Пробуждение (1/1)

Проходя мимо двери девичьей горницы к себе, воевода Мстивой услыхал негромкие голоса. Поди, вернулись после бани сестренка с подружкой своей. Невольно он улыбнулся. Правду молвить, он был рад, что они помирились с Зимой и та вернулась жить к сестренке в горницу. Сестра не держала на нее зла, уж так к ней привязалась, привыкла. Он знал?— даже спать одна без нее уж не могла.…Он вспомнил, как наутро узнал от Хагена, что девка-то не болтала зря про его гейсы, выходило, и вовсе не знала о них. Любопытничала только у сестренки, уж больно хотелось ей про молвь их галатскую неведомую разузнать. И ведь поди ж ты?— запомнила все слово в слово. Он в который раз подивился. Мда… Он пожалел потом, что так с ней обошелся… Синяков небось больных девчонке наставил, напугал почем зря. Он помнил, как прижал ее к стене, взял за плечо, оттолкнул. Ведь сам видел, что напугал до полусмерти, впору было девке заплакать да взмолиться, ан нет?— глаз не отводила до последнего, и не плакала, не жаловалась. Зубы сжала молча и с утра ни свет ни заря снова скакала в прорубь, будто ни в чем не бывало… Странная все же девка. Необычная… Хаген, конечно, поделом ему выговаривал, корил за суровость. Ее ведь, оказывается, насилу сыскали там же под всходом, там и осталась, к стене примерзать начала… Мало не силой на руках отнесли в избу, отогрели. Пока он за воротами бродил… Хаген сказывал, как бредила во сне потом, металась… Эх. Он бы и рад был не трогать ее, а еще куда лучше?— и не видеть бы вовсе … Да уж что нашло, не совладал с собой. И за то до сей поры безжалостно корил себя и злился. Тогда-то все на себя ярился люто… что сестренку не уберег. А размыслить?— ведь еще больше на нее…Чего там крутить -то?— ведь и так уж понял. Сколько ни делай вид да ни упрямься… а себя-то чего дурачить. Себя не обманешь… Он усмехнулся невесело. Себя он знал хорошо. Девка эта зацепила в нем что-то. Потревожила. Взволновала… Что-то, чему места уже не было в его душе. Что-то забытое и навсегда похороненное под остывшим пепелищем его дома… Что-то колющее острой иглой в незажившую до конца рану. Тянущее тупой болью в казалось бы навсегда остывшем сердце…Он много думал в эти дни… и многое понял. И веселого было мало… Потому что девка эта словно бы заронила в его душу малое семечко… что-то, чему он сам не мог дать названия. Или не хотел… Но уже чуял безошибочным чутьем?— скоро, совсем скоро прорежется из семечка того новая жизнь, томящаяся под спудом и до поры невидимая глазу, поднимет голову нежный молодой росток и потянется неудержимо к солнцу… и на свою беду он знал– не остановить его будет уже ничем… как пробивается нежная зеленая жизнь молодыми побегами через суровые каменистые земли, так и на холодном пепелище его сердца откуда ни возьмись зрел малым семечком еще невидимый глазу маленький нежный росток, скрытый до поры под серым пеплом …Он чувствовал это и боялся. Он уже очень давно ничего не боялся… ни мечей датских, ни стрел, ни самой смерти, ничто не страшило его словно бы омертвевшую, покрывшуюся толстой коркой льда душу… А ныне… боялся девчонки. Потому что она… она, как по волшебству, заставляла его снова чувствовать себя живым. Бередила забытое, заставляла снова ощущать боль, гнев, страх… Он не знал, что еще способен на какие-то чувства… после всего, что довелось ему пережить.Он жил для мести. Мстящий Воин. Он умер для мира живых… все их чувства, радость и боль были ему чужды. Он давно уже сам почти ничего не чувствовал, да и привык. Даже веселился иногда, слушая шутки побратимов, и сам порой шутил, люди вокруг смеялись. Но в душе было пусто и мертвенно.И он был рад этому. Этой тишине и мертвой пустоте. Он притерпелся к ней и выучился так жить, и даже выходило неплохо… Да и править службу воинскую, спокойно и мудро, было куда легче. Не трогали его заботы житейские и прочие утехи. А тут вот девка эта … Принесла же ее нелегкая.Свалилась ему на голову, и покоя ему боле не стало…Он не хотел думать о ней. Да и как он мог о ней думать!.. Не имел права. Чувства эти?