ЭПИЛОГ (1/1)

?Compadre! ?Donde está, díme??Donde está tu ni?a amarga??Cuántas veces te esperó!?Cuántas veces te esperara—— И скажи им, что я лично за всем прослежу, — говорит Сокджин после небольшой паузы приятным голосом, в котором слышится разве что капелька раздражения.Юнджи накалывает двадцатую за вечер ягоду клубники на вилку, сует в рот.— Отлично. Спасибо за ваши труды. Увидимся во вторник.— Вторник? — спрашивает она, как только он кладет трубку и снова берется за кофе. — Я думала, ты пробудешь здесь не дольше воскресенья?— Решил задержаться, — отвечает он, пожимая плечами, но Юнджи чувствует, как в груди разливается тепло, берет еще клубнику. — К тому же, я бы на всякий случай проверил Нью-Йоркский музей современного искусства.— Иди без меня. У меня месяц отпуска. Клиника, алкоголь и Нетфликс — ни о чем другом не хочу и слышать.(Первым улетел Тэхён. От момента, когда они покинули ту ужасную галерею, и до того, как он отправился в аэропорт, сказанное им Юнджи — или кому-то еще — ограничилось ?да?, ?нет? и ?я иду спать?. Она помнит, что он и так собрал все вещи еще до визита в галерею, как будто знал, как быстро захочет свалить, когда все закончится. Он ни разу ей не перезвонил, но она знает, что он в порядке. В конце концов, выбора у него нет.Следующим стал Чимин, который перестал с ними обедать, снова надел практичные очки, отвечал вяло и смотрел рассеянно. Но больше всего Юнджи тревожило, что он не сказал им ни одного грубого или резкого слова, даже Хосоку — когда Юнджи жестами спросила у него, хорошо ли все прошло, он отрицательно покачал головой. Через два дня Чимин просунул голову в ее с Сокджином комнату, тихо сказал: ?Ну, я поеду?, — и закрыл дверь, не дожидаясь ответа.Только тогда Хосок улетел в Москву, а Юнджи с Сокджином — в Нью-Йорк.)— Хосок поговорил со мной перед отлетом, — как раз говорит Сокджин, и Юнджи задирает брови. — Думаю, съезжу я в Сингапур. Через пару недель, наверное, как засранец подостынет. Нет, ну его лесом. Как я теперь знаю, отчасти он от нас умчал именно из-за таких дурацких слов. Сокджин старается не подавать виду, но Юнджи все равно слышит в его голосе самоуничижительную нотку. Сокджин нечасто допускает ошибки, о которых действительно жалеет впоследствии, так что Юнджи откладывает вилку и берет его за руку.— Я не знаю мальца так хорошо, как вы двое, — говорит она. — Но я никогда не встречала человека, что провел бы три дня в таком аду и выбрался бы, ничуть не изменившись внутри. Может, я бегу вперед паровоза, но не думаю, что он будет так уж против встречи с тобой.— Формально это было чистилище, — язвит Сокджин, но сжимает ее руку и улыбается уже мягче. — Знаю. Думать, всем нам пора чуть повзрослеть.— Говори за себя. Лично у меня и Кёнсу от и до поведение было безупречным.Теперь она это сделала; нарушила негласное правило, которому они следовали последние несколько дней — не упоминать саму миссию. Только частично и смутными намеками. Прошло шесть дней, а они уже пытаются все забыть, как какое-то ужасное происшествие в далеком прошлом. Как первую Луврскую миссию. Как половину взрослой жизни Тэхёна.— Черт, неважно. Пойдем. Хочу добраться домой, а то снова скоро пойдет снег.Пока он отвечает на другой звонок, она оплачивает счет, и хотя снег еще не пошел, на улице их обжигает холодом. Юнджи ежится, добавляя возгласы для большей драмы, и тут Сокджин крепко ее обнимает. На миг она застывает, а потом расслабляется у него в руках, вдыхает его запах. Закрывает глаза, когда он целует ее в макушку и со вздохом устраивается на нее подбородком.— Ванна и бокал перед сном? — спрашивает она.Сокджин отвечает хрипло:— Что захочешь, Юнджи. Что захочешь. ?Хосок / 6 недельХосок вздыхает и откидывается в кресле, поднимает очки ко лбу и трет глаза. Моргает, избавляясь от световых кругов, снова наклоняется вперед и тянется за кружкой. Кофе еще на удивление теплый, и он делает большой глоток, а потом ставит кружку обратно. Хоть что-то.— Я буду закругляться, — говорит он.Алёна согласно хмыкает, наклоняется к монитору, что-то на нем высматривая, потом цветисто ругается, снова хмыкает.Хосок добавляет:— Хочешь вместе перекусить? Я буду готовить рис карри, для тебя добавлю побольше лука.— Меня сегодня ждет бутерброд, — отвечает она. — Этот мудила выдает мне синий экран, а Маша уже ушла. Ступай домой.Хосок со смехом отталкивается от стола и подъезжает к ней на стуле. Смеется даже громче, когда она тормозит его еще в движении.— Ступай домой и не мешай мне.— Ладно, ладно.Его и правда тянет уйти. Холодно, он устал и хочет спать — неважно, что последние дни у него проходят одинаково. Хосоку раньше никогда не докучала зима, но у всех свои способы покаяния. Если его способ включает потворство старой привычке к курению и ранние уходы с работы, да будет так. Может, просто такова его суть. Может, он никогда не обретет и половину достоинства Тэхёна, который выносит все в тишине и совсем не отвечает на звонки.