White (1/1)

Джейсон Гамильтон рассеянно запускает пальцы в густые светлые волосы. Невозможно не заметить: пусть и непричесанные, но они как всегда ухоженные и чистые. И в целом, он выглядит так, будто несколькими днями ранее не произошло ничего. Если не приглядываться к рукам: там видны ожоги, на правой сбиты костяшки пальцев. Подживающие ссадины покрыты темной коркой, которую в паре мест он, видимо, только что сковырнул: эти раны кровоточат. Как по-мальчишески…― Тебе лучше?― Тебя действительно это волнует?― Кажется, я и в тот раз говорил, что да. Хотя в тот раз у тебя был вид, будто ты подыхаешь.Трудно сказать, был ли разговор ?в тот раз?, разговор почти сразу после ухода Элмайры, удачным. Во-первых, потому что Гамильтон не задержался надолго. Во-вторых, ― потому что после обезболивающих, которые пришлось принять, окружающий мир залил слишком слепящий, слишком стерильный свет, в котором как в вате тонули взгляды и голоса. Впрочем, виной была еще кассета. И записанная там чушь, которую Глински по доброй воле влил в собственные уши. ?Когда я был молод, у меня была мечта. Мечта о свете в конце дороги и крыльях, которые помогут мне туда добраться?. ?Молод?. Твою гребаную мать. Джейсону Гамильтону чуть больше двадцати, кажется, будет двадцать пять в этом году. Интересно, когда же он перестал считать себя молодым? И… …крылатым? Тогда, глядя в бледное окровавленное лицо на экране, он наконец понял Ведьму. Всё, что Ведьма имела в виду. И еще, кажется, понял, почему Ведьма дала этому ?буревестнику свободы? её трахать, а вероятно, легла под него сама. И даже забавно, что такая женщина стала еще одной вещью, которая была у них с Гамильтоном общей. Такая чёрная. Ведь лидер партии ?свободных? ослепляет светом белой рубашки, волос и взгляда. Ослеплял и тогда, когда нераспустившиеся розы в больничной вазе пахли остро до забытья.Так или иначе, короткий разговор в тот день свелся к двум вещам. Гамильтон порвал чёртову расстрельную бумагу, даже не заглянув в нее. А сам он пообещал то, что уже обещал Ведьме. Ничего не испортить. Если они решили начать всё заново, начнут. Они справятся. В конце концов, у них есть развалины собственной веры. Подаренной еще одним человеком, объединявшим их крепче, чем Элмайра Белова.― Я хочу решить это прямо сейчас. Ты согласен со мной?…Розы пахнут уже не так, как в день, когда их принесла Ведьма. Почти все бутоны раскрылись, старые цветы начинают вянуть, примешивается запах застоявшейся воды. Соображается намного яснее. Даже без курева.― Я думаю, правильная мысль. Если вопрос будет вынесен, я тебя поддержу.― Вопрос будет вынесен. И, думаю, многие будут за.Гамильтон сухо кивает и кусает губу. После колебания совсем глухо прибавляет к кивку:― Это так странно.― Нормально для развитого государства.― Но у нас ещё нет государства, тем более развитого. Есть… Развалины. Да, чертовы развалины, какие и были, с разницей, что над ними теперь встаёт солнце. У новой усмешки крайне горький привкус.Мэр Бэрроу был главой правительства. Оставался десять, двадцать, много лет. Всех это устраивало: Бэрроу без труда совмещал обязанности, делая именно то, чем и аргументировал свою структуру власти: ?держа руку на пульсе?. Он знал всё. Обо всех. Всегда. Кого поставить, кого передвинуть, кого сменить, а в чьи дела не лезть. Ведьма, шутя или издеваясь, звала его ?король-отец?, и теперь это обрело смысл. Бэрроу, большевик до мозга костей, штурмовавший Зимний и присутствовавший в Екатеринбурге, в доме Ипатьева, в ту самую ночь, стал в итоге королём. Возможно, поначалу он даже не понимал этого, но потом… Правы теоретики революции. Их стоило послушать. Пригретая монархия легко пускает корни в сердце и начинает загнивать прямо там. Король поднял голову. Соратники стали подданными. Желая сохранить королевство, король чуть не убил половину его жителей. И кто гарантирует, что следующий не поступит так же?