Глава 22 (1/1)

Александр поспешил во дворец?— рапортовать Клиту об успешно завершённой миссии, делиться с ним своей внезапно нахлынувшей любовью ко всему человечеству?— и заодно попытаться узнать, откуда она могла взяться в такое неспокойное время,?— и переселять Афину.Филота зашагал к себе домой; преображение царевича его сильно занимало. ?И вовсе он не бука. И пошутить может, и должное отдать чужому уму,?— здесь сын Пармениона внутренне приосанился,?— и быть благодарным, и симпатию явно выказать. И, надо признаться, мне понравилось, когда он свою голову мне на плечо положил. Интересно, почему? —?страсть к Гефестиону, что ли, за неимением его рядом на меня изливал, или благодарил так, или очаровать меня хотел, или сам очаровался? Есть над чем поразмыслить, но… С другой стороны, нечего о нём слишком много думать: я и так за последние часы очень часто ему дивился. Отметил, что достоин,?— и хватит с него. Подумаешь, золотые волосы и голубые глаза?— у кого только их нет? Зелёные в тыщу раз краше?.В таких раздумьях Филота и шёл к себе домой, где Никанор и Гектор обложились папирусами (учитывая их возраст, переводить на шалости дорогой пергамент мальчикам не давали) и быстро состряпали свои послания, то есть нарисовали их; Никанор, как немного разбиравшийся в азах грамматики, изображённое подписал?— на всякий случай, чтобы никаких неправильных толкований сути начертанных картин не возникло. Свернуть готовые письма в свитки и запечатать их, как у Филоты, восковой печатью с так красиво свисающими из-под неё концами витых шнурков им очень хотелось?— и за приведением своих реляций в надлежащий вид Никанор и Гектор отправились к отцу.Парменион в это время сидел в кабинете и, выслушав доклад управляющего, передавал ему на время своего отсутствия расширенные полномочия.—?Папа, папочка! Письмо, печать, пожалуйста!—?Это вы с кем переписку затеяли?—?С Филотой.—?Тогда зачем печать? —?так в руки ему и передайте.—?Не, это будет не по-настоящему! Мы курьеру передадим, а он их Филоте вручит.—?Вы и курьера уже выбрали?—?Ещё нет, но мы скажем Архидаму.—?Ага, ну он за то с радостью возьмётся: так дворник, а станет курьером?— пойдёт на повышение,?— оценил Парменион. —?Ну ладно, рано или поздно, но учиться всё равно придётся. Давайте сюда ваши послания.Никанор и Гектор, вначале приунывшие, приободрились, когда разговор стал разворачиваться в их пользу, и положили листы на стол. На обоих папирусах всадник поражал копьём врага. ?Никанор убил Керсолета? значилось в письме Никанора; в послании Гектора так же прямо сообщалось ?Гектор убил Фалека?; если победители и их кони немного напоминали маленьких бегемотиков, то поверженные враги очень походили на мокриц.Парменион усмехнулся:—?Похоже, ваши сообщения опережают события на пару лет. И исполнители указаны не совсем точно. Ну да ладно, сюжет мне нравится, как и предвидение, да и над фракийским царьком вы поиздевались, ограбив его имя на пару согласных. Хорошо! Никанор, иди сюда, начнёшь первый. Гектор, запоминай, как надо. Прежде всего в каждом письме указывается, кто пишет и кому. —?Отец взял стилос и во избежание грамматических несуразиц начертал собственноручно ?Никанор Парменид Филоте Пармениду? на одном листе папируса и ?Гектор Парменид Филоте Пармениду? на другом. —?Теперь сворачиваем. Вот так. Никанор, бери и продолжай.Братья не дышали: они хотели попросить папу только запечатать послания?— а он доверил такое захватывающее дело им самим! Никанор высунул от усердия язык, Гектор тоже раскрыл рот.—?Сделал? Сейчас шнур?— оберни, перехвати здесь,?— командовал полководец. —?