ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ (1/1)

Verde que te quiero verde.Verde viento. Verdes ramas.El barco sobre la mary el caballo en la monta?a.2Париж всегда показывает зубы; когда он не рычит, он смеется. Тэхён прочитал эти строки давным-давно, сначала в корейском переводе, потом в английском, а потом в оригинале, на французском. Paris montre toujours les dents ; quand il ne gronde pas, il rit3. Таков Париж. Дым его крыш рождает идеи Вселенной.Зимой в городе есть нечто особенно выразительное, во всем: от пара от кофе до еще не растаявшего снега на квадратном окне. Летний l'heure bleue? как-то переходит в спокойное принятие темного неба и очертаний старых зданий, перехлестывает филигрань замерзших оград и столбов вековых уличных фонарей. Если на то пошло, голубой час летних месяцев меланхоличным делает не то, что день становится темнее, но то, что изначально он был так светел. Зима его от этого спасает. Восемь утра, и Тэхён вглядывается в окно, смотрит на одинокий фонарь, единственный источник света, теплый и золотой, размытый и блеклый от легкого, едва заметного дождя, что стучит по стеклу. Парижане могут сколько угодно переводить часы назад; на улице темнее черного. С прошлой ночи даже не растаял снег, кроме тех мест, где машинный жар коснулся земли.Машина черная, блестящая и полна терпения. У Тэхёна пять минут, когда он может не обращать на нее внимание, до звонка телефона. Он знает, как все работает, хотя и сильно об этом жалеет. (Но, опять же, не получить то, чего желаешь, было бы такой же меланхолией как голубой час — хотя его небо никогда не было таким светлым.)За высокими и тонкими окнами напротив живут три юнца ?Страны стартапов?; они вечно носят джинсы и блейзеры, просыпаются в восемь. После работы вечером в четверг Тэхён им часто кивал, держа в руках бокал вина и томик Тагора, пока весенние цветы сменялись летними лучами, а потом снегом. Всегда снегом. Золотой блеск уличного фонаря мог бы забрать его в другое столетие, если бы только машина не выбивалась из пейзажа. Темное, темное небо, одновременно достойное Ван Гога и нет. Гарантия того, что, если он откроет окно, чтобы впустить внутрь город — услышит еще минимум три сигнализации. Все идеи Вселенной. И как бы сильно Тэхён ни ненавидел этот город, он не вынесет расставания с ним, особенно зимой. Особенно сейчас.Особенно, когда ему нужны тьма и снег. Тэхён проводит пять минут с пользой: медленно тянет кофе и думает о юнцах напротив, о шуме мусоровоза каждый день в пять вечера. Тянется к шарфу. Вертит кольцо. Решает, что не будет ждать машину, как та ждет его.Восемь утра — солнце еще не встало. Тэхён заворачивается в шарф, надевает пальто и, уходя, не распахивает шторы.__________— Переключитесь на корейский, — говорит ему агент, как только они заходят в кафе, хотя совершенно нет нужды о таком напоминать. Тэхён понимает, что человек не из тех, с кем он работал в прошлый раз. Никто из той команды ни на секунду не засомневался бы в его подготовке.— Не сразу, — сладко отвечает Тэхён, оборачивается и машет двум приветливым бариста. — Bonjour, bonjour. Pour deux, à l’intérieur?.Мужчина явно работает в Париже — только человек с хотя бы примерным представлением о городе может знать, что Латинский квартал — один из самых безопасных вариантов за пределами сна для разговора, на который всем плевать. Хотя на его месте Тэхён подумал бы дважды, прежде чем привозить дорогую машину в студенческий район. Кафе уже заполнено, и бариста выглядит несколько издерганной — она не вручает, а бросает меню по пути к другому столику, который нужно убрать.— Почему они не могут принимать заказы у стойки, как все остальные? — бубнит мужчина, как будто он в кафе впервые, а минимум одна из работающих бариста не следит за ними вполглаза с рукой на пистолете под фартуком. — Неважно, Ким Тэхён-ши. Я о вас наслышан.— Не сомневаюсь, — отвечает Тэхён на корейском и немного шепелявит, как всегда, когда переключает языки.Он может на миг расслабиться, знает, что мужчина не опасен. Жалеет, что у него нет повода вытащить пистолет. Да и пистолет, который можно было бы вытащить, тоже отсутствует.— И я, к сожалению, более чем наслышан о вас — точнее, о вашей команде.