Глински устало потирает глаза.― Меня больше интересует, кого ставить на эти должности. Мэра и премьера не найдёшь через колонку ?Работа для вас?.― А меня, ― быстро и запальчиво перебивают его, ― почему это решаешь ты. Напоминает военный переворот, не находишь?Слова Гамильтон сопровождает вроде бы уверенной улыбкой, улыбкой ?ну давай, оправдывайся?. Вот только что-то в ней есть крайне забавляющее, а в самих словах ― отчетливый изъян. Глински щурится, оценивающе разглядывая лицо напротив, и поправляет:― Если судить логически… решаешь ты.Недоумение, появившееся в глазах ?свободного?, ни с чем не сравнимо по выразительности, над ним просто грех не посмеяться. Жаль, сейчас не до этого. Приходится приложить все усилия к тому, чтобы сохранить серьёзный вид.― А ты вообще-то знал хотя бы определение слова ?политика?, когда лез в неё? Если власть свергается с участием вооруженных людей, ― он делает паузу и слегка пожимает плечами, ― это и есть ?военный переворот?. И, не хотелось бы напоминать, но устроил его ты и твои мутанты. Пусть косвенно.Гамильтон слушает молча, на последних словах вдруг опускает глаза. Сцепляет руки на коленях и опять задевает пальцами левой руки сбитые костяшки правой. ?Ну, давай, оправдывайся?, ― подначка возвращена. Впрочем, безуспешно.― Они не мутанты.― И это всё, что ты можешь ответить? Речь вообще-то о другом.Глаза будто вспыхивают, встретившись с его глазами.― Это то, что тебе пора уяснить. ― Снова он таращится только вниз, на носы тяжелых грязных ботинок. ― Не говори так о моих людях. Больше я этого не потерплю.Как всегда вовремя. Лезет в бутылку там, где мог бы и промолчать. Остаётся только обреченно вздохнуть.― С тобой трудно разговаривать конструктивно, горьковский буревестник свободы. В твоей голове вообще есть что-то кроме неё и благородства? Мозги, к примеру?Тут же ― тень знакомой озлобленности на лице, сжавшиеся кулаки. Ответа нет, но Глински неожиданно ощущает болезненный укол, похожий на… раскаяние? Слишком сильно. Но легкое сожаление ― да.Мальчишка. Да что, черт возьми, с него взять? Конечно, он шел куда шёл, не особо соображая. Был ?молод?, так? Понятия не имел не то что о том, что делать с настоящей властью, но даже что делать, если его дохлая партия вдруг по нелепой случайности перевесит правящую. И винить его в этом нет смысла, как и ждать чего-то заоблачного. Да, мальчишка. Неплохой солдат. Красивая картинка, в которую могут верить девочки-подростки и Харперсон. Не более. Ведь……Ведь сама партия Свободы была одной большой ложью. Призраком. Или скорее… драконом. Короли часто сажают в пещеры драконов, чтобы рыцари не разжирели и не спились. Беззубые и еще не вставшие на крыло драконы как раз годятся для таких целей. Их можно десятками пускать в расход, а что один выжил, ― просто недоразумение.― Джейсон.Тишина.― Джей, ― тише окликает он во второй раз.К чужеродному сокращению он в свое время привык удивительно просто: может, потому что оно казалось достаточно уничижительным, чтобы использовать, хотя сам Гамильтон, как оказалось, вкладывал в четыре простых буквы смысл. Вкладывал не сознательно, просто потому, что так говорила потерянная память. Джей. Именно этим прозвищем, от названия какой-то птицы, как оказалось, звал его покойный брат.― Я тебя слушаю. Как еще желаешь меня унизить? Белый. Белый от гнева. Всё такой же ослепительно белый, рядом с белыми розами, в белой стерильной палате. Единственное яркое пятно цвета ― его глаза, голубой и карий. За эти пятна цеплялось сознание там, в подземельях. Цепляется и сейчас.