Black (1/1)

Стук по столу, чуть слышный шелест невидимых листьев. Ещё не открывая глаз, он ощущает: сладковатый цветочный запах пробирается в сознание. Запах роз ― звонкий и вкрадчивый, холодный, снежный. Это не красные розы, в которых ему всегда чудилась волна затаенной, тщательно замаскированной гнили. И не блеклые, робкие розовые, стыдящиеся своей приторности. Другие. Розы, пустившие колючие побеги в его надтреснутый сон, ― определенно белые. И они очень близко. Это их тяжелая плотная листва шелестит на сквозняке.― Мне надоело ждать. Проснись.Капризный тон, легкая холодная ладонь, острые ногти. Наверняка черные, можно биться об заклад. Эти ногти, легко прошедшиеся по коже, он прекрасно помнит и отличит почти от любых других. Мало женщин Города позволяют себе подобное: и товарищи, и мисс здесь обрезают ногти под корень и уж точно ― не вытачивают до треугольных звериных коготков. Впрочем, она…― Ван. …и не здешняя женщина. Так и не стала, да и не старалась. Усмехаясь, он с некоторым усилием открывает глаза.― Не помню, чтобы я тебя звал. И не помню, чтобы ко мне пускали.Утро затянуло комнату своим рассеянным светом. Там, за домами, оно продолжается, тянется далеко, теперь, наверное, бесконечно далеко. Небо застят серые тучи, из-за них сыплет снег. Падает и разлетается, его быстро гонит ветер. И снег действительно всё ещё истаивает на букете белых роз в невзрачной больничной вазе.― Не помню, чтобы мне было нужно чьё-то разрешение. Тем более ― чей-то зов.Он потирает переносицу кончиками пальцев: именно туда словно врезается острая ухмылка. Элм отрывает от розы лепесток и быстро мнет в пальцах.― Действительно, я будто забыл, с кем говорю. Здравствуй, Ведьма.Она в черном, но не в форме. Заплела волосы в косу, которую перекинула через плечо вперед. Привычно закрыла горло ― в этот раз воротником рубашки, не одним из тех тканых или кожаных ошейников, которые под настроение чертовски ему нравились, а под настроение будили желание свернуть Элмайре шею. Сейчас шрам за воротом, застегнутым наглухо. За блестящими металлическими пуговицами, похожими на маленькие пули.― Я же должна была проверить, что ты жив. И все, кто тебя лечат. Тебя опасно оставлять с нормальными людьми.Ею можно любоваться, она ― такая черная в этой тошнотворной стерильной палате. Белой палате, которую еще и сама сделала еще белее, принеся отвратительные розы ― больше двадцати, целый веник, и половина еще только-только раскрывают бутоны. Эти пахнут особенно остро. Он кривится и отвечает:― Если не выкурю хотя бы одну сигарету, живых здесь не останется.― Тебе сейчас не стоит курить. И, пожалуй, лучше бы… ― она отвечает чуть менее кривой улыбкой, ― ты использовал время, чтобы подумать.― О чем же?Она пожимает плечами, этим своим красивым движением. Красноречивое ?сам знаешь? укрепляет ее пронзительный взгляд.― Он зайдёт к тебе. Может, даже сегодня.― С чего ты решила, что я хочу его лицезреть?― С того, что даже не спрашиваешь, о ком я.Да, промах. Серьезный стратегический промах, и уже поздно что-либо перестраивать. Этот, конечно же, заявится. Хотя бы потому, что вчера, кажется, он позвал его сам. Впрочем, даже если бы не позвал…― Что ж, лучше сейчас, чем потом. Нам придется многое обсудить.― Рада, что ты это понимаешь.― …И лучше мне поболтать с мистером городской справедливостью, пока я лежу и мне проблематичнее его убить.Он с усилием давит смешок. Старается не думать о том, что в разговоре придется во многом признаться. И главное ― показать то, что прямо сейчас лежит в кармане мундира, пусть буквы и подписи расплылись, но разобрать можно. Чёрт… Копию приказа он ещё уничтожит. Оригинал же… Нет. Об этом он будет говорить не сейчас и только с Гамильтоном. Даже Элмайра…― Как ты?