Viel mehr (1/1)
В детстве Рудольфу говорили, что жадным быть нельзя. Это вообще самый большой грех, жадность: это эгоистичное перетягивание одеяла на себя, эта выскочность, это желание большего. Жадные всегда богачи, толстые буржуи в цилиндрах и с цепочкой карманных часов на пузе. Хотеть чего-то настолько, чтобы быть готовым забрать это у других, постыдно.Рудольф понимал головой иногда, что в этом есть какое-то зерно правды. Но что поделать, всё образцовое идеологическое образование пошло насмарку?— он вырос очень, очень жадным человеком. Он был жаден до любви?— настолько, что забирал её у других. Он был жаден до успеха и признания?— настолько, что забирал их у других, иногда даже не замечая этого, наживая себе врагов с каждым новым па. Он был жаден до свободы, и требовал её подчас так громко, что, казалось, вот-вот?— и его уже ничто не спасёт.Но его всё равно любили. Он был потрясающим аттракционом, на который могли прийти поглазеть партийные дядьки, сидевшие в ложе, толкавшие в бок его отца, терпеливо приходившего на премьеры. Он однажды сказал Рудольфу в самом начале: ?Хочешь танцевать? Танцуй. Но только будь самым лучшим. Или тогда вообще не надо?. И Рудольф был лучшим так, как только мог.Ему говорили часто, что у него нет никакой дисциплины, его попрекали алкоголем и неявками на репетиции, но эта жадность, жадность, движущая им, заменяла ему скрупулёзную муштру. Он должен, обязан был быть талантливым. Или тогда вообще не надо.То, что его выпустили с труппой за границу, стало для него приятным сюрпризом, что бы там не говорили в кулуарах. Но отблистав на нескольких сценах, у него не оставалось времени посмотреть на Запад даже через те щелочки, что им были позволены. Гастроли оказались выматывающими безумным графиком и постоянной слежкой. Особенно расстроил его Берлин, где он смог прочитать, вспомнив школьный немецкий, что критики называли его ?тяжёлым? и ?недостаточно техничным?. Но что немчура понимает в балете, да?Вена была их последней остановкой. Там их пригласили на приём, где местный министр культуры что-то до зевоты скучно вещал, а потом встал человек, которому местные аплодировали дольше, чем он говорил. У него была цепочка карманных часов на пузе и ровные белые зубы.На приёме многие пришли посмотреть исключительно на Рудольфа, и он пользовался тем, что понимал что-то из того, что они ему говорили, и даже мог говорить сам.—?О, я ненавижу Советский Союз,?— сказал он вызывающе, отвечая на какой-то дурацкий вопрос, после чего все толпящиеся вокруг него разом дипломатично замолчали.—?Каждый настоящий патриот ненавидит свою страну.Рудольф обернулся. Рядом с ним стоял тот, с цепочкой, и понимающе смотрел на него, чуть прищурив прозрачные глазки.—?Потому что желает ей ещё лучшего,?— продолжил он, поднося ко рту бокал шампанского. —?Мы, кажется, друг другу не представлены? Эдуард Тааффе. Большой ваш поклонник.—?Ненавидите Австрию?Его рукопожатие было очень выверенным, натренированным годами.—?И очень люблю Советский Союз.Они потом пересеклись ещё раз за вечер, когда Рудольф уже почти собирался уходить, остановленный его голосом.—?Вы очень неосторожны в своих высказываниях,?— он чуть помедлил, собирая непривычное сочетание звуков в кучу,?— Рудольф Иосифович.—?У нас многое прощают за талант.—?И за отца, я полагаю,?— хитренько улыбнулся он, обходя его по кругу, как будто ведя за собой, но заставляя оставаться на одном месте.—?Думаете, у меня нет таланта? —?беззлобно усмехнулся Рудольф.Тааффе пожал плечами. —?Если бы я что понимал в балете… Мы тут в Вене больше по опере. —?Он остановился и посмотрел сквозь него, сразу в голову. —?Вы правда ненавидите Советский союз?—?Зачем мне лгать об этом?—?И кто у вас там остаётся?—?Жена. И две любовницы.—?Как интересно у вас там жить, в Советском союзе,?— цокнул он.—?Вы себе не представляете.Тааффе улыбнулся, погнав по лицу морщины, и снял с подноса ещё два бокала, поделившись с ним.—?Тогда за интересную жизнь. В Советском союзе… и вне его.