, в которых наверняка так тесно, даже больно, быть может. Привстать, помогая стянуть неудобные тряпки. Так, чтобы кожа к коже. Два выдоха-стона, будто один.

Не так и не здесь он представлял первый раз, когда... но мочи нет… И Саша так крупно дрожит, и все теряет значение… совершенно.

— Давай, сделай это.

Но князь лишь медленно головою качает и вновь целует. И, кажется, он готов сидеть вот так до скончания времени. И откуда силы берутся на эту топящую нежность, от которой хорошо и так больно, и самого подбрасывает будто, а голова, точно большой пустой колокол, в который звонарь звонит и звонит, и остановиться не может.

"Сделай, Саша. Давай"

— Не так, Ваня. Не так, не сегодня, — задыхается, а сам ближе Ваню к себе, ближе, ближе.

Сжимает там, внизу его и себя. Вместе ладонью, и Ваню прошибает, выгибает дугою.

Это как смерть. Господи-боже.

Это стыдно. Никогда… до сих пор. Так хорошо. Невозможно. И даже не думал...

Что же… Ох, Саша…

Уткнуться лбом в мокрое навылет плечо, двигать бедрами, подстраиваясь под движение руки. Вверх и вниз. Еще… Не могу. Не могу больше, Саша… я скоро… Почувствовать, как пальцы второй скользнут ниже. Тронут робко там, где сразу сжимается от безотчетного страха.

И дальше просто без слов, жмурясь до черной пелены, засасывающей бездны небытия:

"Можно я?.."

"Можно. Можно, Саша. Тебе можно все... спаси и помилуй...”Поглаживает осторожно, с каким-то трепетом невозможным, всего лишь только гладит по кругу, заставляя ускориться, и вскидывать бедра, теряясь в ощущениях, захлебываясь, ничего уже не соображая…

"Саша... я вот… Я сейчас…"

Надавит едва, раздвигая тесные стенки. И точно встряхнет, вышвырнет из этого мира, и Ваня выгнется, вскрикнет, глуша собственный вопль, впиваясь зубами в подставленное плечо, выплескиваясь в ладонь густыми, упругими, рваными струями. И князя тот же час скручивает судорогой наслаждения, изливается, смешивая воедино их семя. Откуда-то проступает сумасшедшая мысль — дикая, чуждая, и не его будто, не Вани Пущина: что, если попробовать, только лизнуть... и сравнить…

Все плывет, и рассудок, чудится, вот-вот и оставит. Но Горчаков держит крепко, поглаживая липкое бедро, грудь, что еще вздымается шумно.

— Нам надобно, Саша… Зайдет кто, — сорвано, сипло, будто орал тут, что было мочи, хотя губы свои же изгрыз и плечо Горчакова — до раны.

— Знаю… сейчас. Одежду прежде отыщем твою.

Целоваться, хватаясь друг за друга, до пылающих губ. И ноги совсем уж не держат, и им рухнуть бы здесь же, в сено, в обнимку, и проспать этот день, и всю ночь, и еще пару лет. Их хватились уж, наверное, сокурсники или дядьки. И после поганых речей Фискала стараться поодаль… насколько мочи хватит и сил. Сдюжат ли?..

Покинуть конюшню порознь, тайно, как воры, беспрестанно оглядываясь и страшась, осматривая себя очень пристально, нет чего ли… отметин, следов на виду. А после долго оттирать с себя ледяной водой у пруда его запах и вкус…

Разве это возможно? Ведь насквозь пропитался, до краев им заполнен.

* * *

Ночь в Лицее темна и тревожна, полнится таинственными шорохами и скрипами, сопением, подчас из-за притворенных наглухо дверей какой-то из келий доносится тут же обрывающийся всхлип, тщетно сдерживаемый стон, что все же рвется наружу…

Прокофьев затихает на своей узкой, жесткой кровати вскоре после полуночи вроде. И тут же тень, точно того и ждала, метнется беззвучно наискось. Дверь в комнату под номером тринадцать, и петли даже не скрипнут. Ступит в полоску молочного света, что льется сквозь поредевшую снаружи листву и стекло.

Жанно не спит, приподнимется на подушках, моргнет изумленно, поправляя ночной колпак на примявшихся со сна кудрях.

— Горчаков? Ты… с-соскучился что ли? Нельзя же…

— Нет мочи терпеть, Ваня… Стой, не то, что ты себе там надумал, по лицу ж вижу. Просто известие… Видел ли ты намедни, как Фролов от Куницына отзывал? Матушка весточку прислала в ответ на письмо. Выезжаем с рассветом.

— И я?..

— Неужто ты полагал, я тебя помыслю без присмотра оставить? Княгине я так изложил… Она тебя видеть изволит. Лучший друг любимого сына, наперсник, опора. Карету за нами прислали, за нами и Колей. Увезем в поместье от греха, там будет за лошадьми ходить. Дослужится, может, до конюха, а там поглядим…

Когда оказался так близко? Уж и на краешек кровати присел, склоняется, видно, чтоб разглядеть в этом мраке. А у Пущина сердце удар за ударом пропускает, и душно… так душно в рубахе этой, и одеяло…

— Фролов же…

— Письмо и Фролову пришло, особая просьба. Изволишь посетить имение Горчаковых? — неуверенно как-то. Все еще опасаясь отказа? После всего? Ну-у-у, дурак. — Если ты не...

— Хочу, — резко, ставя не точку, но запятую, обрубая сомнения, грызущие князя собаками злыми.

Хочу, Саша. Так хочу остаться с тобой там, где нужды нет таиться все время от рассвета и до заката. Там, где мы сможем…

Мы сможем?..

И отчего-то так тревожно влажнеют ладони, а сердце не замирает уж, а заходится, точно глупая птица колотится о стекло.