И воск. Вот возьми, держи над свечой. Растаял? Капай теперь. Аккуратно… Возьми перстень. —?Парменион снял с руки кольцо. —?Надави. Сильнее. Вот так. Теперь оставь. Скоро остынет, затвердеет?— и всё будет готово. Гектор, всё запомнил? Встань сюда.Глаза Гектора разгорелись ещё ярче, когда он занял место старшего брата, папа помог ему немного больше, чем Никанору, но в целом трёхлетка неплохо справился со своей задачей.—?Получилось! Смотри, какое у меня!—?У меня ещё лучше! И я тебе писал, кого ты убил!—?Хватит, хватит! —?прикрикнул на сыновей отец. —?Оба справились, оба письма хороши. Берите и ищите теперь Архидама. —?Парменион обернулся к управляющему:?— Где старый разбойник? На дворе?—?Должно быть. Где ему ещё быть?..—?Спасибо, папочка! —?братья взобрались отцу на колени и расцеловали его. Парменион ответил взаимностью, но для острастки поворчал:—?Идите, идите в гинекей, а то разгулялись во взрослых апартаментах,?— и подождал, пока за сыновьями не захлопнулась дверь. —?И не посидишь с ними вдоволь. Опять Фракия, опять этот ?Керсолет?, будь он неладен… —?Парменион вздохнул и вновь обернулся к управляющему:?— Слушай далее…Никанор и Гектор, выйдя от отца, никак не могли налюбоваться на письма:—?Настоящие взрослые! Как Филота удивится, когда их получит!—?Подожди! А он откроет их и печать сломает? —?спросил Гектор брата.—?Да, только сначала сломает, а потом откроет. А что?—?Жалко! Они со шнурочками такие красивые!Никанор захлопал ресницами.—?Правда, жалко. Давай тогда Архидаму их позже отдадим, а пока будем на них смотреть!—?Да, давай, ты здорово придумал! —?обрадовался Гектор.На том братья и порешили, сами не ведая того, что выбрали лучший вариант: любоваться, пока любуется, и расстаться в тот момент, когда уже не жалко будет оставить.Через четверть часа после возвращения Александра во дворец Клит уже был осведомлён обо всех обстоятельствах отправки послания Гефестиону.—?Ты не представляешь, что со мной происходит! —?возбуждённо воскликнул царевич после своей реляции. —?Я весь мир полюбить готов! Всё вокруг так чудесно, все вокруг такие замечательные! Кто бы мог подумать, что похвальбишка и зазнайка Филота окажется таким ласковым со своими братьями и согласится мне помочь! Я этого раньше не видел, но это существовало, это ощущали Никанор и Гектор, и Парменион это знал?— это уже было в Филоте! И во всех людях есть хорошее, просто не сразу увидишь и разберёшь. Когда я стану царём, я буду царём, которого все любят: ведь люди поймут, что я их тоже люблю,?— и ответят мне тем же! Правда? Так может быть?—?Конечно, может,?— Клит не хотел остужать восторженность Александра и лишь осторожно добавил:?— Но ты должен очень хорошо разбираться, читать в сердцах людей. Есть и закоренелые преступники, и неисправимые лжецы и святотатцы. Любовь вызывает любовь в том, кто готов принять её и найти в себе такой же ответ, но кто-то уже присягнул на верность другому владыке?— и будет по-своему прав и честен, не желая покоряться тебе. А другой уже любит кого-то?— его сердце занято, его не хватает на любовь к кому-то ещё, вторая любовь для него?— измена. Любовь к своим подданным, к своему любимому?— это прекрасно, но одного порыва мало, она должна быть деятельной. Тем, кого ты покоришь, ты должен будешь предложить лучшую долю, обеспечить их, предоставить то, чего они раньше не имели,?— тогда они ответят тебе добрым чувством, восхищением, признанием твоей любви. И любимый человек?— ты должен явиться ему не только прекрасным образом: это цвет юности, неги, довольства?