— Встречаемся на этих выходных?— Нет, я занята. В понедельник.Хосок снимает с крючка пальто, нашаривает в карманах перчатки. Возвращается к столу, берет ключи и кошелек. Отодвигает коллекцию опустевших днем кружек в поисках телефона, но вместо него находит колоду. Он на миг замирает, почти удивленно глядит вниз, будто она не всегда там лежала. Но обычно он делает расклады каждый день, а тут с последнего раза прошли недели. Ему кажется, что кое-что нужно переживать в первозданном виде. Перестройка в символичные архетипы означает лишь еще один способ закрыть на проблему глаза — может быть. Может быть.Хосок откладывает перчатки в сторону, тянется к колоде, начинает тасовать. Медленнее обычного, неохотно. Но раз он взял ее в руки, обратно уже не положит, так что можно и вытащить карту, ругнуться на нее и вернуть на место. Тасует, тасует, тасует, вытягивает.Влюбленные.Хосоку хочется рассмеяться, закатить глаза, показать карту Алёне со словами ?поди разберись, а?, но он просто… не может. Слишком увлечен — разглядывает карту, ее цвета, деревья, солнце и змею. Самих влюбленных. Звонит телефон, но его рабочий день закончился.— Ты возьмешь трубку или мне тебя прибить? — не сдерживается Алёна.Не дожидаясь ответа, она протягивает руку и хватает телефон — как оказалось, тот был у нее на столе — и берет трубку.— Это Алёна Борисовна, я вместо Чон Хосока, чем могу помочь?Далее следует пауза, и Хосок наконец отрывается от карты, с силой сует ее обратно в колоду, поднимает на Алёну раздраженный взгляд и протягивает руку, чтобы взять телефон. Если это не клиент, уж он звонящему устроит.Но выражение лица у Алёны исключительное.Вообще у нее строгая политика не показывать людям, что ее радует. И кто бы ни был на другом конце провода, он доставляет ей очень, очень много радости — она улыбается так широко, будто вознеслась на седьмое небо. Хосок такого триста лет не видел. Даже взгляд на него Алёна переводит игриво и с невероятным довольством.— О, ну конечно же, — говорит она уже на английском.Хосок хмурится и машет рукой. ?Дай его сюда?.— А с чем это связано? О, понятно. Конечно, одну минуту, пожалуйста.Хосок чуть не вырывает телефон у нее из рук, бросает быстрый взгляд на экран. Номер русский — Господи, если звонит тот журналист, который явно хотел с ним переспать…— Чон Хосок, — говорит он коротко и чувствует волну раздражения, когда никто не отвечает. — Алло?И тут ему тихо и обиженно отвечает Пак Чимин:— Можешь забрать меня из аэропорта? Я не знаю, где ты живешь.Алёна снова устроилась в своем кресле, она закинула ноги на стол, и каблуки смотрят прямо на него. Прямо на него смотрит ее радостное лицо, на котором виден явный интерес. Хосок пялится на нее, потом на свой стол, потом в окно, потом обратно на стол. Потом до него доходит только что сказанное.— Аэропорта? — говорит он. ?Аэропорта?, — говорит одними губами Алёна и делает победный жест рукой.— Московского??Московского?, — беззвучно произносит она и повторяет жест другой рукой.— В смысле… в Москве?— Нет, в Момбасе, — огрызается Чимин. — Да, я имею в виду Москву.— Спроси его, из которого, — шепчет Алёна. — Спроси его, из которого!— Из которого? — без выражения спрашивает Хосок. — Гм, у нас. У нас их четыре.— У вас четыре международных аэропорта?! — кажется, что Чимин этим фактом лично оскорблен, и Хосок его прекрасно понимает. Кажется, он только это он сейчас и способен понять. — Я в… блин, даже не представляю, как такое выговорить.— Значит, Шереметьево, — отвечает Хосок, и Чимин радостно соглашается. — Ладно. Хорошо. Никуда не уходи. Я уже еду.Он дает Чимину завершить звонок, потом аккуратно кладет телефон на стол. Затем поворачивается к Алёне — она выглядит так, будто ее сейчас разорвет.— Можно с тобой?— Он тебя прикончит.— Я старше на десять лет, и еще я больше видела тебя голым, так что думаю, я с ним справлюсь, — но она улыбается, снимает ноги со стола и прочищает горло. — Давай, не тормози.И Хосок не тормозит. Он надевает пальто, обвязывает шею шарфом, потом решает, что вышло слишком туго, снимает шарф, наматывает его снова. Застегивает пальто, проверяет обувь, ключи, кошелек и телефон. Придется заказать такси и…Он тяжело садится в кресло, его легким внезапно не хватает воздуха, и Хосок прижимается лбом к краю стола. Может, шарф все еще слишком туго завязан. Может, пальто село или еще что. Он глубоко вдыхает носом, выдыхает ртом. Губы покалывает.Слышно, как затихает стук пальцев Алёны по клавиатуре.— Сок, иди и заполучи парня. Он прилетел из Сингапура, наверняка замерз.