Звон хрусталя оглушил Рудольфа, и всё остальное прошло в закладывающем уши звонком тумане. Он шагнул в полную неизвестность с такой сиюминутной решимостью, что сам от себя не ожидал. Хотя тут всё понятно. Захотел больше. Зажадничал. Чтобы и немецкие критики писали ему фанфарно-гремящие хвалебные отзывы. Чтобы можно было походить по Трафальгарской площади и получать свободу не с барского плеча друзей семьи, а иметь её всю и сразу.Единственное, что он упустил, оглушённый звоном бокалов?— Эдуард Тааффе тоже оказался человеком очень жадным.Рудольф сидел, пялясь на бумаги с длинными словами, прочитать которые за раз у него не хватило бы воздуха.—?Что это значит?—?Это значит,?— объяснил ему Тааффе, по-доброму гладя его по коленке,?— что вас могут выдворить из страны.—?Вы обещали мне, что всё устроите.—?А вы обещали, что поужинаете со мной. —?Он встал и начал деловито собираться. —?Добро пожаловать на Запад, Рудольф Иосифович. Тут ничего не даётся за бесплатно.Правы были картинки на старых плакатах?— от капиталистических министров в костюмах с золотыми цепочками часов на животах нельзя ждать ничего хорошего.Эдуард Тааффе был жадным. Не на поверхности, но в глубине, там у него был такой огромный рот, который был абсолютно ненасытен. Он хотел больше, и больше, и больше, и отнимал это у Рудольфа, и едва ли делился, эгоистично оставляя всё себе.—?С премьерой вас! —?встречал он его, разливая шампанское в бокалы. В голове у Рудольфа всё тоже пусто пузырилось, выхлопом выходя из ушей. —?Вы были великолепны.—?Вы там были?—?Чтобы я упустил возможность снова увидеть вас в обтягивающем трико? Никогда. —?Он мокро поцеловал его в щёку и сунул бокал в руки. —?Что вы такой грустный? Всё прошло замечательно. Вы наконец танцуете…—?На вторых ролях.—?Новому театру просто нужно присмотреться к вам,?— заулыбался он, потянув его к столу.Рудольф послушно сел и уставился на первое на фарфоровой посуде.—?Я не должен был сбегать из страны.Тааффе замер, а потом медленно поставил бокал на скатерть. —?Я вас не держу,?— тихо сказал он, звеня серебряной посудой. —?Можете хоть сейчас ехать в Сибирь трахать медведей. Настоящих медведей,?— добавил он и улыбнулся.Рудольф продолжал смотреть на салат. Он не мог есть сейчас и, такое чувство, что никогда больше не сможет. У него отбило всякое чувство голода.—?Не волнуйтесь, я позвоню министру культуры. Будут вам первые роли. У нас, конечно, с этим посложнее, чем было у вас, но…—?Я не об этом,?— скривился Рудольф.—?Всё вы об этом! Избалованный ребёнок.Рудольф резко встал из-за стола, прогремев ножками стула, и уехал во Францию.Из Франции он уехал в Англию. Из Англии он уехал в Бельгию. И так далее. С каждым новым городом уменьшались толпы журналистов и гонорары, почти в соотношении один к одному. В Америку он решил уже не уезжать, хотя вроде были приглашения, но он боялся слишком холодного приёма. Заработав пару травм мышц и паранойю (каждая новая любовница, каждый новый любовник казались агентами КГБ), он решил перестать бегать от того, что понял, ещё когда смотрел на первое на фарфоровой посуде. Человеку нужны границы. Лучше, конечно, чтобы они были железно занавешены, но и обычные сойдут.Он приехал в Вену и сел за тот же стол, как будто съездил в многолетний тур по Европе, чтобы помыть руки перед едой.—?Ну что, мне звонить министру культуры? —?сказал Тааффе. Он прошёл через перевыборы и был в прекрасном расположении духа.Рудольф покачал головой. —?Я заканчиваю карьеру.—?Чем будете заниматься? —?вежливо спросил он.—?Я думаю совершить самоубийство. Или писать.—?Как хорошо. У меня есть много острых бритв. И знакомства в одном крупном издательстве.—?Я думаю больше о том, чтобы сброситься с высокого здания. Или работать в газете.—?Прыгайте с Дунайской башни. А уж с кем-кем, а с газетчиками я смогу договориться.—?За это тоже придётся платить?—?Самоубийство, так уж и быть, бесплатно… —?Тааффе подошёл к нему и положил руку на плечо. —?А так… Мне много не надо.Рудольф не взял его ладонь, но сказал:?— Мне тоже.