Глава вторая (1/1)

2.Нелегко оказалось привыкнуть к тому, что каждое утро начиналось отныне не в светлой спальне, по стенам которой Яша развесил несколько старательно перерисованных им карт, вырезанные из журналов картинки с изображениями знаменитых военных кораблей и собственные давние рисунки, а в вечно погруженной в полумрак комнатенке, где, кроме Яши, обитало в тесноте еще трое человек – тех, кому тоже некуда было приткнуться.Одним из соседей его был вечно нахмуренный неопределенного возраста коротышка Беня, отвечавший на Яшины попытки заговорить лишь подозрительными взглядами из-под спадавших на лоб сальных курчавых косм. Исчезал он утром, возвращался поздно вечером, а то и ночью; чем промышлял он, для Яши оставалось загадкой. Впрочем он и не стремился это узнать, понимая, что занятие Бенино вряд ли благопристойное и законопослушное.Двое других, еще не старый, но, как видно, изрядно потрепленный жизнью спившийся бывший учитель естествознания Трофимыч, ныне подвизавшийся в порту, и его сотоварищ, высокий, бритый наголо детина, отзывавшийся на прозвище Руда (а может, это была его фамилия, Яша так и не понял, по совести говоря), к Яше отнеслись с полнейшим равнодушием: назвав себя, более не обращали на него ни малейшего внимания.Что ж, у Яши и самого не возникало желания вести беседы с этими случайными сожителями. Он смирился с их присутствием, как с неизбежной неприятностью, и довольно скоро выучился засыпать и под пьяные истеричные монологи Трофимыча, и под дребезжание расстроенной гитары, и Бенин невнятный бубнеж.Сложнее было притерпеться к тяжелому, почти осязаемому запаху, прочно воцарившемуся в комнатушке, – смесь сивушных паров с вонью давно немытого тела и заношенной одежды. Когда Яша впервые попал сюда, его едва не вывернуло наизнанку; какое-то время он пробовал дышать через рот, но мерзкий запах все равно мало-помалу просачивался в ноздри – так что не осталось ничего другого, кроме как сделать глубокий вдох и разом впустить в себя чудовищное амбре. Это помогло, тошнота притупилась, но всякий раз, возвращаясь с улицы, Яша содрогался от отвращения, погружаясь в атмосферу привычного уже зловония, и с тоскою вспоминал царившие дома у родителей запахи лавандового порошка, который рассыпала от моли Стеша, чистого белья, принесенного прачкой, и свежеиспеченной, покрытой хрустящей корочкой халы.Все в этой новой Яшиной жизни было чужим, непривычным. Поначалу, когда он, закутавшись в ветхое одеяло, поневоле прислушивался к пропитому голосу Трофимыча и бульканью наливаемой в стакан водки, в голову закрадывались предательские мыслишки о том, что, может, зря Яша все это начудил; ну, пожил бы с месяцок в Овидиополе, а там, глядишь, папеле оттаял бы да позволил вернуться…Но чем дальше, тем беспощаднее гнал от себя Яша подобные мысли, все яснее понимая, что дороги назад нет и быть не может, что прошлое ему необходимо перечеркнуть раз и навсегда и шагать только вперед, без оглядки.Да и некогда ему вскоре стало предаваться праздным размышлениям – новая жизнь завертела и закрутила Яшу так, что, возвращаясь в затхлую комнатенку, он валился на койку и тут же засыпал. Со всевозможными поручениями исходил он всю Одессу. Обычно бывало так – спозаранку в неприметном подвальчике на Запорожской, куда Яша являлся в условленное время, его встречал кто-то из старших и передавал сверток: ?Пойдешь к портному Шустеру на Водную Балку, постучишь три раза, потом еще два, и скажешь, что, мол, с подарком от дядюшки пришел?. Что в свертке, Яше знать не полагалось.А иной раз Яше вручали стопку свежеотпечатанных, еще пахнущих типографской краской прокламаций, и он, просочившись во двор гимназии или реального, раздавал их сверстникам. Дело это было неблагодарное и опасное – не раз и не два ему крепко доставалось от разозленных гимназистов. Утиравшего сочащуюся из разбитого носа кровь Яшу, который драться не умел и не любил, пинками выпроваживали на улицу под свист и улюлюканье, а было и так, что потащили к директору, и только по счастливой случайности удалось Яше улизнуть через открытое окно, пока тот был занят беседой с учителем.О Яшином участии в более серьезных делах поначалу и речи не шло – о состоявшихся экспроприациях и актах террора он, как и рядовые одесситы, узнавал из газет, в невероятном волнении по нескольку раз перечитывая скупые строчки, извещавшие то о взрыве в магазине купца Флоринова, то о нападении на кассу гастрономического магазина Захарова на Пушкинской улице. Каждый раз при этом испытывал Яша нечто вроде восторженного ужаса от осознания своей принадлежности к всесильной и грозной группе анархистов, волею которых решалось, кому из проклятых буржуев позволить до поры-до времени жить, а кого – уничтожить немедленно, экспроприировав все богатства, щедро оплаченные потом и кровью тысяч угнетенных рабочих.И вот, наконец, спустя что-то около полугода после побега из дома настал день, когда один из благоволивших ему старших по кличке Старик (стоить ли говорить, что был он совсем еще молодым человеком, лет, может быть, на семь старше?) хлопнул Яшу по плечу: – Настало время для взрослой работы, ингеле манс!(1)1. - Ингеле манс - "мой мальчик" (идиш)