Так что Хосок берет себя в руки, встает, кивает Алёне и идет к двери. Ему нужно доказать колоде, что она ошибается — или права, как бы там ни было. __________Выглядит Чимин… таким же притихшим, каким звучал по телефону. Таким же притихшим, как был, когда они проснулись шесть недель назад, словно больше не знал, куда себя деть. И Хосок приходит в ужас от мысли, что лимб был такой огромной частью Чимина, что поселился внутри, и без него на горизонте Чимин почувствовал себя так потерянно. От мысли, что все происходило на самом деле, и они все это время наблюдали, хотя и издали. Но сильнее ужаса грусть, неизбывная печаль, что выходит за пределы его личной любви к Чимину, превращается во что-то куда человечнее. Печаль о том, что кто-то способен выбирать одиночество из жизни в жизнь, вот так просто. Неважно, как заблуждается выбирающий, неважно, как он молод.Чимин выглядит притихшим и уставшим. У него одна сумка через плечо, очки сидят на носу чуть набекрень, шапка неловко свисает с головы. Ни макияжа, ни украшений. Только Чимин, что свернулся на скамейке посреди оживленного аэропорта и пялится себе на руки.Вся выдержка Хосока уходит на то, чтобы не подбежать, не опуститься на колени, не взять за руки. Чимин здесь. Чимин в Москве. Чимин здесь — после двух дней молчания в укрытии. После того, как он упорно не встречался с Хосоком глазами, как улетел в Сингапур — спустя пару часов после слов Хосока, обещавшего оставаться в Сеуле, пока остается он… Чимин здесь. После шести недель ожидания, которое Хосок даже не решался так назвать, Чимин здесь.И Хосоку нужно быть осторожным, так что он не подбегает, не опускается на колени и не берет за руки. А в ответ Чимин молчит, когда его замечает — лишь встает, подходит и без слов следует за ним наружу.Он подает голос только в такси:— Мы можем вначале заехать к тебе в офис? Мне правда хочется его увидеть. __________Когда они поднимаются, Алёна все еще на месте, ее волосы собраны в высокий и небрежный пучок, а на лице — чистой воды упрямство. Когда Хосок шагает внутрь, она почти не поднимает глаз, а потом чуть не выпрыгивает из собственной шкуры и после обращает на них все внимание. Интересно, какой она представляется Чимину? Неважно, который час, вид у Алёны Борисовны всегда остается несколько устрашающий.— Я думала, что велела тебе отправляться домой, — говорит она добродушно и ради Чимина — по-английски. — Что ты здесь делаешь?Хосок ступает в сторону и пропускает Чимина вперед. Тот все еще сжимает сумку, как ребенка, его щеки и нос покраснели от холода на улице, но улыбается он Алёне искренне, хотя и едва заметно.— Ну, — говорит Хосок. — Это Чимин. Чимин, это Алёна.Маска вежливости Алёны раскалывается. Она улыбается широко и свободно, и Хосоку стыдно, что он забыл, а ведь вообще-то она — одна из его лучших друзей на этой Богом забытой планете. Но он поторопился, потому что в мгновение ока ее улыбка наполняется озорством, и она говорит:— О, Чимин, мы встречались не с одной твоей версией.Секунда молчания, и Хосок мимолетно раздумывает, не поджечь ли Алёне волосы, но тут Чимин… смеется. Смеется мягко и приятно, а потом быстро закрывает рот рукой. Но Алёна все так же улыбается, поднимает брови, как бы говоря ?не правда ли?, и все это время Хосок стоит и не знает, куда себя деть.— Мне взаимно приятно познакомиться, — говорит Чимин. — Простите за все доставленные неприятности.— О, все в порядке, — машет рукой Алёна. — Чувствуй себя как дома. Хосок, можешь просто вытащить из своего телефона новый номер Маши? Она рассердится, но я не могу позволить, чтобы этот кусок дерьма сейчас мне тут помер.— Понял, — отвечает Хосок, радуясь появившейся задаче.Он все еще без понятия, что Чимин хотел увидеть в офисе, но кажется, ему пришлась по душе единственная модель из картона, которая лежит в дальнем углу с прошлого ноября, потому что Андрей отказывается ее выбрасывать.— Что там вообще происходит? Синий экран смерти — понятие очень растяжимое, знаешь ли.— Проблемы с компьютером? — Они синхронно оборачиваются к Чимину, и тот сам выглядит удивленным, что заговорил. — Я мог бы помочь. Или хотя бы дать знать, если помочь уже нельзя?Они оборачиваются друг к другу. Брови Алёны застряли в районе лба, но Чимин ведь правда хакер, и так Маша не лишит их на две недели макарунных привилегий. Так что Хосок пожимает плечами, жестом подзывая Чимина. Чимин кладет сумку рядом со столом Алёны и устраивается у ее компьютера.И в этот самый миг у Хосока снова перехватывает дыхание. Ничего такого, просто холодный, зимний московский вечер, и на выходные планов у него нет. Чимин наклонился над плечом Алёны, что-то кликает на ее дурацком синем экране, а она выглядывает на Хосока из-под руки Чимина с видом ?