— К сожалению, да, — рассеянно говорит мужчина. Он меняет позу и подзывает бариста. — Un café allongé pour moi. — Et monsieur?— Pareil, — говорит Тэхён. — Et un jus d’orange aussi, s’il vous pla?t.?— Итак, это может показаться вам столь же достойным сожаления, Ким Тэхён-ши. — продолжает мужчина, и Тэхён вправду попытался бы его убить, не звучи он так… искренне. — Но думаю, вы знаете, кто меня отправил.Возле двери девушка в шапке и с туннелями, смеясь, поправляет своей подруге волосы. Они заказали киши и фруктовый салат, судя по размеру сумок, наверное, учатся в художественной школе. Коллекция бутылок за барной стойкой напоминает посетителям, что для самых побитых жизнью с одиннадцати утра кафе служит еще и баром и что декабрь — всегда хорошее оправдание для кофе по-ирландски.Через месяц Тэхёну исполняется двадцать восемь. Самая уродливая, самая унизительная правда жизни — то, как она продолжается, но не вопреки всему, хотя и так тоже. Что она продолжается невозмутимо, беззаботно, и как она равнодушна к собственным случайным актам насилия. ?Страна стартапов? через улицу; иллюминация Эйфелевой башни ровно каждый час; и Тэхён — пять лет спустя все еще давится вином.— Я правда скучаю по Намджуну, — врет он и щурится на запотевший стеклянный фасад кафе. На улице снаружи суета, цветные шарфы и пальто — как будто движущиеся снежные шары боке.— Но мне интересно, почему он послал за мной лично.— Справедливый вопрос. Не буду ходить вокруг да около, Тэхён.Между столами стоит растение. Оно высокое и на данный момент сухое, со вкусом украшено изящными световыми гирляндами, которые Тэхён видит повсюду. Такие были в его собственной квартире, когда он впервые въехал туда десять лет назад. Гирлянды больше не горят; встало солнце.Тэхён ненавидит этот город.— У нас есть основания полагать, что наш субъект непреднамеренно скрывает… жизненно важную для нас информацию, — продолжает мужчина и любезно улыбается бариста, пока та расставляет их заказы. — Merci?. Он художник, и, как вам прекрасно известно, обычно состояние ума у них чересчур восприимчиво, поэтому…— Значит, тем проще будет допрос, — Тэхён перебивает и молча ругается — он звучит совсем на себя не похоже.Тэхён тянется за кружкой и молится, чтобы руки не дрожали. Художник. Он как можно быстрее ставит чашку, чтобы не разлить кофе, и пытается удержать сердце, рвущееся из груди.— Зачем вызывать меня? Намджуну прекрасно известно о моей отставке, как и то, что я не вернусь обратно.— Как и всем нам, — говорит мужчина по-прежнему искренне и мягко — возможно, у него свои причины пребывания в Париже. — Мы надеялись, что вы сделаете исключение. Видите ли, мы полагаем, что он получил искомые данные в течение Луврской миссии, и информация совершенно не относится к планам, что мы пытались добыть изначально.По крайней мере Тэхён ее не роняет, только выпускает ручку из пальцев. Примерно четверть содержимого выплескивается на дешевый белый хлопок скатерти; мужчина не реагирует. ?Он художник, и, как вам прекрасно известно, обычно состояние ума у них чересчур восприимчиво?. — Вы сказали, что не будете ходить вокруг да около, — слабо говорит Тэхён и пытается засмеяться. Слабо. — Было бы достаточно имени.— Тогда я вам его предоставлю, — говорит мужчина самым добрым голосом, но доброта его тверда и не подлежит обсуждению. — Либо вы возглавляете миссию, либо нам придется самостоятельно отправить извлекателя за воспоминаниями Чон Чонгука-ши.Кофе уже почти впитался. Избавиться от пятна будет крайне сложно. С тем же успехом можно просто заменить скатерть.— И мы не можем обещать, что проведем процедуру деликатно.__________На лестнице, как и во всем остальном дворце, никого. Хосок регулярно напоминает себе, что близок день, когда он наконец освободится от причин бояться за свою жизнь. Он поспособствует, когда не будет спать. До тех пор это всего лишь игра в ожидание.А пока он спит. Декабрь; еще один год, проведенный в снах, ведь что еще ему оставалось.