X (1/1)

Болит абсолютно всё. Честно, кажется, Дима даже не подозревал о том, что в его теле вообще существуют те места, которые сейчас невыносимо ноют, отдаются в мозгу вспышками троекратной яркости, ёбаный салют, стоит только вдохнуть чуть глубже или двинуться чуть сильнее, резче. Но не ссать же под себя, гордость всё ещё при нем, поэтому вставать всё равно приходится, делая каждый шаг с трудом до так щедро предоставленного ведра в столь же щедро выделенной камере, благо идти не так уж и далеко. Здесь два на два, особо не погуляешь. Дима за стену придерживается уцелевшей чудом рукой, цепляется пальцами в кирпичную кладку до побелевших ногтей. Ему не стыдно упасть перед наблюдающим через решетку охранником, просто от падения, очевидно, будет ещё больнее. Отстранённо отмечает, что крови почти нет, странно, потому что по почкам били чуть ли не в первую очередь, впрочем, скоро на всё это уже будет похуй. Он, пальцами распухшими и отёкшими, отказывающимися сгибаться должным образом и без изнуряющей боли, старательно кутается в разорванную куртку, возвращается на место, где на тряпьё сваленное в угол опускается, сползает без особой плавности, сильно заваливаясь в бок, ощущая, что даже такая минимальная нагрузка вынуждает сердце в груди колотиться до болезненного покалывания.Хинтер жалел бы, что всё сложилось так, как сложилось, он ведь ни разу не герой, местами трусоват, довольно эгоистичен и слишком любит себя для подобного, точно жертвовать собой не планировал во всём обозримом будущем, но, дыша сейчас ртом из-за распухшего сломанного носа, ощупывая языком всё ещё кровоточащую десну там, где зуб выбит был при падении, ощущает извращенно отчётливую и искреннюю радость от того, что в таком положении не оказалась принцесса, не оказался чёртов демон. Героем себя не чувствует, никогда не понимал, почему смерть за благое дело считают героизмом, зато может надеяться, что Роме ума хватит не лезть и Мирона за собой не тащить, хватит ума воспользоваться завтрашней отвлечённостью всего государства на казнь и свалить, увести Мирона отсюда так далеко, чтобы последнего никто не достал. Чтобы их двоих никто тронуть не смог больше.Дима не спит вовсе. Какой сон, когда всё тело, а вместе с ним и никак не отключающееся сознание окутаны болью? Дима пялит в стену, дышит сипло и вымученно, старается устроиться хоть немного удобнее, но в условиях, в которых он оказался сейчас, это вряд ли возможно. Здесь места так мало, что, вытянув, наконец, через силу ноги, пленник королевский ступнями упирается в холодную каменную кладку стены. Благо, Хинтер не босой, обувь щедро позволили оставить, хотя, конечно, такое ?добродушие? обусловлено вовсе не мягкосердечием. Расчёт здесь лишь на то, что короне нужно, чтобы он завтра сам дошёл до петли по помосту, чтобы не волокли под руки, ведь от холода каменных пола и стен запросто за ночь можно ходить разучиться. Поэтому, видимо, ноги и не переломали, били так, чтобы на площади, когда будет казнь, он у народа не вызывал жалость. Не должно быть жалости к врагу народа, нет, должны быть только страх и раскаяние за мысли против верховенствующего тирана-короля. Дима обо всём этом думает вяло, у него мысли в голове неспешные, вязкие, как остывающая, твердеющая карамель. Он счёт времени не ведёт, потому что впереди наверняка нет ничего хорошего. Не прислушивается к себе, потому что боль ощущается достаточно отчётливо и без должного самоанализа, а пытаться понять, например, от чего в груди так страшно хрипит и булькает при каждом вдохе, дело бессмысленное, если к докторам всё равно не попасть. Не смотрит на охранника, сначала не хочет просто, а потом и не может уже почти, глаза заплывают, почти не открываются от того, сколько раз за сегодня его усердно и сильно били по лицу.***Тело от холода начинает неметь, что неплохо так притупляет чувствительность, ровно тогда, когда охранник вдруг начинает возиться с ключами. Не ясно, правда, зачем вообще запирали эту решётку, если в Диме сил на сопротивление не осталось уже почти. Впрочем, он, Дима, только заслышав, что к нему направляются, начинает подниматься с пола, чтобы не дёргали, не трясли, не давили. Боли боится, конечно, но ещё очень хочет сохранить те крупицы несчастного самолюбия, что в нём остались. Соскребает себя с пола, приваливаясь распухшим и ноющим плечом к стене: он эту руку поднять не может, зато на ней неплохо сгибаются пальцы. Можно придерживаться, можно попытаться перехватить чужое запястье, всё ещё находя в себе силы на слабый протест. Сжимает руку вошедшего охранника с обречённой злостью, стараясь сделать хоть что-то, чтобы, если не помочь себе, то хотя бы не быть совсем уж безвольной овцой на скотобойне. Попытки Хинтера в охраннике вызывают то ли насмешку, то ли брезгливость, но он не бьёт, просто отдёргивается, за ворот прихватывает так ловко, словно этим занимался всю свою службу, дёргает резковато, вынуждая качнуться и неловко завалиться вперёд. Дима бы упал, если бы не сильная ?