я впечатлена?. Ничего такого, но у Хосока, выучившего другой язык, чтобы облечь свою боль в слова, в руках оба мира, а в горле комок, и он совершенно не знает, куда себя деть. __________Учитывая время, на Комсомольской поспокойнее, но все равно ни разу не безлюдно. Будь у Хосока моральные силы, реакция Чимина на вынужденную поездку в метро рассмешила бы его до колик. Но как только Чимин замечает станцию, все возможные возражения с его стороны испаряются. Слишком он занят, все разглядывая: мрамор, люстры, лепной потолок. Хосок явно видит, что ему до смерти хочется наделать фото, но отчего-то он сдерживается. Только глазеет вплоть до самой секунды, когда трогается их поезд.Совсем скоро они выходят на Лубянке, и в переходе холод снова бьет им в лицо. Чимин сует голые ладони в пальто и выдыхает облачка чистого белого пара. Он облегченно вздыхает, когда они заходят в ярко освещенный подъезд Хосока, опирается на огромное и безупречное зеркало лифта по пути наверх. Хосок пытается смотреть куда угодно, только не на него, но каждый раз терпит провал. Но тут они заходят в квартиру, и у Хосока есть отговорка: он включает свет в коридоре, потом в гостиной, закрывает второй слой занавесок на большом окне. Звуки центра города становятся немного тише, Хосок поворачивается к двери и слышит, как тихо свистит Чимин.— И ты еще меня богатым говнюком называешь? — говорит он, но в голосе нет резкости. Сегодня вечером резкости нет во всем Чимине. — Посмотри на себя, а ведь ты добился всего сам. Тебя, наверное, ненавидят.— Я вообще-то человек приятный, — отвечает Хосок, пока Чимин снимает обувь. — Что способствует тому, чтобы я не вызывал ненависть.— Ну, тогда лучше тебе не знакомить меня еще с кем-то. Под пальто на мне та русская кофта, и она вряд ли тебе поспособствует.— О Боже, — стонет Хосок.Но тут Чимин начинает смеяться и распахивает пальто. Кофта на нем черная и однотонная, и Хосок тоже начинает смеяться.— Хочешь освежиться? Я приготовлю ужин.Ужин проходит тепло и приятно, пусть Хосоку и сложно сглотнуть нарастающий в горле комок нервов. Они едят практически беззвучно, тишина нарушается только бесконечными уведомлениями на телефоне Чимина. В какой-то момент он фыркает и отключает звук, а потом кладет телефон на стол вниз экраном. Хосок прячет улыбку за ложкой риса, но Чимин все равно замечает. Снаружи начинает идти снег; он знает, даже не глядя.— Как насчет выпить? — Хосок берет обе тарелки, собирает палочки. — Один из моих клиентов недавно подарил бутылку бальзама, можно его с чаем.— Звучит неплохо.В кухне осталось тепло от готовки, Хосок складывает посуду в раковину и бросает взгляд в окно. Действительно идет снег, мягко и нежно. И шум города, наполовину утопленный в золотистом свете кухни, уже не кажется таким одиноким. Есть в зиме что-то, от чего хочется общества других, чтобы друзья засиживались допоздна, еще и еще по одной. Даже у Алёны нет к такому иммунитета, так что у Хосока его не будет никогда. Но ничто и не сравнится с желанной компанией холодным зимним вечером. Ничто не сравнится и с компанией, которой ты желал всю свою жизнь. Но все же кажется… почти неправильным ей обладать, зная, что где-то там Тэхён в одиночестве пьет вино, вперив взгляд в потолок, и не отвечает Хосоку на звонки. Зная, что, даже если он прямо сейчас отправится в Париж, Тэхён не откроет ему дверь, отошлет обратно. ?Разберись со своей жизнью?, — вот последнее, что сказал Тэхён Хосоку после миссии. Но теперь, когда он разобрался, почти кажется, что незаслуженно.Он делает глубокий вздох, дабы собраться с мыслями, поворачивается к шкафчику с алкоголем, намереваясь его открыть. Но не успевает — его обхватывают за талию, прижимаются лбом между лопаток, и дыхание Чимина каскадом прокатывается по спине. Хосок ни секунды не колеблется; он не успевает осознать, как уже повернулся и обнял Чимина по-настоящему, и сжимает так крепко, что боится поставить им обоим синяки на ребрах. У Чимина все еще влажные волосы, пахнут они шампунем Хосока; он тихий, мягкий и резкий одновременно, и идеально создан для того, чтобы зарываться Хосоку в грудь и сердце. И Хосок ему позволяет, касается рукой его волос, нежно прижимается к ним пальцами одной руки, а другой крепче сжимает плечо. Край столешницы впивается Хосоку в спину, и навсегда кухня теплой не остается, но иначе ему не сдержать слез. Хосок закрывает глаза и сжимает Чимина еще крепче.— По отношению к тебе я тоже вел себя отвратительно, — говорит Чимин ему в шею. — Ужасно отвратительно. А ты просто… Я даже не извинился, а ты меня уже простил.— Говорил же, я приятный.Чай они пьют, но в спальне Хосока, в окружении гор чертежей и старых фотографий. Начав говорить, Чимин уже не останавливается. Он рассказывает обо всем, что думал все те годы назад, когда пытался доказать Хосоку свою любовь. Обо всем, что думал, когда проснулся и обнаружил, что Хосок ушел, даже не прошептав ничего на прощание. О годах с теми самыми открыткой, фото и имейлом, как он ненавидел университет, но закончил его всему назло. О том, какой ужас испытывал в ночь перед миссией, зная, что собирается сделать.