На лестнице никого, но, как и весь остальной дворец, она безупречно чиста. Лестница настолько хорошо освещена и прекрасна, как была бы в годовщину, или просто день открытия, или во сне. Горят все люстры, и свечения ламп достаточно, чтобы окрасить стены, ковер и колонны во все золотые оттенки заката с вездесущей прожилкой крови. Она каждый день здесь и в сердце самых темных ночей Хосока. Она течет по красному ковру великолепная и живая, как змея, ползущая в сердце. Декабрь, Зимний дворец и алая кровь его сердца.Сегодня вечером Алёна пахнет розами. Они у нее и на шее, деликатная эмаль, что можно раскрасить только вручную, и только она может выплести такой узор своими идеальными длинными пальцами. Хосок смотрит на тонкий налет золота на бледно-розовых лепестках, листьях столь мелких, что их почти не разглядеть. Такие же розы каффами обрамляют ее уши и исчезают где-то среди темных кудрей, как и одна золотая нить колье — в лифе. Хосок знает — это для его же блага; ему хватает учтивости, чтобы смотреть ей в глаза и улыбаться, даже смеяться. (Она не верит ни на секунду, но, опять же, такое никогда от того не зависело. Есть много способов, чтобы растянуть… взаимопонимание, и они исчерпали буквально каждый из них.)Во дворе никого, только они вдвоем и скрытые в Барокко невидимые скрипачи. Он без понятия, что они играют: все выбирает она. Его интерьеры и ее музыка. Но, опять же, если он сейчас способен закрыть глаза, воткнуть в руку иглу и увидеть во сне целый Эрмитаж вплоть до Иорданской лестницы и каждого изгиба фигурных потолков — все благодаря тому, что она его этому научила. (Такая потрясающая команда сновидцев из них не вышла бы, не будь они классными и в сознании. Первые два года в Москве Хосок изо всех сил пытался пробиться в ее фирму, а тогда ей едва исполнилось тридцать.)Как по сигналу она поднимает идеальную бровь.— Тебе хоть немного приятнее Бергхайна?— Эй, не гони на Бергхайн, — смеется Хосок и крепче сжимает ее за талию из шелка, пока они снова уходят от лестницы в танце. — Откуда мне было знать, что вышибала не пустит меня внутрь даже во сне?— Я про музыку, Сок, — с намеком говорит Алёна.Как и всегда, когда она его так называет, ее речь плавно переходит на русский, и он никогда не успевать даже моргнуть. Он знает, что она не про музыку, а она — настоящую причину, по которой он не смеется.— В прошлом месяце было отлично, но для Бергхайна мы больше недостаточно молоды.— Фигня, — говорит он. — Только потому, что ты хищница…— Я тебе покажу хищницу, — в шутку рычит она с нарочитым акцентом и быстро срывается на смех.Хосок кружит ее в танце, не особенно задумываясь; она то ближе, то дальше, то снова ближе. Ее руки в перчатках лежат у него на плечах, швы на больших пальцах прижимаются за пределами жесткого воротника. Розы, золото и Зимний дворец.— Пойдем наверх, и я покажу тебе хищницу.— Еще пять минут, Алёна Борисовна, — Хосок притягивает ее ближе и касается щекой ее волос. — Последний танец.Декабрь и алая кровь сердца. Куда еще ему идти?Дворец пуст и пуст двор. Пусто на лестнице, и когда они в танце переходят по ней вверх, ступени сглаживаются в чистый бархат. Лестница будто невесома, когда меняет путь. Алёна делает реверанс и снимает перчатки, их поглощает красный ковер. Ее розовый запах танцует в прохладном воздухе и каждый раз застает Хосока врасплох. Призрачные скрипки, арфы и виолончели продолжают играть потустороннюю мелодию. Как и все до единого разы прежде, Хосока накрывает горьким, навязчивым одиночеством. Таким, что бросает в панику от возможной неизменности. Он следует за его эхом и ее шуршащим бирюзовым платьем, ведь куда еще он может податься?Куда еще ему, черт возьми, идти?__________Вообще, потолок такого же бирюзового цвета, как и ее платье, и это последнее, на что Хосоку следует сейчас обращать внимание. Но он никогда не мог иначе. Они нечасто так смотрят сны — раз в несколько месяцев, когда есть время — и они его завораживают. Завораживают, хотя он сам все так спроектировал. Спроектировал, что нужно лишь подойти к северному окну, чтобы увидеть снаружи Неву, навечно схваченную в ледяном закате в три часа пополудни. Рассыпанные кистью крапинки звезд, багряные и темно-синие, неподвластные реальному световому загрязнению города. Замерзшие, как удары сердца, когда Хосок проводит руками по голым, теплым рукам Алёны, касается локтей, пальцами танцует на влажной от пота коже под изгибом груди. Чернила ее тату от касаний текут расплавленным золотом. Хосок пальцем размазывает их по ее ребрам, и они сияют в мигающем свете парящих свечей, что окружают стойку кровати. Алёна смотрит на него через плечо, и несмотря на пот, что стекает по вискам и тонким темным волосам, закручивается на бледной коже идеальными спиралями, ее лицо бесстрастно. Ее губы приоткрыты, чтобы легче дышалось.