поддерживающая? рука у загривка, как держат щенят или котят, дёргающая снова, тянущая, ставящая на ноги и тянущая-тянущая-тянущая, жестко и неумолимо увлекающая из камеры по какому-то узкому подземному ходу в сторону слепящего белого-белого света. Глаза, узкие щёлочки, которые и без того мир видят сейчас с большим трудом, слезятся, приходится промаргиваться яростно, не имея возможности утереть рваным рукавом, переступая ногами торопливо и будто бы неумело, путаясь в собственных ступнях, запинаясь на ровном месте. Можно было бы упасть уже тысячу раз, но ?забота? охранника не позволяет этому случиться, а потому Дима шагает, идёт, почти не покачиваясь, наконец, привыкая к свету, видя перед собой высокий деревянный помост. Там всё по три: три ступени, три шага до квадрата, который пропадёт из-под ног, стоит этого пожелать королю, три человека, среди которых двое охранников и сам палач короны. Даже петли три, хотя займут сегодня лишь одну, но выглядит довольно символично, если бы Дима мог, он бы плечам передёрнул, от того, как по позвоночнику холод пробегает от мыслей, что он мог тут стоять сегодня не один.Из длинной и замысловатой речи Дима не слышит ровным счётом ничего. Он вообще ощущает себя крайне отстраненно, старается не смотреть на толпу зевак, не смотреть на короля, на своих конвоиров, на палача. Дима разглядывает свои ноги, у одного ботинка подошва оторвалась, приладить будет трудно, но это уже не его забота, а одного из тех бедняков, что в ночи снимают всё, что снимется, с трупов, чтобы было в чём ходить самим. Страха почему-то не остаётся ни капли, он не хочет смерти, но слишком отчётливо осознаёт, что на этот раз, похоже, ускользнуть не удастся, а значит просто примет это. Мирон будет плакать, у него опять будут искусаны пухлые губы, а Рома опять будет винить в состоянии принцессы Хинтера и на этот раз будет прав на все сто процентов, потому что, ну, кто, если не мертвец? Дима думает, что сам демон тоже будет огорчён, как бы они не конкурировали. Здесь и сейчас, пока он стоит на деревянных грязных досках, в голове ощущается внезапная чистота. Отчётливо ясны интонации, когда Рома ворчливо указывал на то, что ?хозяин? губит себя попойками ежедневными, праздным образом жизни, когда, словно ребёнка несмышлёного, отчитывал за заброшенное творчество и угасающий талант. Внезапно разборчивой становится чужая за него, за Диму, гордость, когда тот снова вернулся к холстам, когда первое полотно ушло за не слишком большие, но всё же деньги, когда они вместе, Дима и демон, проворачивали аферы, чтобы влезть в систему протестного бунта, чтобы пошатнуть главенство короны и короля.Делая последний из трёх шагов, Дима уже совсем не боится. Он идёт так ровно и легко, словно просто прогуляться вышел. Поступь балерины и то будет кривее. Ему, когда на него устремлены все взгляды собравшихся здесь людей, внезапно не больно, будто кто-то скрутил до минимума ощущения момента. Звуки и картинка, как и ощущения доносятся как-то издалека, будто и не его тело тут покалечено и изломано, будто не ему на шею набрасывают петлю из жесткой пеньковой верёвки. Почему-то даже дышать вдруг легче.Может, это агония преждевременная? Некий дар высших сил за что-то их для него, Димы, благословение?А потом Дима видит ебучего демона прямо в первом ряду зевак, отчётливо различает шальной блеск в его глазах, видит, как у того зубы сжаты плотно. Подмечает, что Ромка, цепляясь взглядом за ?хозяина?, чуть шевелит пальцами с коротко стрижеными ногтями, будто вентиль небольшой невидимый поворачивает, наверное, регулирует ощущения, помогает не выть от боли. Диме в пору бы расхохотаться гротескно, уродливо и неправдоподобно, потому что в воспоминаниях жив тот разговор, в котором Рома нехотя, но объяснял особенности своих сил, жаловался на то, что ?