фарфоровая кукла (1/1)

—?Господин Вэй скучает у нас,?— сказал Тэхен как-то перед обедом, заметив взволнованные сборы фон Кима (тот отдавал распоряжения на кухне относительно обеда для господина Вэя, придираясь то к степени прожарки осетрового ростбифа на рашпере, то к густоте соуса, пропитывавшего скобленый хрен и картошку вокруг куска рыбы уже на блюде). —?Может быть, приглашать его вечерами к нам в гостиную? Грустно, должно быть, постоянно сидеть в одиночестве?Сокджин Юрьевич кинул быстрый взгляд на Кимского и промолчал.—?А и правда,?— выглянул из-за своей большой книги Чимин,?— отец, почему вы не пригласите господина Вэя к нам? Он мог бы заняться с нами приготовлением украшений для ёлки, я видел однажды на ярмарке китайские фонари?— удивительные премилые вещицы! Вдруг, он тоже умеет изготовить такие?—?Что ж,?— Намджуну Алексеевичу, по всему видно было, идея эта не больно пришлась по нраву, но перед искренней просьбой сразу двоих своих сыновей он устоять не мог, а потому нехотя согласился, посомневавшись только, сможет ли он объяснить свое приглашение гостю.—?Я помогу вам,?— вызвался Тэхен, когда Сокджин Юрьевич, уложив в корзину блюдо с ужином, собрался лично отнести его во флигель. И, не дожидаясь согласия, утащил тяжелую корзину на улицу, ступив прямиком в снежную завируху, бушующую сразу за порогом.У господина Вэя мерно потрескивали дрова в камине, а сам он, кажется, дремал в глубоком кресле, но стоило фон Киму войти, тут же открыл глаза.—?Мы хотели бы… —?начал Сокджин Юрьевич и замялся. Он не знал, как объяснить гостю свое приглашение, и уж подумывал было нарисовать на салфетке.Но вдруг Тэхен что-то произнес отрывисто на странном незнакомом языке, поклонился, и господин Вэй поднял на него глаза. И улыбнулся так широко и радостно, что у фон Кима зарябило в глазах.—?Что вы сказали ему? —?обернулся он к Тэхену.—?Пригласил в гости,?— пожал плечами Тэхен. —?У нас однажды в таборе пару месяцев жил один китайский лекарь, остался переждать холода. Он научил меня нескольким китайским выражениям.—?Почему же вы ничего не сказали, что знаете хоть немного его язык? —?опешил Сокджин Юрьевич, уставившись на Тэхена с недоумением.—?Так вы и не спрашивали,?— пожал плечами Тэхен.Господин Вэй поклонился, сказал что-то, словно соловей прощебетал нараспев, и взял со спинки кресла свой верхний длинный плащ.—?Он согласен? —?почти прошептал Сокджин Юрьевич, глядя на гостя во все глаза.—?Да, с удовольствием,?— кивнул Тэхен,?— насколько я могу понимать. Вы сопроводите его, а я пока отнесу корзину в его столовую и поставлю у печи, чтобы он мог перекусить перед сном, если захочется?Сокджин Юрьевич протянул руку, согнутую в локте, гостю, и они вместе с господином Вэем шагнули в снежный студеный вечер.Они шли неспешно, вдвоем, и господин Вэй опирался на руку фон Кима, а под ногами мягко шелестел снег, приглушенный в своем морозном хрусте легкой вьющейся поземкой. По обеим сторонам дорожки свисали под тяжестью снега тяжелые еловые лапы, и с них на темные рукава господина Вэя ложился тонкой опушкой ссыпавшийся с ветвей снег. Сокджин Юрьевич протянул руку, чтобы отряхнуть рукав, но рука его замерла, когда он встретился с настороженным взглядом миндалевидных черных глаз, обрамленных жесткими длинными ресницами. Господин Вэй, кажется, и сам смутился своей этой настороженности, потому что вдруг улыбнулся, как извиняясь, и Сокджин Юрьевич залился таким румянцем, что ему посреди снегопада в вечернюю среднерусскую стужу стало невыносимо жарко. Он чувствовал себя мальчишкой, недорослем, впервые влюбившимся, и существо рядом с ним казалось ему недосягаемым и хрупким, совершенно нереальным, словно материализовавшимся из этой суматошной поземки.Господин Вэй прикрыл глаза, поднял руку и отряхнул свои рукава от снега, а затем снова продолжил путь, опираясь на руку фон Кима.Фон Ким долго не мог уснуть в эту ночь. Уже после ужина и долгих посиделок в гостиной за столом, заваленным цветной бумагой, орехами, медной тесьмой и кусочками цветного стекла, когда мальчики вызвались проводить гостя в его флигель, а Намджун Алексеевич ушел в черную кухню распорядиться насчет завтрашней поездки в соседнюю губернию, Сокджин Юрьевич не мог совладать с собой и даже не прибрал по обыкновению свои записи на столе, а так, в верхнем халате, и лег в постель, не желая двинуть ни рукой, ни ногой. Все перед глазами стояло это тонкое улыбчивое лицо, на котором кожа была такой гладкой и нежной, что светилась изнутри венками как тончайшая рисовая бумага. Все вспоминал, как растягивались в улыбке губы господина Вэя, и родинка, притаившаяся еле приметной точкой под нижней губой, перемещалась, и взгляд все время цеплялся за нее, следовал за ней неотрывно.