— Быстрее, — просто говорит она.Хосок смеется и щиплет ее за мягкий живот, а потом вопит и смеется громче, когда она щиплет его в ответ.— Не страдай херней, или я выброшу тебя в реку.Потолок такого же оттенка, как ее платье и его галстук, обернутый вокруг одного из запястий. Шелк сползает по руке вниз и щекочет внутреннюю сторону локтя, а затем падает жертвой гравитации — Хосок проводит по ее коже короткими ногтями. За северным окном выжидает Нева, ведь когда Хосок нырнет в ее худшие глубины, он не будет одинок. Хотя бы в этом он не будет одинок.Он ее правда нежно любит. Считает, что она все так же прекрасна, как в первый раз, годы назад, и пальцами впивается в ложбинку на изгибе ее спины, размазывает разноцветные чернила железной дороги выше, к шее, за которой они исчезают в волосах. Без станции или поезда. Пути шириной с его мизинец, они так тонко ответвляются и сменяются фрагментами костей, завиваясь на ней по бокам и ниже, исчезая в темных кудрях между бедер. Только так он видит Алёну обнаженной. Когда это случилось впервые, Хосок подумал, что тату она тоже создала во сне — что-то настолько сложное невозможно в реальности. Но, опять же, Хосок считает, что она — одно из самых прекрасных существ, когда-либо дышавших на этой планете, а ее мозг так же ужасающе умен, насколько зелены глаза. Здесь он почти способен притвориться, что обладает ей, когда приподнимает за бедра и опускает на свою плоть, слышит редкие звуки, что она издает. Почти может притвориться, что хочет ей обладать, или что у нее есть на него хоть какое-то время в запасе. Что активность не чисто физическая и интеллектуальная, и здесь нет ничего из того, что можно найти между ними двумя. Между ними двумя не найти ничего, и когда он хватает ее волосы в кулак, открывая плечи, железнодорожные пути ведут в никуда.Если у кого-то и есть настоящее тату, будто из сна, то у нее. И если бы кто-то создавал во сне музеи лучше Хосока, она бы трахала его. И если бы он был здесь, Хосок…— Черт, — говорит Алёна, и в ее вздохе слышно ?я этого ожидала?. — Хосок, мы такое проходили, — переходит на русский. — Сосредоточься на мне.— Я сосредоточен, — отвечает он, но она уже хватает его за бедра и замедляется. — Что…— Тогда что здесь делает он?За окном бесконечного северного окна Нева, с разводными мостами и водой столь холодной, что от касания кончиком пальца ноги остановится сердце голубейшей крови. Занавески, отодвинутые от сияющего стекла, красные с переходом в золото там, где на подсвечниках стоят свечи.Пак Чимин лениво достает одну из них, задувает и подмигивает в их сторону. Толстая хипстерская оправа очков, шапка, сползающая с абсолютно черных волос, ведро попкорна на выставленных коленях, мартинсы, задирающие наверх ткань кресла у окна.— Блядь, — просто говорит Хосок.— О, не обращайте на меня внимание, — говорит Чимин по-корейски специально для Алёны.Он роняет свечу на пол — та не издает ни звука, изящными пальцами берет попкорн и забрасывает себе в рот.— Абсолютно, — говорит он приятным тоном; получается не очень разборчиво из-за еды во рту. — Так, муха на стене.— Сок, — говорит Алёна.Он едва фиксирует, как она с него слезает. Теперь она одета, в черной водолазке и с нефритовым ожерельем, уже собирает бесконечные волосы в пучок. Хосок отвлеченно замечает, что каффы все еще у нее в ушах; розы так прекрасны. Она такая красивая, но, как и со всем прекрасным в этом мире, Хосоку нужно лишь две секунды, чтобы отвести от нее взгляд. Две секунды — и все.— Сок, мы такое уже проходили. Проходили в Берлине. И на Мальдивах. И на гребаной Транссибирской магистрали. Так не может случаться каждый раз.— Но и не случается.