— Ты мог бы рассказать кому-то из нас, — не удерживается от комментария Хосок. — Чимин, ты месяц провел взаперти в своей комнате, а все мы были сразу за ее пределами.Чимин печально улыбается.— Что бы я сказал? Ни у кого не было времени слушать такие истории.Но теперь время есть у Хосока, пусть он опоздал на годы. Он загладит всю вину, обязательно. Так что он заваривает еще чая, накрывает плечи Чимина шалью, хотя, наверное, тот уже согрелся, и слушает. И когда наступает его очередь, тоже рассказывает. О карьере, Алёне и том, как же все-таки в Москве все время жутко холодно. О том, как одной из причин его отъезда стало, что он едва мог контролировать Чимина, что разгуливал в его подсознании, и Хосок не смог бы упоминать это в контрактах на архитектуру в снах. (Тут Чимин смеется, но звучит смех очень грустно.) О том, как однажды в Праге, на лодке и пьяным он сказал Юнджи, что отказывается влюбляться в кого-то еще. Что никто не сравнился бы и с тенью Чимина.И он не хочется себя обманывать. Не хочет допускать, что Чимин по-прежнему чувствует то же самое — уже достаточно того, что тот рядом. Уже достаточно, что Чимин решил нагнать Хосока напоследок. Уже достаточно… просто Чимина. Хосок никогда даже не мечтал еще раз его обнять.Когда время приближается к полуночи, а Чимин, кажется, вот-вот уснет, Хосок отставляет их кружки в сторону, встает и потягивается. Он мог бы поспать в гостевой спальне, но его привлекает диван; пожалуй, он зажжет все свечи и проведет время в компании колоды. Миг тишины после целой их череды. Чимин молчит, он только устраивается под одеялом и наблюдает, как Хосок одну за другой выключает лампы.Свечей ему было бы вполне достаточно, чтобы хорошо рассмотреть карты, да и к тому же, сейчас он узнает каждую по малейшей детали. Но сердце не лежит: Хосок ложится на спину, лениво тасует карты, даже не смотрит, что вытащил, и снова тасует. Все равно он не знает, о чем хочет спросить. Что хочет узнать. Он знает, что сейчас полночь, а ему холоднее, чем ожидалось, и у него в постели — Пак Чимин.Хосок ускоряется. Одним широким движением небрежно собирает карты в кучу на кофейном столике, выпрямляясь, встает с дивана, задувает все свечи, оставляя лишь одну, ей он освещает путь по коридору. Свеча крупная, капает воском, обжигая руку раз, пока он идет, и еще раз, когда ставит ее на прикроватную тумбочку. Но Хосока такое волнует мало. Потому что Чимин еще не спит, он откладывает в сторону телефон, и на лице его читается, что он это предвидел.Так что Хосок не тратит время попусту. Он взбирается на кровать, двигается к Чимину, глядит на Луну, которая смотрит на него в ответ во всем своем великолепии.— Ты мне нужен, — напряженно говорит Хосок, он с трудом выдавливает из себя слова.— Хосок, пожалуйста, — выдыхает Чимин и смеется, а очи у него горячие и страстные. — Мне кажется, что Бог снова на моей стороне.Они больше никогда, никогда снова так не поцелуются; он просто знает, уверен так же, как падающий снаружи снег. От силы их объятий пламя свечи колеблется, но обретает равновесие, как обретает его Чимин против Хосока. Он обнимает Хосока за шею, и они прижимаются грудью, сливаются губами. И Хосок, раньше никогда не знавший, куда смотреть, знает сейчас. Он наконец-то может по достоинству оценить каждый изъян у Чимина на коже, острые косточки на бедрах, изящные гребни ребер. Чимин извивается у него в руках как дикий змей, голодный, яростный и сильный.Снаружи идет снег. Но они не удостаивают его и взглядом. ?Тэхён / 6 месяцевНа дворе июнь, как обычно жаркий и солнечный, но сегодня на удивление прохладно. Будто весна, позабыв, что ее время ушло, снова вернулась, совсем ненадолго. Тэхён не берет такси и не идет в метро, он решает пешком пройтись, куда глаза глядят, пока не устанет. У него уходит час, но он наконец-то добирается до Болонского леса, и в последний момент решает заскочить внутрь одного из многочисленных кафе поблизости. Погода позволяет, так что он заказывает кофе с апельсиновым соком.На телефоне семь непрочитанных сообщений от Хосока, и Тэхён смеется, листая их, отмечает возрастающую по ходу истерику. Судя по всему, Чимин отказывается избавляться от печально известной кофты, несмотря на самые разные методы убеждения, которые уже успел использовать Хосок. Лицезреть двух настолько упрямых баранов, что уперлись друг в друга рогами — один из самых ярких моментов в его жизни, которые расцвечивает ее еженедельно. Он чуть не плюется кофе, когда получает сообщение от Чимина — серьезное селфи в той самой кофте.Хосок, не затягивая, был с Тэхёном предельно честен, что с ним случается, когда он не знает, как правильно реагировать. ?Ты мне скажи, если я буду о нем слишком много говорить, — попросил тогда он. — Не хочу перед тобой кичиться?.?