— он осыпается; ты должен затронуть самое сокровенное, проникнуть в глубины души, оставить в них неизгладимый след. Понимаешь, что я хочу сказать? Любовь должна быть вооружена, добро должно быть с зубами. Меч, доблесть, ум и силу никто ещё не отменял, они потребуются тебе, чтобы крепко стоять на земле. Потом ты отделишь семена от плевел, славным понесёшь мудрость, любовь, богатство; ожесточённых врагов придётся вразумлять или уничтожать мечом. Умный признает твою власть, колеблющихся перетянем на нашу сторону, а непримиримых уничтожим. Так?—?Так! Вместе с Гефестионом!—?Куда ж без него… И теперь уже и с Филотой: ила у него сложилась непобедимая,?— припомнил подробности вчерашнего праздника Клит.—?Я, конечно, всё понимаю: есть враги, есть. Просто в такой чудесный день не хочется о них думать, хочется думать о добрых и славных, думать о том, что их больше. И ещё одно мне в голову пришло,?— вспомнил Александр, —?про солнце. Оно светит всегда?— и тогдa, когда застилается тучами, и когда уходит за горизонт. Это не оно перестаёт гореть?— это мы его не видим, но тучи рассеиваются, уходит ночь?— и оно снова сияет нам. Так же и Гефестион?— правда? Я его не вижу, потому что я здесь и между нами тысячи стадиев, но он есть, он жив, он не исчез?— и думать об этом так здорово! Мне и за него, и за себя теперь радостно, я всё могу теперь, я всё преодолею!?Опасная мысль,?— подумал Клит. —?Прежде всего для Гефестиона: если он то солнышко, которое светит всегда, то он становится статичен, неизменен. C ним ничего не случится?— и о нём можно не беспокоиться?,?— но озвучивать печальный для сына Аминтора вывод не стал: Александр впервые после стольких дней был так воодушевлён и светел, что никакими сомнениями нагружать его голову не хотелось.Спустя полчаса после задушевной беседы в царский двор через главные ворота вошла небольшая процессия. Впереди ступал царевич?— улыбающийся, счастливый и всем довольный, он нёс шестерых щенят; за ним важно следовала Афина, принюхиваясь и одобрительно тявкая на ароматы, плывущие из царской кухни,?— они так походили на запах супа в миске, исправно появлявшейся перед её носом каждое утро! Процессию замыкал Клит, в руках у него была разобранная конура.—?Царь разрешил,?— обронил Александр в ответ на удивлённый взгляд охраны и обернулся к обустраиваемой:?— Знакомься, Афина, знакомься! Ты теперь будешь жить здесь!Конуру установили под окном Александра и обили изнутри тонкими матрасиками, простёганными Ланикой, с крышей проделали то же самое, приколотили её к стенкам будки и обтянули снаружи кожей, а в завершение приятных хлопот разостлали на новой жилплощади свежий половичок.—?Ну всё! —?Клит оглядел результат его с царевичем трудов. —?Теперь ночью семейству холодно не будет. А поздней осенью, через пару месяцев, можно будет соломки набросать и тюфячок потолще постелить?— чтобы холодом от земли не тянуло. И стены утеплить основательнее, благо обивку сменить легко. Дверцу наполовину занавесить?— и студёный воздух стынуть не заставит. Как тебе? По-моему, неплохо вышло.—?Отлично, Клит, отлично! Ты не представляешь, до чего я счастлив! —?Александр уже успел непререкаемым тоном раздать повстречавшейся дворне приказы ни Афину, ни щенят ни шугать, ни ругать и не то что нe пинать?— но и нe сметь замахиваться. —?Как думаешь, Афина тут какать и писать не будет?—?Нет, это же её территория теперь?— будет выходить по своим делам со двора. Надо ей показать, где ограда обвалилась. Или под воротами пройдёт: между продольными прутьями у них большое расстояние, а нижний поперечный на две трети локтя от земли приварен?— пролезет запросто. Щенята, конечно, месяца два ещё будут свои нужды где попало справлять, но потом дисциплинируются.—?