Хосок пытается пошутить, и он в слишком растрепанных чувствах, чтобы использовать русский, английский выходит неестественным и неуклюжим, в голове каша из языков. Как будто есть хотя бы один, который это воплощение Чимина не поймет. — То есть ты просто не знаешь, потому что мы не трахались в реальном…— Хосок.— Ладно.Он встает и морщится, когда спина протестует; он становится безнадежным стариком. Чимин и правда в таком хорош.— Закрой свои проклятые глаза и дай мне одеться.— Зачем? — Чимин широко ухмыляется, и Хосок стискивает зубы в ожидании неизбежного. — Я ведь тоже не настоящий, знаешь ли.Не так плохо, как могло бы быть.— Настоящий или нет, веди себя прилично, или в эту чертову реку я сброшу тебя!Алёна спокойно смотрит на Хосока, пока тот одевается. Как и она, на формальный наряд он забивает, оставляя его лежать кучей на полу, и делает выбор в пользу рубашки и джинсов. Сердце бьется быстрее, чем с ней наверху на нем, но это ни к чему не имеет никакого отношения. Чимин поедает попкорн совершенно невозмутимо, и он такой всегда, когда решает заглянуть в каждый без исключения сон, где Хосок… ну. Где Хосок обнажен и в пылу страсти. Чимин всегда его полная противоположность — одет неуместно. Он появляется в ханбоке и с цветочным венком в туалетах Бергхайна, глубины Аравийского моря рассекает в боксерах и той футболке с Сейлор Мун, которую Хосок не забудет никогда. Каждый раз он ехиден и весело проводит время, будто в игре. И он безмятежен. Всегда безмятежен.Видите ли, Хосоку не пришлось бы с нуля строить замки, клубы и океаны, ему не понадобились бы Нева, и декабрь, и алая кровь на Иорданской лестнице, если бы хоть раз — во сне — он мог заставить Чимина убраться.— Такое не может случаться каждый раз, — повторяет Алёна.У нее под глазами снова тени, а губы обветрены, как всегда в реальности.— Не потому, что я не переживу без твоего члена, — Хосок издает резкий смешок, — а потому что ты не выдержишь.— Но я выдержу, — говорит Хосок, хотя Чимин достает невероятно крупный смартфон и включает камеру.Хосок видит хэштеги к селфи: #СанктПетербург, #ПоЦарски, #СексОбломинго, #ПодсознательнаяДетка.— Я могу просто перестать видеть сны, вот и все.Алёна глядит на него — долго-предолго. ?Говори себе это дальше?, — говорят каффы в ее ушах.Он смотрит на нее так же холодно, пусть она подобного не заслуживает.— Давай, время прыгать.Всю дорогу к реке они молчат. Снаружи холодрыга; Хосок видит, как она дрожит несмотря на пашмину вокруг плеч; он сам едва чувствует собственные руки. Вместо заката солнце взошло, но он не удивлен. В этом свете бесконечный зеленый фасад дворца сверкает каким-то неземным блеском. Декабрь, и еще один год проведен во сне.И даже когда Хосок приближается к самому краю, ему видны сияющие окна покоев цесаревича и Чимин, который все еще там сидит как ребенок и набирает что-то на телефоне, не обращая на Хосока ни малейшего внимания. Когда Хосок уходит, он никогда не обращает внимания. И никогда не обращал.Так что Хосок оборачивается назад, к Алёне, и улыбается ей, извиняясь. Она делает глубокий вдох и закатывает глаза, а потом протягивает ему ладонь.Он берет ее за руку, и они вдвоем встречают замерзшую реку. Ветер хлещет им в лицо лучами рассветного солнца.Хосок закрывает глаза и делает п р ы ж о к. __________Утреннее солнце, проглядывающее сквозь окна — всегда невероятный вид, и лицезреть его в столь особом, обнаженном состоянии этими темными месяцами удается очень редко. Москва зимой —каждое слово из того, что Набоков когда-либо говорил о тоске и еще немного сверху. Даже свет солнца иногда серый и слабый. Но сегодня он освещает снег и раскрашивает его во все цвета — как первую ценность, которую Хосок постиг, взяв в руки ручку. ?Иногда снег любого цвета кроме белого. В другие дни бесцветен весь мир?. Живя в мире Набокова вот так, с воспоминаниями о крови на лестнице с прошлой ночи, иногда он едва понимает, куда смотреть. Куда бежать.Другие напоминания о прошлой ночи разложены по столу: чертежи, над которыми он горбатился всю неделю, две кружки из-под кофе, которые забыл отнести на кухню. Несмотря на поздний час, он первый; не все хотят работать по выходным даже в преддверии праздников. Возможно, особенно в преддверии праздников. Погоду сейчас едва можно описать словом ?