Прекращай, — ответил ему Тэхён. — Я ради этого живу?.И он не соврал. Париж соткал тонкую вуаль, что много лет назад разделила его с лучшими друзьями. Словно они посчитали, что больше не заслуживают вести себя в его компании так беззаботно, как раньше. Он всегда такое ненавидел, и сейчас, когда он обзавелся свежей раной, Тэхён не планирует снова наступать на те же грабли. Да, после возвращения в Париж в январе он долго игнорировал и Хосока, и Юнджи, но когда вышел на связь, вел себя бодро, громко и несерьезно. Не волнуясь, что они знали о его притворстве, ведь еще оно было посланием. ?Хватит ходить рядом со мной на цыпочках. Я на цыпочках не хожу?. И да, было больно, но оно того стоило. Тэхён и так готов провести остаток жизни в компании следующих за ним по пятам отголосков снов. Он не собирается делать себе же хуже, обращая на них внимание. Нет. Теперь вуаль отделяет его от себя самого, и он не сотрет ее, пока будет жив.Пока будет жив.Кофе он допил, сок тоже. Тэхён нащупывает в кармане солнечные очки, но затем решает, что обойдется без них. Солнце присмирело под одеялом облаков, и в кои-то веки все раскрашено правильным цветом. Как, наверное, было и весной, но тогда он не смог бы ничего заметить. Он едва замечал, что ел.Только Тэхён заворачивает за угол, как внезапно из-за облаков на миг выглядывает солнце. Тэхён тихо стонет и снова тянется за очками, но солнце уже скрылось, чему он рад. Еще он рад, что уже способен радоваться таким мелочам. Он легко улыбается, доставая из кармана ключи, и дальше спускается по улице. В понедельник у него выходной, и июньские восемь вечера выглядят совершенно иначе. Впереди дни на то, чтобы заниматься, чем только захочется. Есть время дочитать начатую антологию, сходить в поп-ап магазинчик на Монпарнасе, попробовать найти Юнджи смешные носки. Коллега выдала ему открытую угрозу: если он не сходит со всеми на ужин в воскресенье, она его похитит. Может, у них заодно получится ухватить столик в Flow; от алкоголя он не отказался бы. И…За пару метров до неприметного входа в свой дом Тэхён застывает, как вкопанный. Вход приметен разве что по двум причинам: во-первых, в центре двери висит старомодный латунный дверной молоток, а во-вторых, под дверью сидит Чон Чонгук. __________Тэхён проверяет кольцо раз, другой. Потом снова, в третий раз. Кольцо все так же запаяно, а он усвоил урок о тотемах. Но к иному выводу просто не прийти. На дворе правда июнь, день правда прохладный, а Чонгук правда сидит на ступеньках крыльца его дома и читает гребаный путеводитель.Поначалу Тэхён просто оборачивается и начинает путь в обратную сторону. Он доходит до конца улицы, но останавливается и пялится на землю. На всякий случай проверяет кольцо еще раз, делает глубокий вдох и пытается оценить работу организма. Ничего из ряда вон выходящего; все заполнил белый шум, по ощущениям органы слились с кожей, и без сбоев работают одни лишь глаза. Так что Тэхён решает им поверить, поворачивает обратно. Чонгук все там же, по-прежнему читает.С каждым шагом Чонгук становится прекраснее, и наконец Тэхён тоже стоит напротив двери, и Чонгук поднимает от путеводителя взгляд с готовым сорваться с губ извинением, но замолкает, понимая, что перед ним Тэхён. А Тэхён, надеявшийся на возвращение голоса — и воздуха в легких, — как только он соберет нервы в кулак, в итоге лишь безмолвно смотрит в глаза Чонгука, пытаясь найти слова.Начинает Чонгук:— Ты не спишь, честное слово.— Я тебе верю, — наконец отвечает ему Тэхён. — Пойдем, нам наверх. __________Квартира в три раза больше той, в которую он пригласил Чонгука однажды пять лет назад. Из старой квартиры не осталось ничего, даже его любимого полога со ?Звездной ночью?. Только ПАСИВ лежит в стеклянном футляре, и за пять лет Тэхён брал его в руки, только чтобы протереть пыль. ПАСИВ сразу же притягивает взгляд Чонгука, Тэхён знает наверняка; он услышал, как сбилось у того дыхание.Окна огромные; прямо напротив юнцы расставляют на балконе apéro2?, наполненные пастис белые стаканы уже стоят рядом с кубиками сыра в яркой обертке и играет песня, звучащая в последнее время изо всех утюгов. “Le temps est bon, le ciel est bleu”21. Париж смеется и ждет, когда он откроет окна, и Тэхён подчиняется, открывает нараспашку, фиксирует. Он слышит, как за спиной Чонгук ставит сумку на кровать, глубоко вдыхает воздух улицы и поворачивается к Чонгуку лицом.Он не изменился. Может, немного отросли волосы, они чуть вьются из-за влажности. На рубашке расстегнута пуговица, но ее Тэхён списывает на джетлаг, а затем начинает думать, как Чонгук вообще сюда добрался. Ехал на метро, недоуменно глядя в телефон? Взял такси? Приехал прямо из аэропорта или остановился в отеле — том самом, где жил пять лет назад, когда Париж был совсем иным, иными были Тэхён и он сам? Он устал? Голоден? Он правда здесь?