Не справилась. Голос немного дрогнул. И дрогнула зелень ведьминского взгляда, дрогнула, налетев на черноту в его зрачках. Но Элм не идёт назад ― только вперед, смотрит этим дрожащим как болотная вода взглядом и ждёт.― Хорошо. Всё хорошо. И…Он колеблется. Пытается понять, какую же команду нужно себе отдать. Ведь эти слова… эти слова придется сказать дважды, без них не обойтись, и он отлично это знает. Говорить их во второй раз, говорить врагу с разными глазами, будет ещё тяжелее, отвратительнее, а главное, унизительнее. Сказать ей ― всё-таки проще. Пусть даже в интонации вместо искренней нежности словно ржавеет старый механизм.― Спасибо, Ведьма. За то, что не оставила.― Никогда не оставлю.Она улыбается. Наклоняется к его лицу и коротко целует шрам в углу губ. Сухой, мимолетный поцелуй, холодный, как розы на столе. Подняв здоровую руку, он проводит по ее длинным волосам.― И все-таки отвратительные цветы.― Ты так вовсе не думаешь.― Правильно. Я это знаю. Хотя бы потому, что ты сама любишь красные.― Красные розы растут в городах влюблённых.― Какие глупости, Ведьма… нет таких городов.* Девчонка никогда не говорила ему своего возраста ― и не говорила никому. Точнее, у нее была для всех одна и та же заготовленная ложь: не помнит. Впрочем, может быть, она действительно не помнила. Но тогда ложь таилась во многом другом.Например, в том, как она иногда смотрела, ― усталыми глазами издерганной, замученной и не очень счастливой взрослой женщины в теле жилистого угловатого подростка.В том, как мудрено и по-разному плела косы-колоски из своих сухих и жестких темных волос, заверяя при этом, что плюёт на свой внешний вид и предпочла бы бриться налысо, если бы в Городе не было так холодно.В том, как выступала на районных соревнованиях по единоборствам и как танцевала с пушистыми идиотскими помпонами, поддерживая приютскую команду по регби. Даже в том, что ей, такой утонченной и мрачной, вообще нравился этот грубый спорт. Хотя в Городе его любили многие, независимо от национальности и партбилета. Любили на Севере и на Юге. Больше, чем футбол, бейсбол, хоккей: в регби играли команды почти всех школ, заводов, гарнизонов, Университета, даже среди чиновников было две любительские команды. Людей можно было понять: нигде так, как в регби, не выплескивалась через край кипящая ярость.Обжигающая ярость.Ярость, похожая на слепящий свет.В городе среди черноты очень не хватало хоть какого-нибудь света.…Да, Элм нравился регби. А ему, вынужденному иногда посещать матчи, например, в официальные праздники, нравилось смотреть, как она танцует. Как она, гибкая, быстрая, сильная, взлетает, садится на шпагат или кричит, искажая рот в хищной усмешке.…И ее короткие спортивные черные юбки, в которых она после матчей забиралась к нему в машину. Нередко ― уже сняв перед этим нижнее бельё.Ложь была и в том, какой она была в такие минуты. Совсем не забитая сирота с Земли, которую он нашел на пустыре, ― это только для директора и воспитателей. Ей вообще было не место в ?Алой звезде?, если Попечительское общество не хотело, чтобы остальные его обитательницы, насмотревшись на Ведьму, выросли распущенными шлюхами. Впрочем… это можно было понять уже в первый раз, когда попытка показать ей Город кончилась у него дома. Он не слишком возражал, чтобы утром она осталась подольше. Но тогда она сказала:― Я боюсь привязываться вот так. Однажды ты ведь меня выбросишь.И застегнула ошейник из чёрной кожи, с мелкими блестящими камешками. ― Отвези меня домой.Домой ― это в эту дыру, где уже жила огненная малышка.Может, на Земле кто-то сделал Ведьме больно. Может, она не забыла этого до конца даже здесь.Он никогда не спрашивал.