студеная?. Скорее уже ?ледяная?. Даже Алёне нужно полминуты, чтобы вернуть себе равновесие, когда она поскальзывается на не обработанном солью тротуаре. ?Всего лишь зимний настрой, — всегда говорит она. — Надевай теплую верхнюю одежду, и пусть удар примет она?. Кресло Андрея отодвинуто к стене, где тот его оставил, отъехав от стола со словами ?время нахер спать, детка?. Хосок смеется сам себе (почти) и усаживается в свое. Кожаная обивка холодная.— Ты все? — мрачно спрашивает Тэхён. — Или мне назначить встречу на более позднее время?— Заткнись, — бодро отвечает Хосок в микрофон. — Это ты мне позвонил в десять утра в субботу, блин. Тебе повезло, что ты застал меня в метро, а не в клубе.— Хосок, — звучит голос тоном, который Хосок ненавидит в исполнении Тэхёна, и в том числе поэтому так тормозит с ответами — и Хосок понимает, что ему понадобится больше двух кружек кофе. — Нам нужно поговорить.— Ага, пожалуй, ты прав, — он отодвигает кружки и тянет к себе колоду, что прямо за ними. — Начинай.— Сегодня утром за мной послал Ким Намджун.Услышав эту фразу, Хосок не утруждает себя надеванием шарфа; ему нужно сделать все быстро и безболезненно, пока Тэхён не похерил расклад. Никаких серьезных вопросов с утра, так только сильнее уязвимость. Тасует, тасует, одна карта на пол — вон из колоды. — Это насчет Чонгука.Голос Тэхёна абсолютно ровный, и в конце концов, Хосок не знает, чего ожидал. Он давно уже избавился от ощущения ухающего вниз желудка, когда вытаскиваешь перевернутую карту, но это не значит, что он не чувствует раздражение. Он закатывает глаза, глядя на перевернутые фигуры Влюбленных, и громко выдыхает. Ну, конечно, блядь.— Я так и подумал, — говорит он Тэхёну и с некоторой злостью сует карту обратно в колоду. — Я помогу со всем, что будет нужно.— Даже если мне нужно, чтобы ты бросил все и приехал в Сеул?— Даже так.— О, Хоби, ты — все, что у меня есть.Тэхён смеется сухо, но Хосок знает, как мастерски тот прячет самую настоящую панику. Вообще сами по себе перевернутые карты вполне нормальны, но ничто не побьет старое доброе ?не то место и не то время?. И Хосок не знает ни одного человека, который был бы лучшим тому примером, чем Ким Тэхён. Лучший друг, извлекатель, по совместительству ходячая трагедия необыкновенных масштабов. Время от времени он даже умудряется жить.— Да нет, — отвечает он таким же легким тоном, как Тэхён, — Я столь охотно соглашаюсь лишь потому, что мы оба знаем: тех двоих засранцев сдвинуть с места будет адски сложно.Он тасует и думает обо всем, кроме прошлой ночи в Петербурге. Широкие улыбки, скрипучий смех, команда, снова вместе…Тройка мечей.— Тех троих, — тихо говорит Тэхён.— Нет, — ровно говорит Хосок. — Не рассчитывай на меня.— Хоби.— Нет.Запах попкорна, тройка мечей. Дизайнерски разбитое сердце. В конце концов, у них всегда был свой собственный путь.Хакеру в извлечении места нет.— Тэхён, ты не можешь так со мной поступить.— Мне придется, — и тут голос Тэхёна все-таки ломается. — Они его уничтожат. Больше того. Я даже не верил, что такое, блядь, возможно.?Они уничтожат тебя, — думает Хосок. — Он уничтожит меня?, но он знает, что ради Тэхёна сделает все, что угодно. Он расфокусированным взглядом смотрит на мечи, пронзающие красное сердце. Райдер-Уэйт, монотонные цвета. Это набоковская тоска, и они все в ней живут — он, Алёна, Тэхён и все остальные.Все кроме него, потому что он живет в техниколоре, вдыхает, жует и выплевывает хэштеги, фотографии и открытки. Плюет на лестницу, вытирает ноги о стены. Бледной серости солнца никогда с таким не сравниться. Неважно, куда Хосок смотрит или убегает. Ни единой проклятой капли неважно.— Пожалуйста, — говорит Тэхён, и Хосок подумывает о том, чтобы запустить кружки в стену.__________Убивать Хосока всегда было для Пак Чимина призванием. Иногда он даже не нарочно.Но в большинстве случаев…— Можешь просто позвонить попозже, — говорит он как можно ровнее, пытается не скрипеть зубами, несмотря на звуки грязного дабстепа из динамиков. Он так сильно устал. Это тоже призвание Чимина.