Точно! Они тоже умницы! И самые распрекрасные!В разгар обсуждения жизненно важных проблем к двум друзьям подошёл Леонид, тщетно искавший Александра во дворце и перед ним и наконец обнаруживший своего царственного ученика на заднем дворе. Вступил в разговор спартанец, как и следовало ожидать, воркотнёй:—?Любовь к животным и забота о них, конечно, прекрасны?— вот если бы и к моим гербариям ты относился бы так же…—?Отнесусь, отнесусь! —?заверил Александр Леонида. —?И не только к гербариям. Мне сегодня Филота сказал, что парадокс?— это неожиданный вывод. Но это он так?— вкратце?— сказал, а я хочу знать подробно, что об этом писали Платон и Сократ,?— и всё Филоте рассказать: пусть не думает, что он умнее меня, а Фукидид умнее тебя.—?О, вот таким ты мне нравишься гораздо больше. Смотри не опоздай на занятия?— и мы всё подробно изучим.—?Приду, приду! —?пообещал царевич.Афина тем временем успела пару раз обежать двор, со многими перезнакомиться, двоих не особенно понравившихся ей персон облаять и улеглась рядом со своим новым домиком?— почистить вдоволь накувыркавшихся детишек и понежиться на солнышке. Александр потрепал её за уши, потискал щенков и блаженно зажмурился, он продолжал испытывать любовь ко всем и чувствовать себя в ней словно скользящим по ровной глади спокойных, но величественных полноводных рек.?И как же хорошо?— любить вот так, не навзрыд, ровно. И иметь воможность думать ещё о чём-то, просто жить для того, чтобы жить. Любовь не должна душить, несчастливая любовь отталкивает, испытывающий её хочет освободиться от этого гнёта, шарахается прочь?— и от него все шарахаются. И как прекрасно, что моё чувство стало наконец счастливым!?Александра от Гефестиона отделяли две стены: отсутствие Гефестиона рядом и невозможность переписки; оба эти препятствия казались непреодолимыми. Чем более непоколебимо стояли преграды, тем яростнее было желание их сокрушить, тем страстнее стремилось к этому сердце, тем требовательнее, взывая к уму и решению, поиску выхода, оно билось, тем горячее бежала в жилах кровь, тем труднее становилось ожидание?— это в тридцать лет человек может сказать самому себе ?отложим? или ?тише едешь?— дальше будешь?; это в сорок лет он махнёт на свои чаяния рукой и вместо трудностей сомнительного предприятия с неясным итогом удовольствуется покоем души, разума и тела.Любовь громко заявляла о себе, разлука терзала сердце?— и тут совершенно неожиданно, в мгновение ока всё переменилось, спасение пришло?— да ещё со стороны, от которой никогда не видели не то что помощи?— простого благожелательства! Это было чудо?— и его не пришлось ждать долго: всего какая-то неделя прошла от печального расставания в слезах! Отчаяние испарилось, одна стена пала?— и это внушило уверенность в том, что и вторая окажется непрочной и недолговечной. Отныне не было нужды биться головой о камень и заходиться в рыданиях от сознания собственного бессилия и невозможности что-то исправить. Одна стена пала и открыла ровную дорогу?— по крайней мере до другой, которая ещё стояла. Сердце дало себе передышку и успокоилось, любовь уже не металась в нём огнедышащим драконом, чудовище было усмирено. Можно было спокойно жить и спокойно ждать второго чуда, можно было спокойно идти по ровной дороге и любоваться цветами, растущими по обе стороны от неё, взять себе в попутчицы Афину, в собеседники?— свитки с прекрасными поэмами и пьесами, в учителя?— мудрость веков, преподаваемую пусть ворчливым и жёлчным, но всё-таки неплохим Леонидом; можно было на всех основаниях считать Филоту новым другом, а Парменид, надо отдать ему должное, был сердцем и душой, средоточием многих весёлых компаний; можно было не предаваться негодованию, с возмущением вспоминая слова матери о любви, которую стоит призывать, когда любимый рядом, и изгонять, когда он вдалеке,?