Сокджину Юрьевичу было не по себе. Он никогда не чувствовал столько благоговения и нежности по отношению к живому человеку. Подобное чувство он испытывал лишь однажды, в детстве, когда мать принесла домой упакованную в несколько слоев бумаги фарфоровую куклу. Этот пастушок с флейтой в руке в долгополой, подпоясанной шнуром на тонкой талии, рубахе и с длинными волосами, убранными в хвост, казался маленькому Сокджину удивительным, неземным созданием, красивее которого и придумать нельзя. Он берег эту куклу так, как не берег ни одну вещь или человека в своей пока еще недолгой жизни, он испытывал к ней бесконечную нежность, какую не каждому человеку-то в жизни выпадет испытать. И когда очередной матушки поклонник штабс-капитан, перепивши вишневой настойки, взбеленился померещившейся ему изменой и кинулся крушить в их маленькой квартирке все, что только под руку подвернется, Сокджина не было дома?— он с няней гулял в красносельском парке. Горе, обрушившееся на ребенка, когда он вернулся в свою тесную и душную квартирку, было таким огромным, что до сих пор, спустя десятилетия, глаза Сокджина Юрьевича влажнели, когда он вспоминал осколки того своего пастушка.И вот господин Вэй вдруг напомнил фон Киму те события. Вряд ли китайский гость имел хотя бы малейшее сходство с той несчастной фарфоровой фигуркой: в такие минуты воображение услужливо дорисовывает нам то, что не сохранила память. Но зато чувство затапливающей нежности и восторга, то самое, Сокджин Юрьевич вспомнил сразу: оно словно вырвалось из темных закоулков памяти, спрятанное там надолго, и опять пропитало все его естество. Он снова и снова прокручивал в голове образ господина Вэя, его смеющиеся одними уголками глаза, его правильно очерченные алые губы, его брови, уходящие распахнутыми крыльями беркута вразлёт. Снова и снова представлял себе уютные картины прошедшего вечера и не мог найти покоя на своей мягкой кровати, устеленной пуховыми перинами.Сокджин Юрьевич был влюблен.И впервые в жизни не знал, что ему делать.Овладев искусством флирта в полной мере в силу наследственно приобретенных способностей и соответствующего жизненного опыта в Петербурге, рядом с господином Вэем фон Ким понимал, что весь этот арсенал совершенно бесполезен: господин Вэй казался ему существом таким чистым и прекрасным, что рядом с ним хотелось забыть петербуржскую грязь и смог, душно перемешанные ароматы духов, алкоголя и табачного дыма, а при воспоминании о тех, с кем иной раз снисходил до флирта фон Ким, хотелось распорядиться, чтобы принесли горячей воды, и помыться.Наутро Намджун Алексеевич отбыл в соседнюю губернию по каким-то казенным хлопотам, и Сокджин Юрьевич не удержался: послал мальчиков пригласить господина Вэя к обеду, а поле уговорил остаться до самого вечера.Мальчики усадили гостя за стол и объяснили с помощью скудного словарного запаса, которым владел Тэхен, что хотели бы научиться изготавливать китайские красные фонари для ёлки. Господин Вэй даже обрадовался и с готовностью принялся за дело. Сокджин Юрьевич, оборачивавший позолоченной тесьмой орехи, наблюдал за его тонкими умелыми пальцами, за тем, как убирает он упавшую на высокий лоб прядь волос, и острая пронзительная нежность сжигала его изнутри.Вскоре, не усидев за столом, когда пытка собственными мыслями стала невыносимой, фон Ким сел к роялю и начал наигрывать что-то из старинных немецких рождественских песен. Голоса за столом затихли, и фон Ким продолжил играть с особым старанием, словно хотел высказать струящейся из-под пальцев мелодией то, что хотело высказать сердце и не могли сказать уста.Он не видел, как кто-то поднялся из-за стола и встал за его спиной, а когда заметил краем глаза рядом, за спиной, чуть справа, иссиня-черное одеяние, замер, и пальцы его задрожали на клавишах. Он остановился, обернулся.Господин Вэй стоял за ним, улыбаясь особенной, тонкой и чуть печальной улыбкой, такой, какие, как редких бабочек, радуешься счастью застать на губах, и какие имеют способность вспархивать от малейшего дуновения ветра и пропадать.Господин Вэй вдруг сунул руку в складки своего темного длинного платья и извлек оттуда красивую черную флейту с яркой красной кистью на конце. Он посмотрел Сокджину Юрьевичу в глаза пристально и что-то сказал.—?Господин Вэй просит вас продолжать,?— пояснил Тэхен.Они с Чимином замерли за своим столом, наполовину скрытые грудами уже готовых красных китайских фонарей, и ждали от гостя чего-то интересного и неожиданного.Сокджин Юрьевич взмахнул руками над клавишами и взял первые аккорды.И вдруг зазвучала флейта.Сокджин Юрьевич продолжал играть, но чувствовал, что вот-вот собьется?— такое по спине ползло расслабляющее онемение от этой мелодии флейты. Переплетаясь с музыкой рояля, она будто вступала с ней в диалог, а потом неслась поверх нее, едва касаясь, словно торопилась что-то рассказать, в чем-то покаяться.Сокджину Юрьевичу виделись под прикрытыми веками далекие заснеженные вершины далекого Китая, покатые крыши пагод и дымящиеся глиняные плошки с густым супом, виделись бескрайние широкие реки, светящиеся под солнцем глянцевыми упругими листьями лотосов, свежие брызги водопадов меж поросших зеленью деревьев горными склонами. Ему виделась далекая родина, о которой плакала флейта. О которой хотел рассказать ее несчастный изгнанник, но не смел выразить свою боль словами.