― Ты все понимаешь сам. В том, что произошло, есть твоя роль. И теперь… ― не отводя глаз, он медленно поднимается на локте, с усилием садится, ― тебе придется разбираться вместе со мной. Хотя бы потому, ― получается даже улыбнуться, ― что министры в большинстве своем тряпки. Напуганы. И не понимают, что произошло.― Как будто мы понимаем.― Мы хотя бы это видели. …И не хотим, чтобы это повторилось. В город нельзя призывать устраивающих кофе-брейки психов, чтобы решить его проблемы. Проблемы решаются иначе.― Что ж. Посмотрим, что дальше. Оказывается, ты умеешь убеждать.Гамильтон улыбается ровно, даже почти без настороженности. Открыто и спокойно всматривается в лицо, после промедления ― подаётся ближе.― Я готов поверить тебе снова, Ван. Уже тот твой поступок, с мальчиком…― Только не это, только не опять. Он обрывает жестко, но не дает отвести взгляда. Непроизвольно здоровая рука сжимается в кулак так, что отчетливее проступают старые шрамы. Гамильтон спотыкается о них взглядом ― кожа будто сшита из клочьев, наверное, так он думает и, наверное, неплохо воображает себе, при каких обстоятельствах её так исполосовало..― Почему?.. ― губы, слегка побелевшие, едва шевелятся. И что-то заставляет быстро спрятать руку от ярких расширившихся глаз.― Я уже говорил, это всего лишь картонное рыцарство. Спасение ребенка ― отличный для политика способ набить цену. Работает, даже после фатального провала. Кстати, учти на будущее, если не надумал вернуться на Юг выращивать кур.Звучит едко и желчно, как и должно. Но Гамильтон не отстраняется даже после этих слов. Его лицо не меняет упрямого, уверенного, спокойного выражения.― А я уже говорил, что ты мне лжешь.― Лгу… Ты хоть понимаешь, что ты на себя берешь?― Прекрасно понимаю.Дикое осознание заставляет снова начать тереть переносицу, зажмурить глаза, медленно откинуться обратно на подушку от головокружения. Проклятье. Тысяча проклятий. Ведьма… Ведьмины слова срываются с губ этого южного ублюдка. Слова, которых Ведьма ни разу не произнесла вслух, но которые он без особого труда читал в её взгляде и во многих ее поступках. Особенно когда… ― Будем считать это нашим красивым прощанием.Если бы кто-то на улице поднял голову к окну на втором этаже Думского Комитета, то увидел бы силуэт обнаженной спины. Точеный, плавный, словно вырезанный из черной бумаги. Ведьма сидела на подоконнике и неторопливо расправляла на коленях рубашку, тяжелые волны волос едва прикрывали ее грудь, вовсе не скрывали проступающих багровых следов. Она не спешила одеваться. В его планы не входило ее торопить.― Так что же… я правда могу рассказывать всем, что несколько лет трахалась с трупом?Он зажег сигарету и глубоко, жадно затянулся.― Думаю, о таких вещах лучше не болтать.Она не ответила. Дождавшись, пока он приблизится, снова обвила одной рукой шею. Притянула совсем близко, оплела голыми ногами поясницу и положила подбородок на плечо.― Повторим?..― У меня много дел.― Что ж… Значит, вот ты меня и выбросил.Он прислушался, как сбивчиво, горячо она дышит, мимолетно провел пальцами по острым лопаткам и не ответил ничего. Скулой он ощущал бархатистую ткань очередного ошейника, за которым Ведьма прятала шрам. Все остальные шрамы, даже невидимые, были как на ладони.― Надеюсь, однажды ты оживешь, Ван.― Это маловероятно. У сыворотки нет антидота, да я и не уверен, что рискнул бы его принять.