Зато он дарил ей черные ошейники из вельвета и выделанной кожи. *Она опускает голову на подушку рядом и прикрывает глаза. Чёрная, все еще угольно черная среди белизны. Только бледный овал лица, обращенного к его лицу, тоскливого и торжествующего сразу. Она смотрит на самом деле вовсе не на него, она смотрит вперед, в своё неопределенное будущее. Будущее, которое перестало ограничиваться предельной тьмой.― Я уничтожу тебя, если ты всё испортишь. Мы тебя уничтожим. Спасли – и уничтожим.Красиво очерченные губы, отличная дикция. Каждое слово расплавленным свинцом отпечатывается в мозгу. Элмайра улыбается, плотоядно и одновременно нервно облизывается. Она не шутит. И, ровно кивнув на эту угрозу, он успокаивает:― У меня уже есть пара мыслей о нашем будущем. Можешь не бояться настолько сильно.― Я ничуть не боюсь. Чтобы напугать меня…Он ухмыляется, не скрывая скептицизма. И она сдаётся.― Да. Боюсь. И… еще я рада, что ты не остался с этим один. С этим и со своими предателями.― Фактически я всё же один.Один как никогда раньше. На рукаве очень не хватает красной звезды. А в этой палате или в телефонной трубке ― низкого, но зычного и удивительно чистого голоса-рыка. Чего-нибудь вроде: ?Опять допрыгался, комиссар? Куда же так, батенька, не мальчик уже?. Нелепого. Раздражающего. И почему-то ободряющего. Элмайра убирает волосы со лба; за это мгновение снова меняется, смягчается ее лицо. Там теперь откуда-то ― свет. Ровный. Невидимый. Незнакомый. Надломленный чем-то, о чем она молчит. Может, ей тоже не хватает какого-то голоса. Может, наоборот, в своей голове она в последнее время слышит слишком много голосов.― Если бы ты слышал, что он говорил в эфире, когда ты…Запинается. Свет пугливо меркнет. Она по-детски подкладывает ладонь под щеку, отводит глаза. Вообще-то плевать ему, что там нёс перед камерами Джейсон-чертов-герой-газет-Гамильтон, спасший его шкуру. И всё же… ― Запись осталась? ― как можно более небрежно интересуется он. И понимает, что промахнулся второй раз. Сдаёт. Определенно. Это из-за отсутствия сигарет. ― Должен же я знать, что мне разгребать.― Я даже принесла ее с собой. Оставила рядом с розами. Но лучше послушаешь без меня.― Почему?― Это личное. Это не для меня.Снова встречаются их взгляды. Снова эта зелень ― подрагивающая, мерцающая, дикая, ― наползает на него, вызывает короткое головокружение. Но даже с кружащейся головой он не может не отметить всего абсурда услышанных слов:― Ты, кажется, сказала слово ?эфир?. Значит, его высокопарную болтовню слышал весь город. Кроме меня. ― И всё же. Это… особенные слова.― Мне никогда не удавалось понять тебя.Что-то болезненное на мгновение появляется в изгибе ее сухих губ. Тут же пропадает.― Странно, если понимаешь хоть кого-то. Хотя бы себя.― Какая же ты все-таки чудная, Ведьма.― Назови меня иначе. Может, как в той книге? Одно время меня это заводило.Теперь откровенная насмешка. И ― затаенный вызов. Только попробуй назвать, говорят эти глаза. Только попробуй.― Ты уже стара. Фыркнув, она подается вперед, будто собирается его укусить. Но тут же отстраняется, выпрямляется гибко и быстро, тянется к прикроватной тумбочке. Там, за уродливо-белой и уродливо-плавной цветочной вазой, действительно лежит кассета в картонной коробке со вчерашней датой, с эмблемой Первого городского канала. Элмайра придвигает коробку к себе, вынимает кассету и с ней идет к видеодвойке. ― Знаешь, что удивило меня в тех его словах, Ван?― Что же?― Там совсем не было лжи. Только боль и вера.В груди неожиданно покалывает. Он медлит, прежде чем все же спросить.― А ненависть?― Да.― Она так же смешна и нелепа, как обычно?― Она такая, какая была нужна.― Ты все-таки слишком любишь эту деревенщину, Ведьма. Я могу начать беспокоиться.