а жизнь еще длинней. (1/1)
Листья нарисованы золотом по чёрной смоли холодного ночного сада. Краски тусклого света фонарей, кажется, только на них и хватает, ею любовно вычерчивается каждый листочек, пока Эдуард боязливо ощупывает скамейку, как будто боясь, что она растворится в темноте, когда он будет на неё садиться. Она тоже холодная, сидеть на ней неуютно, и он нервно ёрзает, натягивая на руки перчатки.- Вам не холодно, ваше императорское величество?- Свежо тут, да, - отзывается Франц Иосиф с другого конца скамейки.- Может быть, нам пойти внутрь? - с надеждой спрашивает Эдуард.Но это, конечно, надежда бесплодная. У Франца Иосифа сейчас распорядок дня вида Последний День Отпуска, а в данный момент он на стадии Прогулка по Саду. Никакая погода ему не помешает закончить её строго по расписанию. Эдуард думает, что такая фанатичная приверженность режиму дня у него, наверное, чтобы не сойти с ума от стольких лет жизни. Когда каждые сутки расписаны, когда каждый день по строгому плану, жить триста лет как-то легче.- Нет, посидим ещё, - конечно, отвечает он.Холодный ночной ветер заставляет Эдуарда кутаться в своё пальто. Ночью всё особенное, даже ветер - ночной, притихший, только чуть позванивающий позолоченными листьями.Эдуард думает, что люди не созданы для тёмного времени суток. Его пугает лишённый красок сад, вырезанные из чёрного картона деревья, серые дорожки, которые он не узнаёт, звёзды, на которые хочется засмотреться, чтобы потом споткнуться о незаметную ступеньку.А император днём не гуляет. Это только Элизабет, бунтарка, ходит под солнцем с чёрным зонтиком, закутанная в вуаль, отгораживаясь от губительного света распахнутым веером.- Часто бываю в Шёнбрунне, но редко - в его садах, - вежливо говорит Эдуард, - Это большое упущение.- Мне они тоже нравятся, - отвечает он.Они оба снова замолкают. Эдуард пытается вспомнить, как отсюда выйти. Дорожка идёт сначала прямо, мимо скамейки со статуей, потом налево, потом там аллея и... он не знает. В ночи всё выглядит одинаково. Направо? Налево? Там, кажется, была развилка. Около пруда. Они проходили пруд сегодня?- Что-то ты задумчивый сегодня. Как семья? Все здоровы?- Всё в порядке, слава Богу; спасибо, ваше императорское величество.Эдуард давно не видел свою семью, конечно. Ему стыдно себе в этом признаваться, но он не скучает. Ему не о чем с ними говорить. Ему вообще со всеми катастрофически не о чем говорить. Эдуарду всё ещё есть что сказать, но говорить уже не о чем. Ему кажется, что мир исчерпал свой ресурс интересных разговоров для него.Франц Иосиф молчит.Эдуард украдкой дует на руки, всё равно замерзающие в перчатках.Им вот в частности стало не о чем говорить после смерти Рудольфа. Всё, что говорит Эдуард, теряет для Франца Иосифа смысл ещё до того, как успевает прозвучать.(Какой бунт! Отказаться от столетий серебряной пулей в голову: хотел жить столько же, сколько обычные люди. Какой эгоизм! Рудольф жадно отобрал у них всех будущее ради пустой вспышки собственного эго.)- Да, - вздыхает он, - Ты же видел Эржи? Она замечательная. Мы ей тут дали... мы ей тут дали кошку, поиграть, - оживляется Франц Иосиф, - так она всю выпила! Была большая такая кошка... - довольно посмеивается он в усы.Почему-то картина ребёнка, вгрызающегося в шею животного, жадно высасывая из него кровь, не может пробудить в Эдуарде позитивных эмоций, как бы он не старался себя убедить в обратном. Едва заметно поморщившись, он говорит: - Это восхитительно. Я рад, что у её высочества всё хорошо.- Но пони, пони она добить не смогла, хотя, видит Бог, пыталась! - смеётся он, - Растёт здоровый ребёнок.В липком оранжевом свете фонаря повисает недосказанное "не то что...", и Эдуард ему кисло усмехается краешком рта. Рудольф бы не радовался, получая известия о том, как его дочь уничтожает маленьких животных. Он посылал ей пони, чтобы на них кататься и причёсывать гриву. И учиться состраданию. Вместо этого она учится прокусывать толстую кожу.- А как давно мы..? - как бы между прочим спрашивает Франц Иосиф, и этого достаточно, чтобы сердце Эдуарда начало привычно тянуть.Пока у девочки есть кошки и лошадки, у её дедушки есть министры-президенты и ещё куча кого, на самом деле, но так вот получилось, что министр-президент оказался самым вкусным.Как давно они... Давно, на самом деле, если рассматривать вопрос комплексно. В первый раз Эдуард очаровательно улыбнулся, когда Франц Иосиф сухо сказал, что будет больно. "Я постараюсь не кричать слишком громко," - шутил он тогда. "Можете не стараться, граф," - ответил Франц Иосиф, - "Всё равно не получится". И, знаете, действительно не получилось, и было действительно очень больно, так больно, что он решил, что так должно быть только в первый раз. Но и в этом Эдуард, как оказалось, ошибся.- Достаточно давно, - отвечает он, медленно разматывая шарф.- Ты уверен? - для вежливости спрашивает Франц Иосиф.- Да, ваше императорское величество, месяц прошёл, мне кажется: кровь успела восстановиться и...- Хорошо, - обрывает он его.Эдуард подсаживается ближе, тянет шею (он знает, что она у него короткая), неприлично сильно сжимает шарф в руках. Ему кажется, что Франц Иосиф это делает сейчас не потому, что голоден, а потому, что ему не о чем с ним говорить.Он слышит, как вскрикивает, от чего, кажется, испуганно вздрагивает дерево, нервно перебирая листьями. Он пытается понять, вглядываясь в темноту беспросветного сада, темнеет ли у него в глазах, или это сумерки умудряются сгущаться. Франц Иосиф почему-то цепляется за его запястье, за его слабеющую руку, больно стискивает его ладонь. Каждый раз это длится слишком долго.Когда его отпускают, ему в голову приходит мысль яркая, как этот фонарь: это было в последний раз. Не знает он, прошёл месяц или нет, да и какая уже разница, да? В нём и так ничего не осталось. Последние капли. Деревья громко шелестят, как будто шипят на них озлобленно. Рана обдувается холодным ветром.- Сам найдёшь дорогу назад?- Да, - говорит Эдуард, чтобы не показаться совсем жалким.Франц Иосиф уходит. Он остаётся сидеть на скамейке с безвольно опущенными на колени руками. Может быть, Рудольф был прав: они действительно монстры."Монстры," - думает Эдуард, плоско смотря на чёрные кусты и деревья, окружившие его, ощетинив спины. Вокруг ни души. Ему становится всё холоднее и холоднее.