; désolé (1/1)
Надо полагать, любой здравомыслящий человек на месте оправданного прокурора восторженным воплем одарил бы зал суда. Однако на столь безупречном лице Майлза не дрогнуло ни одной мышцы, лишь приопущены были веки. Вспышки меж воспоминаниями откликались в его глазах жгучей резью, хоть он и продолжал хранить молчание.Феникс был чертовски настырным все время, что Майлз его в самом деле знал и видел. Любой скромный отказ пепельноволосого от баловства сопровождался беззлобной усмешкой, а после и убедительными просьбами, что легко могли сломить даже Эджворта. В самой глубине души, где трепетно колотится налившееся кровью сердце, он и в самом деле был рад тому, что Райт выбрал путь адвоката, казавшийся столь прямым и светлым по сравнению с его путем становления прокурором.
Возможно, Майлз был попросту рад столь внезапной, однако не менее приятной встрече. Едва ли в поле его зрения ненароком попадали забавно уложенные волосы, прокурора поневоле распирало от смущения. И это была божья благодать, поскольку никто не мог прочесть на его лице доподлинные чувства, помимо присущего бесстрастия.
Никто не мог, кроме Феникса.Очередной вспышкой в голове раздается новое воспоминание из детства. Глаза отливают янтарным оттенком, от коего отвести взгляд непостижимо. Взор Райта патокой растекался внутри Эджворта, сколь добры были его намерения и сколь добрыми они остались и ныне.
Майлз едва заметно тряхнул головой, точнее, лишь волосами цвета пепла, что назойливо оседают на его лице.Он и сам не в силах понять, какие темные силы отталкивают его ныне от столь нужного ему человека. От того, в чьей помощи Эджворт нуждался едва ли не всю свою потертую мерзотными воспоминаниями жизнь. От того, кто знал его лучше всех и способен был безошибочно прочесть все чувства на его лице, словно захватывающую дух книжку.
По прошествии суда, едва ли Эджворту приходилось столкнуться с Райтом один на один, ажурно возвышенный силуэт вмиг делал плавный оверштаг и уходил подальше. Лишь бы не увидеть это лицо вновь, лишь бы не почувствовать подходящий к щекам и ушам прилив рделой крови.
За окном опустевшей прокуратуры мертвенно бледным пятном замерла луна. Взор Эджворта хаотично бегает по незаполненным им бумагам, стараясь понять хоть пару напечатанных в них слов. В глазах начинает двоиться; смесь безукоризненно выведенных символов вырывается наружу рваным вздохом. Чашка с остывшим чаем, аромат коего застыл, еще когда на часах пробило двенадцать часов, подскакивает от несильного стука дланью. Бессильно Майлз прильнул к прохладному по сравнению с его щекой столу. Сонливость, как ни странно, не мешала его работе; мешала одна лишь мысль об адвокате-дилетанте. Он даже не знает местонахождение Феникса, что, однако, могло быть и к лучшему: иначе прокурор подъезжал бы к его дому каждый божий вечер, как только освобождался от работы. Номер телефона Райта был аккуратно записан в списке контактов, изобилие которых в конечном счете сводилось к нулю. Поднимая косой взгляд, дрожащая рука стремительно тянется к телефону, однако тут же оттягивается. Звонить кому-то, когда на старых часах уже почти пробило три часа ночи, не казалось Майлзу приемлемым, тем более, Феникс вполне мог испытывать к нему даже поверхностную неприязнь.Зачатки мыслей сызнова тревожно лезут в голову прокурора, превращаясь в сомнения. Надо полагать, Райт лишь исполнял свою работу и не более; но был бы ему выгоден сей суд? Вполне вероятно. За спасение юного прокурора, которому, однако, не помешало оказаться источником самых противных слухов, давали нескромные деньги. Фаланги пальцев сжимаются на кружке чашки с тем же остывшим чаем, ставшим лишь пустой ледяной водой с отвратным привкусом. Столь же неприятным, с коим сидел Майлз на суде.Рваный вздох возник от подступившего режущим комом к горлу всхлипа. Прокурор тут же начинает глотать воздух и судорожно смахивать крупицы слёз на собственных очах. Даже в столь интимной для себя же обстановке Эджворт не позволяет предаваться слезам. Они свидетельствуют о ничтожной слабости и очевидной победе над ним.