— для мира живых… А он словно и не жил вовсе… как во сне гибельном колдовском томилась душа его все эти двенадцать зим, неподьемной тяжестью горя придавленная и словно бы насквозь почерневшаяся и обуглившаяся… Его жизнь и чувства остались там, навсегда засыпанные холодным пеплом родного дома…Но… диво- наступал новый день и девчонка снова мозолила глаза, как он ни старался нарочно не смотреть на нее… Как она ухала по утрам в стылую прорубь, намотав на руку свою бесконечную косу… Он не мог отвести глаз. И злился на себя. Он же видел, как она сжимается затравленно при виде него и изо всех сил старается на попадаться ему на глаза… Не того ли хотел сам, воевода?.. Того, вестимо… А только в груди поселилась с той поры какая-то ноющая тяжесть и тренькала жалобно некстати неведомо откуда взявшаяся тоненькая струнка… Он хмурился и гнал от себя непрошеные мысли. Дни шли своим чередом, и он, как ни старался не замечать, все явственнее понимал с каким-то почти благоговейным ужасом, как все сильнее тянет его к этой девке… И самое лучшее, на что он был способен?— это старательно делать вид, что не замечает ее и избегать смотреть в ее направлении, куда там в глаза… Он боялся тех движений души, что вершились в нем помимо его воли… они по-настоящему пугали его. Будто его сердце обрело свою собственную жизнь и вздумало выбирать само, от чего ему теперь радоваться, а от чего печалиться… он боле был не властен над ним.Через малое время дверь скрипнула и послышались быстрые осторожные шаги вниз по всходу. Нешто, Зима?.. Сестренка, он знал, после бани совершенно ослабевала, об эту пору, чай, сомлела вовсе да уснула… а этой-то беспокойной что неймется?.. в дружинную избу вроде спустилась… и что там забыла?.. К Хагену, поди, пошла, сказы его слушать… он давно приметил?— она любила его слушать. И мудрый дед тоже полюбил странную девку, как родную.Снизу послышался смех. Мммм… след бы пойти глянуть, что затеяли языкатые озорники. Девке-то проходу не дадут, им только палец дай, по локоть откусят… Да и Славомира надо бы сыскать, разговор есть…Он немного помедлил, раздумывая, и все же решил пойти вниз, разыскать брата, а заодно и заглянуть в дружину… Бесшумно спустился, ступени даже не скрипнули под ним. Открыл дверь дружинной избы и вошел, быстро обводя глазами наполовину пустую горницу… Да так и остался стоять возле двери. Брата он не увидел, но…На лавке против пышащего добрым теплом очага, вытянув босые ноги к ласковому огню, сидела Зима. Густая коса ее теперь была расплетена, и волосы, еще влажные и темные от воды, окутывали девку, словно ручей, шелковым плащом укрывали спину… Он засмотрелся, как они стекали длинными потоками на дощатый пол и струились змеистыми ручейками по чистым скобленым доскам… Воевода не мог теперь отвести взгляд или сделать шаг за порог. Он словно прирос к полу… Странно было видеть здесь, посреди мужского мира, девку, да еще такой, какой она предстала ему сейчас. Допрежь он видел ее натянутой тетивой, волчонком со вздыбленной шерстью, всегда готовой огрызнуться, отмолвить, постоять за себя?— как еще похвалят, чем попрекнут…Но сейчас… Он словно бы впервые увидел ее. В серых глазах, устремленных в огонь, не было ни хорошо знакомой ему колючей настороженности, ни опаски, ни сполохов неистовых молний. Зима, словно забывшись и не слыша ничего вокруг, глядела на доброе пламя и будто видела что-то, лишь одной ей ведомое… Лицо ее было задумчиво и спокойно, глаза смотрели печально сквозь огонь, длинные ресницы изредка вздрагивали… Его как кольнуло?— такого мечтательно-нежного выражения он никогда прежде у ней не видал…Ее губы, всегда строго сжатые, были теперь расслабленно приоткрыты, складываясь в чуть печальную нежную полуулыбку, как если бы думалось ей о чем-то несбыточном, недосягаемо- желанном… Он ощутил странный жар в груди.Он не мог отвести глаз от этих румяных, красиво изогнутых девичьих губ, и рассеянно подумал?— как, должно быть, было бы славно, если бы она однажды захотела ему улыбнуться… на него-то она всегда смотрела со страхом и с опаской, да не того ли сам хотел?.. Как хороша она была сейчас, разомлевшая после бани, с разрумянившимся щеками…В руке у нее был крепкий и простой белый костяной гребень. Зима, не торопясь, водила им по темно- золотому полотну волос, и он смотрел на ее руку, как завороженный… Но вот рука наткнулась на узелок, помедлила миг и рванула, не жалея… не пощадила мягкие пряди… Грустная улыбка скользнула по ее губам и рука замедлилась на краткий миг… она вздохнула, не отводя глаз от огня. Он моргнул и похолодел, вовремя очнувшись?— он почти шагнул вперед, почти протянул руку, останавливая, отбирая гребень. Он сделал бы лучше, всю косу бы разобрал по волоску…Пламя в очаге плясало, отбрасывая золотистые всполохи. Что-то подвинулось необьяснимо в его душе. Он явственно ощутил это еле заметное движение, как теплое, едва слышное дуновение несмелого весеннего ветерка. И в этот самый миг проклюнулся сквозь железную неприступную твердь нежный зеленый росток…Он повернулся и так же бесшумно вышел. Он не мог больше смотреть на нее.