Здесь. Он выглядит уставшим, наверняка голоден и смотрит прямо на Тэхёна, как будто объясняться тут нужно именно ему. Может, так и есть, но начать следует с Чонгука.— Как? — спрашивает Тэхён. — Просто… как?Чонгук усмехается:— Не делай вид, что не нарушал протокол и не рисковал отстранением на три года ради шанса, что мой сбоящий мозг к тебе прислушается.— Ну, я и так в команде Намджуна был не у дел.— Намджун, ага, — Чонгук подходит к креслу, усаживается и скрещивает ноги — старая привычка. — Во-первых, это он помог мне сюда добраться, с документами и прочим. Думаю, по большей части, чтобы от меня избавиться, ты знаешь, какой я, если на чем-то зациклюсь.— О да, знаю. Мы не для того проникли в каждый магазин на Елисейских полях, чтобы я не знал.Все нереально. Вообще-то Тэхён так легко ведет разговор лишь потому, что он нереальный. Может, Тэхён и не в искусственном сне, но спать он может и естественным образом, к черту тотем. Но день выдался прекрасным, а Чонгук здесь, так что можно и воспользоваться этим на полную.— Что ты вообще сделал, раз настолько ему надоел?Смех Чонгука обрывается, с него слетает несерьезность, и Тэхён перестает подыгрывать. Так-то он давно перестал подыгрывать, как раз когда взорвал Лувр и вернулся к обычной жизни… Но Чонгук перестал подыгрывать вовсе, и даже того раньше. Именно поэтому Тэхёну и хватило смелости совершить то, что он совершил. Он видел, как последние пять дней миссии в глазах Чонгука медленно росло понимание, то, как он глядел на Тэхёна, словно пытаясь вспомнить, откуда его знает.— Последние пару месяцев я ничего особенно не делал, — отвечает Чонгук. — Ну то есть… я видел тебя во сне, но все было иначе. Ты был другим. Думаю, это послужило первой зацепкой — или второй, а может, третьей. Сейчас я помню, что начал осознавать уже в Лувре. Но… я снова увидел тебя во сне и просто понял.Его голос дрожит:— Просто понял.Тэхён цепляется за подоконник сзади, и его пальцы немеют. Кажется, он не смог бы заговорить, даже если захотел бы.— Но… ты в курсе, как все устроено. Я не мог себе доверять, ведь разве я не знал все эти годы, что тебя не существует в реальности? Я был убежден и в прошлый раз, как тогда мне было знать, что мозг снова не начал успешно меня убеждать?— Наверное, отсюда началась твоя роль, — он улыбается Тэхёну, но Тэхён улыбнуться в ответ не может; на душе у него одновременно тяжело и легко, он боится грохнуться. — Ведь тебе очень хорошо известно, что я ни капли не говорю по-французски, а перед тем, как столкнуть меня в огонь, ты заговорил именно на нем.Он хотел сказать те слова и раньше, но Кёнсу, Намджун и все остальные агенты в команде его отговорили. Он хотел сказать их поминутно, каждый день и каждый год после того, как увидел Чонгука в последний раз, но было поздно. Он мог только кричать слова во сне, надеясь, что они как-нибудь дойдут до адресата. Но они никогда не доходили.До этого момента.— Ты спросил про Намджуна, — говорит Чонгук. — Но вначале я сам должен был понять, что ты мне сказал. Непросто было, знаешь? Я никак не мог понять до конца. Сначала я сидел и медитировал, пытался вспомнить точь-в-точь по слогам. Потом записал корейскую транскрипцию, читал вслух, но звучало не совсем похоже. И потом, что, я нашел бы в Сеуле кого-то говорящего по-французски, только чтоб попросить перевести одно дурацкое переписанное предложение?Он улыбается.— Мне нужно было рискнуть, уповая на то, что мозг не взял и не составил случайное сочетание звуков из памяти, верить, что ты использовал бы такой же принцип, как в песне выброса.Тэхён понимает, что так и не спросил у Кёнсу насчет песни. На каком она была языке, о чем. Уже неважно.— Значит, ты решил, что хочешь верить, — говорить Тэхён. — Самый важный фактор в любом внедрении.— Разве? — Чонгук опускает взгляд на руки, потом снова поднимает глаза. — Я так не думаю. Потому что с тех самых пор, как я тебя встретил, я до смерти хотел верить, что ты настоящий, но это не помешало мне тебя отвергнуть — потому что я боялся, что ты настоящий, боялся чувствовать все то, что чувствовал. Что, как я думаю, и послужило самым весомым фактором — страх ли, любовь ли, как назовешь. Потому что, когда я решил, что снова приеду и снова тебя найду, вышло так потому, что я боялся снова позволить тебе утечь у меня сквозь пальцы. Что было потому, что я… потому что.Тэхён улыбается себе вопреки. Чонгук хмурится, но ничего не спрашивает, и Тэхён на мгновение медлит, прежде чем ответить.— Ты сказал, что снова приедешь и меня найдешь. Я… неважно, продолжай.Чонгук колеблется, но рассказывает дальше:— Так вот, Намджун. Я тогда даже не знал его имени, и у меня не было никакого способа с ним связаться… Сильно сомневаюсь, что он принял бы меня, объявись я в агентстве. Так что я снова и снова возвращался в галерею. Каждый день. Каждый день я просовывал твой портрет под дверь или прикреплял к порогу. Каждый божий день, и тут сообщение наконец его достигло, и однажды он открыл дверь.