— О нет, все нормально, — голос Чимина высокий и с придыханием, что он даже не скрывает, как и тот факт, что вероятно притворяется. — Мне однозначно нужно было позвонить, как только со мной связался Тэхён. Нет, нет, продолжай, все хорошо.Хосок сильно жалеет, что знает китайский даже на зачаточном уровне; все равно он ненавидит Сингапур. У него немного городов, к которым он не испытывает ненависть. Вообще на данный момент он ненавидит примерно все. — Короче, я так взволнован нашей предстоящей встречей! Сколько времени прошло, четыре года??Вообще-то двенадцать часов, но как скажешь?.— Ага.Хосок делает глубокий вдох и пытается успокоить пульс. Вспоминает несносную улыбку Чимина во дворце, так безупречно созданную его подсознанием, идеальный клон. Такой идеальный, что почти создается ощущение, будто Хосок знает Чимина лучше, чем себя. Столь идеальный, возможно, за исключением только рельефа кожи — ее Хосок так никогда и не выучил. Никогда не знал, куда смотреть — настолько идеально. — Будет здорово снова со всеми встретиться.— Ой, однозначно! Я так-то в прошлом месяце провел выходные с Сокджином, ну, ты знаешь, как я езжу туда-сюда. Нам просто необходимо устроить вечеринку, как в старые-добрые времена. Ну, когда мы разберемся с бардаком Тэхёна, конечно же.— Ага, — скоро солнце начнет садиться; там, где сейчас Чимин, должно быть, уже давно темно. — Ладно, мне пора.— Не сомневаюсь в этом, — в ответе едва ощутимая капелька льда, но чем тоньше — тем сильнее режет. (У Москвы не прекращается роман с сильным градом, и он точно знает, что Чимин считает это личным предательством. Как будто в том, что ее Хосок предпочел ему, есть ее сверкающая пунцовая вина.) — До встречи, Хосок.Заклеенная принтами стена офиса на миг окрашивается знакомым красным цветом, как зависший над Невой закат, одинокая капля, сбегающая по железнодорожному пути на спине Алёны. Запах попкорна и тройка мечей. И так же быстро солнце уходит за горизонт. Только когда Хосок слышит мягкий смешок Чимина, он понимает, что несколько минут молчал. Звонок обрывается сигналом.__________— Нет! — говорит Сокджин с таким нажимом, что Юнджи приходится даже вытащить свои эйрподсы, чтобы испепелить их взглядом.Она едва избегает встречи с грязной жижей —детки совсем новые! — отклоняется в сторону, вытаскивает из-за уха сигарету, свернутую пять лет назад, ищет в сумке зажигалку. Жвачка, салфетки, табаско, еще жвачка, пластырь, зажигалка.— Я однозначно и категорически против, — Сокджин продолжает, пока она заново вдевает наушники. — Чимин? Ну, блядь, нет. Этот сопляк — весь каст ?Безумно богатых азиатов? в одном лице. Нет.— Кто бы говорил, — не выдерживает Юнджи после первой затяжки.Холод просто собачий. Ей правда надо было купить те гребаные тактильные штуки, что говорила брать Суран, но Юнджи нравится… касаться вещей. Странная тема.— И ты с ним буквально в прошлом месяце тусил. Не делай вид, будто он не наш приемный сын.— Одно дело — тусить, другое — быть с ним на одной миссии, и ты это знаешь, — огрызается в ответ Сокджин. — Точнее, не знаешь, потому что никогда с ним не работала. Вот увидишь, невыносимее этого говнюка нет никого.— Слушай.Что в Нью-Йорке потрясающе и не очень — это то, что он постоянно в движении. Ну то есть, не только в стиле голливудских романтических комедий а-ля ?хроническое выгорание меняет стиль жизни и приводит к крикам на инди-крышах?, но и что он просто никогда, блин, не останавливается. Не спят даже гребаные крысы. На часах срань господня, время близится к рассвету. У Юнджи все еще стойкое ощущение, что до сих пор уснули не все. И да, ладно, может Ист-Виллидж и не самое лучшее место, где стоит искать внутренний покой, тишину и дым, но она раздражена и намеревается такой и оставаться.— Ради Тэхёна я готова буквально на все, в том числе убить человека и даже двоих, продать все свое винтажное говно, собрать чемоданы и отправиться в Сеул. Сопляк вроде Чимина — наименьшая из моих проблем. Если не хочешь, можешь оставаться здесь, но я поеду все равно.— Конечно, я с тобой, — наконец-то у Сокджина ровный тон, шутки закончились, хотя голос как всегда легкий.Все равно Юнджи от такого тащится. Она готова ввязаться в часовой разговор, только чтобы слушать Сокджина со всеми фирменными непрошеными советами. В этом плане отношения очень добровольны. Взвешены.