руки у него связаны?, когда хозяин жив, что, например, излечить что-то серьёзное, убить кого-либо, он, демон, увы, может только тогда, когда у хозяина, желание загадывающего, огниво, если не в руках, то хотя бы к телу близко, в кармане там, за пазухой. У Димы огнива нет и в помине, конечно, он даже не задумался о том, что оно пригодиться может, когда в вылазку эту с Ромой шёл. Что могло случиться, когда план был продуман до мелочей, когда Дима был полностью уверен в себе и, что скрывать, в своём напарнике даже сильнее??Проваливай,? — одними губами, ощущая, как от этих движений корка кровавая на них лопается, облизывает капли выступившие как-то бездумно, смотрит, как демон хмурится, как смотрит на него, словно на идиота-смертника, но упрямо повторяет ещё раз, — ?проваливай отсюда?.Герой, ничего не сказать. Наблюдал бы Дима со стороны всё с собой сейчас происходящее, наверное, гордился бы всё же. А может, счёл бы себя совсем уж конченным придурком за одно то, что думает о чём-то, кроме мизерного шанса на спасение, но, нет, эгоизма внезапно нет совершенно, слишком чёткое осознание, что, не имея возможности убивать, Рома отсюда не выйдет также, как и сам Хинтер. До смерти Димы — точно. Да и Мирон сам не справится, мир слишком большой и незнакомый, а у короля слишком ?длинные руки?, чтобы не достать непокорного наследника.Расхохотаться бы. Да не смешно нисколько.— Такая участь ждёт каждого пса-предателя, — звучит как-то сквозь толпу, воздух и сами мысли в голове, словно король вещает прямо в сознание, словно сейчас говорит для Димы, только для него одного, подтверждая каждое его опасение, давая понять, что никому из тех, кто ему, Диме, дорог невыносимо, не остаться в стороне, что всех их настигнет расплата, за попытку нанести урон абсолютному всевластию короны, — вешайте.Боль так и не приходит, только короткое падение, когда из-под ног пропадает опора. Резкий, бьющий словно обухом, страх от потери земли. Дыхание вмиг перехватывает, кожу обжигает скользнувшая резко вверх к челюсти, стягивающая туго-туго верёвка. Голова не запрокидывается, верёвка оказывается недостаточно длинной, чтобы просто сломать шею и остановить страдания, она душит, душит, давит шею, вынуждая бессмысленно трусить ногами, ища хоть что-то, лихорадочно цепляясь изломанными пальцами в толстую жесткую удавку. Это продолжается вечность, каждая секунда растягивается до критического максимума. Вот бы кто сжалился и пристрелил. Вот бы сердце, изгвазданное алкоголем и прелестями богатой жизни, не выдержало и разорвалось, словно осколочный снаряд! Пожалуйста, пожалуйста... Вот бы умереть скорее! Невыносимо.Кислорода начинает не хватать жалким органам, в ушах не остаётся шума толпы, только оглушающе громкие ускоряющиеся из раза в раз удары, словно на голову нацепили медный чан и колотят по нему чем-то тяжелым. Это то самое сердце-сердечко из последних сил старается гнать кровь. Дурное.В сознании и перед глазами темнеет, все плывет куда-то, ускользает постепенно. Воздух, который Дима так отчаянно старается втянуть в лёгкие, обжигает ноздри и носоглотку, словно на морозе, но не идёт дальше, натыкаясь на очевидную преграду, а сердце при каждой судорожной попытке вдохнуть ударяется о рёбра всё сильнее, будто наружу рвётся, ищет выход из мучительно умирающего тела, решив сбежать. Тело немеет, ноги давно не ощущаются и больше не ищут, за что бы зацепиться и упереться. Пальцы соскальзывают с петли, не слушаясь. Дима не видит больше ничего, сознание великодушно его покидает, позволяет отключиться ровно тогда, когда верёвка вдруг перестаёт быть такой натянутой, рвётся прямо под узлом, там, где петля накинута на шею. Хинтер на землю падает грузным тяжелым мешком, а толпа, замолкшая было пораженно, разгорается громким гомоном. И вдруг Рома, ощерившись на бросившуюся было к Диме вниз с помоста охрану, перекидывается огромным чёрным псом, разевает свою зубастую пасть и бросается вперёд. А за ним — добрая половина собравшихся, принявших спасение пленника из петли за чудесный знак, принявших демона не за существо адское, а за волшебного, посланного высшими силами, предводителя бунта, за спасение от тирана.