Шкатулка (Восставший из Ада!АУ, бодихоррор) (1/1)

Один, два. Один. Два. Один-два — покачивается тонкая цепь, свисающая над дырой в груди. Когда-то, на войне, Вильгельм Винтер часто называл цифры вслух и про себя. Считал шаги. Считал удары. Считал тела. Теперь ему это больше не нужно — впереди покачивается на цепях Адский мост, и скрипу обросших ржавчиной звеньев вторит склизкий всхлип из груди. Давящая тяжесть. Желудок оплетен ими; взрезан и пронизан, как пулями — тело убитого солдата из твоей… один, два… роты под забытым номером. На вдох сипение докатывается до горла, утягивая цепи вокруг плоти. На выдох звенья провисают и ударяются друг о друга.Вечность. Это вечность.Язык толкается в зубы, ощупывая металлический вкус слюны. От голода желудок меж цепей пульсирует вместо сердца. Вильгельм стоит на краю чёрного моста, и мыски его сапог наполовину нависают над пропастью. Внизу клубится туман. Ни ветра, ни движения воздуха. Вокруг лица ссохся жар Ада, испаряющий слюну, которая сочится из углов рта. Язык толкается вновь, рубленым огрызком в сочленения зубов. На десну давит выдвинутое жало. Когда-то он смачивал галеты из офицерского пайка, и на него липли ошметки табака, стоило лишь прикурить сигарету, но Ад заменил эти фрагменты на иное.— Взойди, — убрав руки за спину, хрипло бросает Вильгельм и оборачивается лицом к брату (к Аду — спиной). — Ты помнишь, как это было, Фридхельм??4:1. Взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего.Если хочешь быть со мной вечность, открой её.Вильгельм?.Лист бумаги и шкатулка.Искушение. Очищение. Вкус его глазниц.Когда пальцы провели по кубу шкатулки, она вспыхнула светом и открылась. Открыла ход в Ад, углубившийся в стене какого-то сарая в русской деревне, и оттуда пришёл он.— Ты был таким одержимым, братик, — тихий смешок стелется к ушам, как рука — к плечу. — А я хотел сбежать от тебя в лес, к русским. Мне было страшно, так страшно.Веки, пришитые к коже, трепещут; в глазницах зияет мясо. Чтобы слюна не стекла по подбородку, приходится сжимать зубы. Фридхельм видит слепыми глазами Ада — в провалах нет ни яблока, ни обрывочных сосудов, но жало распухает от желания облизать хотя бы мышцы. Они будут такими же солёными и сочными, какими были глаза.— Теперь тебе не страшно? — Вильгельм спрашивает, зная ответ. И высовывает изо рта жало со скрытым лезвием — гладит над щекой, где кожа белая переходит в красную, рубцеванную. Влажный след быстро высыхает. Его можно оставить раз за разом, но жар бездны впитает всё, что есть.— Теперь мне хорошо, — улыбается Фридхельм, роняя со рта смешок, и ловит жало, дрогнувшее у лица, пальцами. Под чёрными у корней ногтями высохла чья-то кровь (его, должно быть, его). Он облизывает жало языком, человеческим от и до — от этого Вильгельма перекручивает цепями в желудке. — Ты вырвал мне глаза, но я все равно вижу больше, чем ты. Вижу, что это ты мой, Вильгельм, не я. А я никогда не буду.Его можно сожрать целиком — он не изменится от этого, соберётся обратно и не даст никакого облегчения. Мякоть языка под жалом дрожит и обволакивает теплом. Трудно поверить, что собственный когда-то был целиком таким же. Вильгельм высвобождает жало под тупое нытье в желудке и притягивает брата к себе, хватая за пояс и выставляя спиной над пропастью. Пропустить ладонь под поясницу, чтобы не повисла в воздухе, — инстинкт, до которого даже Ад не добрался. На мосте остаются подошвы до половины, его — на одних каблуках. Можно упасть вниз. Или не падать. Фридхельм даже не дёргается.Когда шкатулка открылась, он кричал и рвался. Просил о чем-то. И слёзы его были такими же вкусными, как глазные яблоки.— Я хочу тебя, — Вильгельм прижимается губами к колким волосам над виском. — И буду обладать тобой. Для этого ты здесь.Из пропасти в лицо веет пустынной сухостью.— Мы здесь, чтобы служить Аду и наказывать грешников, — не держась, покачивается в руках Фридхельм. Провалы глазниц смотрят прямо и притягивают несуществующим взглядом. — Я принадлежу только ему, благодаря тебе, Вильгельм. Ты наказал себя сам, а я лишь помогаю тебе в этом.Лёжа на руке, держащей его под лопаткой, он покачивается на пятках, как мост — в цепях. Как голодный желудок в них же. Как качели.— Достань мне шкатулку, — говорит, заведя ладонь себе же за спину. — Может быть, тогда я позволю.На пальцы, лежащие врозь по выступу кости, опускаются его. Фридхельм царапает мёртвую кожу, раздирает своими чёрными ногтями, никогда не бывшими такими даже после рытья окопов, и ?Да? — Вильгельм не смог бы не ответить: ?Да?. Шкатулку. Что угодно. Под подошвами гудит мост, раскачивая сочленения звеньев вокруг мяса в желудке. Это больно, когда железо цепляется о железо и между них сочится скользкая жижа из нутра. Когда ногти расцарапывают ладонь. Смеясь, Фридхельм запрокидывает голову — виском мажет по плечу — и отталкивается каблуками от края, выдергивая его ладонь из-под спины. Не на раз и не на два. Тело падает с моста куда быстрее, исчезая в темноте, обрываемой короткими вспышками.Здесь что угодно — на самом деле что угодно.Глядя вниз, Вильгельм облизывает жалом высохшие губы, наждачно обезвоженные, как после марш-броска. И шагает с моста следом.