Тэхён секунду его разглядывает, представляя Чонгука, рисующего так же решительно, как в последние дни в Лувре, с прекрасной сосредоточенностью в глазах, что живет в них всегда. Чонгука, каждый день приходящего в Хондэ. Чонгука, его ищущего.— Тогда он мне и рассказал, — говорит он, отводя глаза, когда взгляд Тэхёна становится слишком отчаянным. — Показал мне те же отчеты с миссии, те же подписи и те же записи камер. Но на сей раз все сходилось, и он… было даже забавно. Клянусь, он чуть не расплакался. Он был так счастлив. Нет, счастлив — не то слово. Он был так благодарен. Как будто я предоставил ему пропуск в рай, типа того.Тэхён фыркает:— До рая Намджуну еще очень далеко.— Возможно. Но я больше не держу на него зла. Как и на остальных. Думаю, все просто делали, что должны, как я собираюсь сейчас.— И что же ты должен сделать?Тэхён старается сохранить игривость в голосе, но тот все равно срывается в конце вопроса, и он улыбается, чтобы удержать контроль над глазами. Не получается; встающий из-за стола Чонгук расплывается, и к моменту, как он подходит к окну и обхватывает лицо Тэхёна, слишком поздно. Руки Чонгука теплые и уверенные, а губы дрожат от избытка чувств.— Ну как же, — говорит он. — Я должен узнать, что ты сказал мне тогда в Лувре. Я просто с ума схожу.Они оба смеются, хотя слезы срываются с ресниц Тэхёна и падают Чонгуку на пальцы, а Париж у них за спиной тоже смеется, ведь он всегда был их самым верным свидетелем.Viens me retrouver une dernière fois22. — Ну, ты меня нашел, — отвечает Тэхён. — Я просил только об этом. Чтоб ты нашел меня в последний раз.Чонгук моргает, а потом неверяще смеется. Глаза у него мокрые, и он сглатывает. Четырежды он пытается заговорить, но не выходит, и он прижимается к Тэхёну лбом, целует его переносицу, мокрые скулы и ресницы.— Знаешь, даже не умудрись я найти тебя так или иначе, — говорит он наконец, — я все равно остался бы счастлив. Видишь ли, я всегда слышал, что невозможно придумать лица. Во сне можно увидеть лишь того, кого однажды повстречал, и потому все прошлые годы я был счастлив. Наверное, я столкнулся с тобой в супермаркете или в аудитории, и я думал, ну, по крайней мере кто-то похожий существует где-то еще.— По крайней мере, он существует, — повторяет Чонгук, но Тэхён уже слишком сильно плачет, чтобы ответить. __________Так поздно ночью на мосте Мирабо безлюдно, хотя лето шумно пирует вокруг. Ни фонари, ни лодки, ни даже редкий вой сирен не способны рассеять чистую радость Тэхёна, который снова здесь с Чонгуком. Они свободны, легки и вместе в реальном мире. В мире, где он касается по-настоящему, оставляя след, где говорит неидеальные слова, но обладает весом. На мосту безлюдно. В центре стоят лишь Тэхён с Чонгуком, они склоняются над поручнями и смотрят на спокойную реку внизу. Ее темные воды не раскрывают никаких секретов, ни старых, ни новых, и Тэхёну не нужно ничего иного. Он не может управлять ни рекой, ни Парижем, ни Чонгуком — и никогда больше не захочет. Никогда больше.— Ты мне так и не объяснил то стихотворение, — подает голос Чонгук, он тянется к руке Тэхёна, берет ее, гладит тыльную сторону ладони и накрывает пальцами ключ, который держит Тэхён. — Оно грустное?Тэхён думает.La joie venait toujours après la peine23. — Да, — отвечает он. — Но это неважно. Ведь оно заканчивается тем, что река течет, и я думаю, это тоже своего рода счастье. Что река течет дальше несмотря ни на что.— А ключ?Тэхён улыбается, переворачивает кулак и раскрывает его. Если бы только ключ поймал свет фонаря, прекрасно засиял бы на ладони, может, Тэхён и передумал бы, вернулся бы за ПАСИВом домой, открыл бы футляр. Но он принял решение в день, когда вернулся в Париж, и он не передумает. Ему больше не нужно передумывать. У него есть все, о чем он только мог мечтать. Быть может, он и вор, но не жадный.— Мы всегда можем просто взломать футляр, — предлагает Чонгук, и глаза у него блестят.Пожалуй, из него вор получше.— Можем, — говорит Тэхён. — Мы можем все.— Да.И они правда могут все; возможно, он провел десятилетия, создавая во сне невероятное, но ничто не сравнится с решимостью перестать и приняться менять реальность. Его первый глоток, и он умирает от жажды. Когда рядом Чонгук, он не боится бодрствовать.Тэхён без предупреждения отпускает ключ; он беззвучно падает в воду, скрываясь меньше чем за удар сердца.Чонгук вздыхает и притягивает Тэхёна к себе, касается губами губ, и поцелуй бессмертнее соборов, что они могли бы построить во сне. Тэхён прощает жизнь и дает жизни простить его в ответ, а меж тем под мостом Мирабо все так же тихо катится Сена.