Охрану Рома раскидывает сразу, он не прилагает особых усилий к этому, хватает зубами за блестящие доспехи, швыряет так, что от ударов о землю должны ломаться кости, рваться внутренние органы. Тех, кто успевает проскочить мимо, ловят бегущие следом люди. Они, простые горожане, уставшие быть вторым сортом в глазах зажравшейся знати, валят тех, кто специально обучен бить и убивать, они крутят их, они давят их собой, они не дают им подойти к лежащему под помостом Диме, они не дают им сбежать и смешаться с серостью узких грязных улиц. Рома сам не замечает, как собственная морда окрашивается кровью, когда очередной охранник, бегущий прямо на него, оказывается схваченным за слишком тощее, в сравнении со звериной пастью, запястье. Он лапой отталкивает орущего врага, у него здесь все враги, кто впереди, все враги, кто посягнул на то, что он уже считал почти заслуженным, почти личным, почти счастьем. Эту мысль бы потом обдумать получше, когда инстинктов поубавится, когда вернётся рациональности, нажитая годами, а сейчас, тяжелыми лапами вбивая грудную клетку какого-то советника в его же позвоночник, Рома совершенно по-звериному рычит, щерясь на замершего в страхе короля. Перекинуться бы и голыми руками сломать эту цыплячью шею, свернуть голову, на которой каким-то чудом в этом хаосе удержалась корона. Демону, в его звериной форме, даже не приходится прыгать. Король стоит неподвижно, скованный страхом и, слыша, как за спиной беснуется толпа, как кричат, как смеются, как уже поздравляют друг друга люди, Рома идёт неспешно, дышит полной грудью, шумно вдыхая через влажный чёрный нос и фырча, клубами пара в холодном утреннем воздухе расходится его мощное дыхание. Мокрая от крови морда, еще более темная от красного на черном, чем была, скалится. Он делает шаги неспешно, идёт-идёт-идёт, подступает так близко, что расстояния совсем не остаётся и, видя себя так отчётливо в расширенных чужих зрачках, зло и насмешливо гавкает. Король не успевает ничего, он просто как-то нелепо дёргается, порывается вскинуть руки в защитном жесте, раскрывает рот, собираясь заорать. И не успевает, потому что Рома проворнее, потому что Рома, получивший прямой приказ, одним рывком наваливается на того, кого сейчас чётко может назвать причиной всех бед. Упирается лапами в плечи чужие, покрытые золоченым камзолом, заставляя пошатнуться и, вскрикнув всё же, завалиться на спину, теряя, наконец, корону, ударившуюся о гранит со звоном, покатившуюся на ребре в сторону, теряя белый накрахмаленный аллонж, теряя всякую гордость монарха. Огромный чёрный пёс склоняется ниже, вдыхает глубоко-глубоко и не находит ничего общего с запахом ставшей родной принцессы, давит лапами сильнее, стоит человеку, лежащему под ним, хоть немного шевельнуться и, выплёскивая собственные обиду, страх, боль и злость, за грудки перехватывает зубами, мотает сильно и жестко. Он бьёт его об опорные балки, с силой роняет о пол, он дерёт его мощными когтями и зубами, не жалея ни разу того, кто сам в себе жалости не нашёл хотя бы даже к собственному ребёнку, не говоря уже о народе, не говоря о почти успешно повешенном Хинтере. Мысли о Диме отрезвляют. Рома в последний раз впечатывает вялое уже тело в грязный пол, надеется, что всё же убил, потому что, он уверен, ни одной целой кости в этом человеке не осталось. Да и крови снаружи, на помосте, на самом демоне во много раз больше, чем в теле того, кто уже давно перестал быть королём для своего народа. Да, на земле определенно остается труп, больше похожий на отбивную. Вывернутый и изуродованный.Рома от короля отходит человеком, перекинувшись вмиг. Он поднимается с колен, рукавом утирает лицо, хоть и знает, что очиститься от следов этой бойни поможет только горячая-горячая ванна. Сплевывает, потому что во рту остается вкус чужой крови. Люди расступаются почтительно, но никто не боится его, никто не отшатывается, не пытается бежать, отвернуться, отвести взгляд. Его даже пару раз пытаются коснуться, тычут в плечи, ободряюще похлопывают по спине, подают платок, который демон принимает не глядя, пытается вытереть руки хоть немного, но совершенно без толку. Сегодня они все здесь друг за друга, все за одно большое общее дело, только у Ромы чуть более личные цели.Димы под помостом уже нет. Его кто-то из присутствующих здесь вытащил на ступени помоста, кто-то избавил от верёвки и даже от окровавленной рубахи. Кто-то, кажется, пытался привести в чувства, видимо, обливали холодной водой, потому что кожа мокрая, но не как от пота. У Димы грудь вздымается слабо и редко, Рома, не склоняясь, слышит страшные хрипы, будто трахея сломана, будто лёгкие отбиты, проткнуты его же, Димиными, сломанными рёбрами, будто помочь уже не удастся. Рома от себя эту мысль ругает грязно, не место и не время ей. Разве есть в мире хоть что-то, с чем он не мог бы справиться, если очень-очень захочет?