Но Майлз все еще не готов признать собственное поражение, каким бы пред ним оппонент ни был.Раздражающее щелканье ручкой сливается с щелчком в его голове.Но, едва ли задавшись вопросом о том, как ему придется унизительно объясняться перед Райтом, Эджворт словно получил букет, но не из цветов, а из эмоций, что он ощутил в сей момент. Начиная от невольного смущения и заканчивая неприязнью. С одной стороны, адвокат и станет одной из его веских причин отстраниться от мира сего, а с другой — донести сию мысль до чертова дилетанта казалось непосильной задачей даже самому Майлзу. Одна лишь мысль о том, какой сильный поток возмущения девятым валом ударится в его темя, поневоле вызывала ехидную усмешку.Каждая тень неуверенности еще совсем юного Эджворта устранялась другом, но в этот раз его убеждения были пугающе серьезными. Никакой вставший на пути идиот с горделиво блестящим значком адвоката на лацкане не остановит Майлза. Не остановит пред познанием мира сего, который он и вправду знал слишком плохо для того, чтобы иметь позицию стороны обвинения. Чувство обязанности пред своей работой бременем оседало на шее, вскоре сменяясь удушьем. В безупречном мастерстве Кармы был лишь один недостаток, который Эджворт смог найти лишь сейчас, когда кровь приемного отца льется под солнцепеком. И этот недостаток казался простым лишь на первый взгляд: это неверно поставленная цель. Всю свою жизнь Карма обманывал не только себя, но впоследствии так же неосознанно солгал Майлзу и даже родной дочери.Пальцы чуть постукивают по белесому фарфору, создавая тихий звон, едва слышное эхо которого оставалось в кабинете. Эджворт поднимается и, растворив настежь окно, выливает ледяной чай. В лицо ударил прохладный ветер, что, однако, пришелся ему по душе. Каждый сантиметр его лица и шеи щекотало дуновение ветра, щекотало, как это некогда делал и его отец в еще более раннем детстве. На кончике языка Майлз вскоре чувствует соленый привкус от слезы после пришедшей на ум ассоциации. Пред собой он видит лишь кромешную тьму и построенные в ряд фонари, тускло освещающие столь безвкусные дома.Карма заставлял сына твердить себе каждый божий день, словно молитву, что прокурор обречен на победу. Но это не та победа, которую Майлз хотел ощутить в действительности: нелюбимый привкус металла, сплетни, что выдуманы ради мести, и жгучая Покаяться за все совершенные грехи он пожелал во время суда. Ситуация с DL-6 вводила его в заблуждение и по сей день, но все так же осадком ударяла ему острием ножа в спину, как свежая рана. Майлз желал умереть честной и быстрой смертью: ведь его недавние кошмары наводили на мысль, что именно он убил собственного отца. Чувство болезненного угрызения совести не позволяло оставаться ему на этой земле и после.И вновь Феникс отбросил все предубеждения в сторону своей решимостью и желанием спасти, черт возьми, Майлза. Однако такой поступок прокурор мог описать лишь двумя словами: слабоумие и отвага. Узнав о виновности Кармы, легче Эджворту не стало: и без того сжатые от нехватки воздуха легкие съежились еще сильнее. Если раньше положиться можно было на своего наставника, ныне Майлз чувствовал себя выброшенным на улицу ободранным щенком. Таким же ненужным и таким же никчемным.
Надежда вновь озаряет омраченный лик прокурора, представая перед ним в виде... адвоката в синем.
Но сейчас перед ним Эджворта останавливало одно: банальный страх и отрицание своих же чувств. Все желание прильнуть к мягкому плечу и безнадежно расплакаться выходило наружу в виде скромной благодарности и краткого разговора в компании, но никак не наедине. Даже ныне Майлз чувствует себя одиноко в некогда привычном его глазу кабинету; все, что казалось ему обыденностью, теперь казалось чем-то неуютным и даже тревожным из-за отсутствия Феникса, что было странным: никогда прежде адвокат не бывал в его кабинете.
Кончики дымчатых прядей стали сырыми от тонких ручейков, что полосами рассекали лицо. Майлз приподнимает подбородок, обнажая шею и подставляя ее слабому дуновению ветра. Слезы тут же стали стекать к ушам, отчего тот недовольно поморщился и посмотрел прямо перед собой. Даже сейчас он поступит, как самый последний трус: его поступок будут обсуждать все, а возможно, и просто осуждать. Он сбежит, сбежит так далеко, как может, и нога его не переступит этот порог, пока он не поймет самого себя. Пока не узнает, что значит быть прокурором на самом деле.И объяснить сейчас это будет невозможно даже Фениксу. Точнее, именно Фениксу это и будет непосильно растолковать.