— Сначала подойди…— Что? Ты ведь мне обещал, что мы не будем снова проводить Рождество в Токио, Сокджин…— Ладно, ладно. Заставь меня пролететь к тебе шестнадцать часов, чтобы ты могла отвергнуть мои подарки, — в его голосе нежность, как будто он уже выбрал уродские парные свитера и браслеты Картье. — Я кое с чем разберусь, вылечу в пятницу. Проводи Рождество в своем любимом неприметном итальянском местечке.Юнджи вдыхает невыносимо холодный воздух и содрогается: кажется, что он просачивается сквозь миллион пушистых слоев куртки; она сильнее натягивает шарф на уши. Она постоянно шутит о том, как местная зима переходит на самый продвинутый уровень, но правда холодно. И она забыла побрить волосы, ткань колготок неприятно льнет к ногам.Прошли годы с тех пор, как она была в Сеуле — как и Тэхён. Каждый большой город пожирает тебя по-своему. Вплавляет в тротуар, наводняет призраками станцию метро, отделанную плиткой, пока чуть дальше по ходу человек играет на флейте. Красные кирпичные стены, высотки из зеленого стекла. Можно подумать, что по самые гланды забитые города не будут такими холодными. Можно подумать.Интересно, какая погода в Париже.— Эй, — в голосе Сокджина больше нет легкости. — Неважно, что будет, мы справимся. Он справится.— Конечно, справится, — отвечает Юнджи, но в замерзшем утреннем воздухе ее голос едва слышно — даже ей самой. Особенно ей самой. __________Скука повсюду.Нет, Намджуну нужно выразиться иначе. Пока температура снижается, и воздух из вентиляции на контрасте становится горячее, он везде и всюду замечает признаки очень четкой и знакомой скуки. Штрихом, что пародирует сам себя, открыты окна. Уступчивая погода, задувающая воздух внутрь, колышет записку. Сама записка от руки аккуратно сложена под угольно-черным термосом Джэхё. Ее отпечатки пальцев никого не волнуют, ее и его в том числе. Они уже в системе. Она сама в системе, вошла и вышла однажды, но одного раза хватило. Хватило, чтобы учитывать в каждом чертовом направлении.Офис не самого Намджуна; она бы так никогда не поступила. Насмешка вышла бы слишком оскорбительной и недостаточно жалящей. Недостаточно тонкой — да и почти невозможной. Нет, прямо сейчас они все в офисе его секретаря, отделенном матово-стеклянной дверью. ?Я была здесь прямо у тебя под носом, а ты все это время сидел в соседней комнате?. Он мог бы увидеть, как она входит — а она знала, что он не уйдет на обед — мог бы выйти, ?могу я вам помочь, как вы вообще сюда попали, кто… ох?. Воздух из вентиляции похож на горячее дыхание на затылке, знакомое прикосновение любовника, пробирающееся под кожу скальпа и вытесняющее все остальные мысли. Холодный город сурово заглядывает в оставленное открытым окно, а этаж тридцать восьмой, как будто она бы правда так поступила. Но нет, она зашла, вышла и поднялась на лифте, как любой другой человек. У всех на виду, и он ненавидит, что знает ее достаточно хорошо и знает, что она бы никогда не подмигнула в камеру. Не в ее стиле.Вот что в ее стиле. Открытое на тридцать восьмом этаже окно, записка от руки под угольно-черным термосом Джэхё. ?Заглянула поздороваться?.Конечно, там написано не только это. Иначе воздух из вентиляции не полз бы Намджуну под скальп. Нет. Сейчас не время злиться или расстраиваться. Неважно, какую он чувствует ностальгию, как он скучал за все годы мнимого покоя. Больше никакой ностальгии; ничто не кончено. Ничто никогда не было кончено, понимает он, читая безупречную каллиграфию в шестой раз за столько же минут. И хотя мозг начинает складывать кусочки пазла и анализировать детали, глаза в шестой раз застревают на словах в конце.Давно не виделись. Удивите меня чем-нибудь.Ив.Намджун с усилием отрывает взгляд от бумаги и переводит его на агентов рядом. Джэхё, Кёнсу, Дахён: уши навострены в ожидании мельчайшего приказа, в глазах тот же застарелый гнев. Этот бой принадлежит им точно так же, как ему. Ему — так же, как Тэхёну.— Пора браться за дело, — говорит он.Намджун хотел, чтобы вышло ровно и спокойно, но взамен пылает огонь, и его тенор напряжен от жара в голове. ?Удивите меня чем-нибудь?.— Нам предстоит найти картину и художника в придачу.