Элмайра улыбается. Конечно же, такие признания ей что кошке валерьянка. И, закинув за голову здоровую руку, он отвечает ей вполне искренней улыбкой.* Ложь была во всём. Даже в том, что она подарила ему через год после знакомства. Она не пыталась дарить ?мужские? подарки ― дешевые ножи и зажигалки, алкоголь, в котором не слишком разбиралась, сигареты, в которых разбиралась ещё хуже. Не сделала и еще большую глупость, выбрав ?женский? вариант: свитера, шарфы, носки, бритвы ― что-нибудь с намеком ?я хочу быть рядом и делать твою жизнь уютной?. Знала: плевать ему на уют, ну а сигареты и алкоголь ― то, что он прекрасно выберет сам и, кстати, непременно поделится.Нет.Элмайра Белова подарила ему книгу, которую нашла на каком-то окраинном чёрном рынке. Довольно свежую по меркам Города книгу, изданную на дешевой бумаге в конце 80-х годов.Набоков. ?Лолита?.― Она так отвратительна и так великолепна, что тебе, наверное, понравится.Так она сказала, удобнее разваливаясь в машине. И самодовольно добавила:― Могу поспорить, тебе не дарят книги.― Да. Не дарят.Ведьма. У нее просто были и глаза, и мозги. Она обращала внимание, что на полках в его доме стоят не труды Маркса и Энгельса, не собрания с земных съездов КПСС. И даже не одни только бесконечные талмуды по военной истории. В основном, там всегда стояла художественная литература. Очень много, больше и разнообразнее, чем в центральных библиотеках города. Может, Элмайра и не помнила или не знала большинства этих имён… но вряд ли она могла не заметить: книги и полки не запылены, дверцы открываются без скрипа. В отличие от дверец всех остальных шкафов.― А что они тебе дарят?― Что-то менее содержательное.Как раз алкоголь. Блоки лучших, крепчайших сигарет единственной городской табачной фабрики ?Кримсон?. Трофейное оружие, новое экспериментальное оружие, исторические раритеты с тех же черных рынков. Они тоже умеют выбирать. Но мало кто хотя бы знает, что фамилия композитора, кассету которого он часто включает по дороге, чтобы собраться перед каким-либо важным заседанием, ― Шостакович.Внешность очень обманчива.Идеология ― еще обманчивее.Его внешность ― оживший мертвец, которого пару раз уже расстреливали в упор и еще не раз расстреляют. Его идеология ― чем меньше будешь думать, тем дольше проживешь.Его союзники всегда ему верили.Ведьма не верила ему никогда. *― Мне пора идти, ― говорит она. По телевизору неразборчиво бормочет вчерашний выпуск новостей. ― Тут немного, я могу перемотать до него. ― Не надо. Я подожду.Она приближается снова и садится в изголовье. Смотрит долго и пристально, покусывая губы. Она о чем-то размышляет ― и наконец возвращается улыбка.― Крылья.― Что?..― Крылья, Ван. Эшри их потеряла, Джей их нашёл или скоро найдёт… вокруг тебя немало крылатых, заметил?Черная. Черная среди белого, спасительная, лёгкая, холодная. Может быть, он взял бы ее за руку, может, поцеловал бы фаланги ее пальцев, как раньше. Но, кажется, теперь, на пороге нового мира, она может и не даться. И он только негромко спрашивает:― А где твои крылья, Ведьма?Снова она пожимает плечами. ― Может, где-то здесь… ― прикладывает ладонь к своим ключицам. ― Может, здесь… ― теперь касается его груди. А может…― легко поднимается, потягивается, отбрасывает косу за спину, ― я на что-нибудь их променяла. Например, на розы, душу или на хороший пистолет. Не помню.И не хочет помнить. И лучше о таком не спрашивать.―Не приноси больше цветов, Ведьма. Неси сигареты.Усмехнувшись, она выскальзывает за дверь. Неразборчивое бормотание и сероватое лицо диктора с экрана телевизора исчезают. От того, кто медленно появляется там, прервав репортаж, тоже идёт какой-то свой свет.Тоже надломленный.Тоже недосказанный.И, даже невидимый, ― этот свет слишком яркий.