Она тихо, мелодично рассмеялась. Выпрямилась и, выхватив у него сигарету, затянулась сама. Откинула волосы, оголяясь уже полностью, и медленно подняла голову. С разомкнувшихся губ вверх потянулась легкая сизая струйка. ― Я не об этом, Ван. Совсем не об этом. ― А в общем-то, мне плевать, что заставило тебя так поступить. ― Голос Гамильтона гулко отдаётся в сознании. ― Ты это сделал, парень жив, вот что главное, и… ты в порядке?С некоторым усилием, преодолевая головокружение, он разлепляет все ещё воспаленные веки. Еще до этого ― не видя, но ощущая, как ладонь тянется вперёд, ― перехватывает ее в воздухе. Сжимает. Сдавливает, думая, что даже сейчас мог бы с легкостью сломать пару пальцев. Взгляды сталкиваются снова.― Скаутские замашки. Не надо проверять мой пульс. Разговор с тобой кого угодно доведет до головной боли.Ответ ― сдавленное шипение: хватая Гамильтона за руку, он задел поврежденные костяшки и испачкался в выступившей из ссадин крови. Ее вид на собственных пальцах заставляет быстро отпустить. Всмотреться. Следы крови кажутся очень заметными. Особенно заметными во всей этой белизне.― Мне… жаль.Странно, что пересохшие губы произносят это. Странно, что это удается произнести под пристальным разноцветным взглядом.― Не страшно. Я и не ждал, что ты станешь нормальным.― Мне действительно жаль.И это вовсе не о ссадинах, самую кровоточащую из которых Гамильтон прямо сейчас так непосредственно, по-мальчишески, зализывает. И не о повышенном тоне, от которого невозможно удержаться, стоит взглянуть в его странное, раздражающее, выбивающееся из череды привычных лицо. О другом. Слишком о многом за несколько последних лет, но такие вещи точно не говорят вслух.― Кстати, если все время будешь ковырять эти раны, они никогда не заживут.Губы лидера ?свободных? снова растягиваются в знакомой усмешке.― Да что ты говоришь.― И это касается всех ран.― Напомнишь об этом себе?Улыбка уже другая. Не вызывающая ― тоскливая. И, может быть, поэтому, вместо того чтобы указать направление, в котором Гамильтону лучше убираться, он кивает в ответ.― Придётся.Гамильтон выпрямляется, встаёт на ноги. Все такой же белый, всё такой же настороженный, всё такой же странный и привычный одновременно. Нет ничего привычнее давних врагов. И ничего непривычнее врагов, с которыми заключен мир.― Я пойду. Отдыхай. Надеюсь, скоро ты отсюда выйдешь.― Скорее, чем ты думаешь. Знаешь, та твоя многообещающая речь…Он, отступивший было, резко замирает. Глински окидывает его долгим взглядом с ног до головы, вновь задерживается на опущенной разбитой руке.― Ты не говорил, что… слушал её.На его щеках даже проступил румянец. Что, действительно… личное? ― Я предпочел бы не слышать. Довольно косноязычно, да еще такая высокопарная риторика.― Какая есть.― Она тебе не идёт.Гамильтон поджимает губы. Но, кинув недолгий взгляд в окно и будто в чем-то удостоверившись, вдруг усмехается снова:― Зато городу идёт белое. Не согласен?На столе лежит несколько осыпавшихся белых лепестков. Белое ― там, за окном: снег и небо. Белое всё, кроме ссадин на коже, кроме этих смотрящих в упор глаз и кроме собственных мыслей. Привычно чёрных, но кажется, сдаются даже они. Он не отвечает, предпочитает лениво бросить:― Еще немного, и моя голова взорвется. Проваливай.― И ты снова солгал мне. Так?Он стоит вполоборота и уже не сжимает кулаки. Кажется, готов шагнуть как назад, так и вперед. И получается ответить вполне честно:― Да. Солгал. Но не когда говорил, что мне жаль. Запомни это.Кивнув, Гамильтон всё же идёт к выходу. Взгляд с трудом получается оторвать от его прямой спины под простой кожаной курткой.― Крылатый…Резкий поворот, глаза ловят стерильно-блеклый больничный блик.― Что?― Ничего.Дверь закрывается. Безликая белизна рушится со всех сторон, и он закрывает глаза. Двое спасителей, черный и белый, наконец оставили его в покое.