— в конце концов, мать не так уж была неправа, если сейчас связь, став доступнее, сделала Гефестиона и, следовательно, его любовь ближе?— и Александр чувствует себя таким счастливым!Конечно, восьмилетнее сознание ещё не могло переработать недавние открытия в строгую логическую цепь рассуждений, но ощущения и настроения, наивное понятие легко дописывало то, что разум пока не мог представить обоснованной последовательностью.?Гефестион, я уверен, что ты сам одобрил бы меня. Если я хочу быть великим царём, я должен объять всё, что я могу объять,?— и это нам обоим будет на благо?.Чувство Александра к Гефестиону не отошло на второй план, но оно перестало возвышаться в сердце царевича пиком, стократно превосходившим по высоте остальные вершины. Очарование несбыточности?— палка о двух концах, его магия мощна и вовлекает в свой плен и душевные силы, и носителя страсти надолго и накрепко, но ничто в мире не может работать вечно лишь на поглощение?— даже чёрные дыры имеют свою отрыжку. Годами неразрешающееся стремление может разрушить личность, особенно если она крайне молода, порывиста и в силу этого неустойчива. Возможно, Александр, не оформляя эти соображения в слова, инстинктивно отпрянул от могущего оказаться губительным для него; он вспомнил слова родителей и Клита, он признал правоту матери во многом, как бы ни были горьки и жёлчны её выпады. Реальность достижимости Гефестиона?— хотя бы в части переписки?— раздвинула горизонты, сделала мятущееся как на ветру чадящее пламя чистым благодатным огнём, высветившим ярче и другие сокровища души: Афину, друзей, страсть к знаниям, красоты литературы, притягательность логики, причастность к творящейся отцом и его армией истории?— и Александр признал, что пребывание в этом состоянии приходится ему по душе гораздо более, чем одна бесплодная, но заслоняющая собой всё остальное тяга.?Я буду великим царём,?— думал Александр, укладываясь на ночь и слушая, как под окном в утеплённой конуре ворочается, обживая новый половичок, Афина. —?Я всех буду любить. И меня все будут любить. И Гефестион меня будет любить. И как Александра, и как царя. Ой, но тогда получается, что он меня больше будет любить, потому что я его люблю только как Гефестиона. А, тогда я его буду любить как Гефестиона и как хилиарха?— вот. Или он меня будут любить только как Александра, а я его?— только как Гефестиона. Нам всего хватит. И как же мне сейчас спокойно и хорошо, я нисколько не волнуюсь! Любовь должна быть счастьем?— это мне мама говорила или я сам сейчас это вывел? —?сознание потихоньку путалось, проваливаясь в блаженное отдохновение от дневных хлопот и эмоций. —?И она стала для меня счастьем… И Афина с щенятами рядом со мной. Я обо всём этом напишу, ты обо всём этом узнаешь, Гефестион. Через Филоту. Я вас всех люблю…?Орёл смотрит прямо на солнце; смелый взгляд охватывает широко; большое сердце вмещает многое. Ко благу ли это или ко злу для его обладателя и для окружающих? —?ни Платон, ни Сократ этого не знали..Солнце светило всегда?— вне зависимости от того, видел его царевич или нет. Оно жило, это была данность, и когда эта данность скрывалась за тучами, надо было не печалиться, а думать о том, чтобы Афине было сухо и тепло в её домике. И ночью надо было не лить слёзы на подушку, а ждать рассвета. И даже не ждать, потому что он всё равно придёт, потому что так устроен мир,?— а просто жить. Или не просто жить, а жить и любоваться луной.