6 (1/1)

Спокойных дней в моей жизни было совсем немного, и если напрячь память, я бы мог вспомнить большинство из них. Так чтобы все люди вокруг были спокойны, не хотели прострелить мне ногу или снести из дробовика голову, все эти милые семейные посиделки с приятными разговорами, прогулки по городу без охраны или ужин в ресторане без перестрелок...И все-таки это была очень счастливая жизнь. Не смотря на то, что чаще всего мне приходилось в одиночку идти против общества, семьи, системы, против всех сразу. Быть изгоем.В один из редких удивительно спокойных дней, когда нам удалось немного поваляться на диване перед телевизором и попить пива без обязанности куда-то молниеносно срываться, Хавьер вдруг поднял тему, которую мы оба старательно замалчивали и обходили как минное поле.— Одного понять не могу как ты, такой упертый мужик, — он ухмыльнулся и очень похоже скопировал мои интонации, — ?неуместно, пошло, фу ?, вляпался в... меня. Если я размяк от твоих прекрасных... хм... Не знаю, придумай сам, что в тебе прекрасного, каброн! То ты-то как дошел до жизни такой? Вот в газете пишут, — он сунул мне под нос передовицу ?Эль Тьемпо?, — ?полковник Каррильо, глава поискового блока в интервью заявил... бла, бла, бла всех убью — один останусь?. Мой мозг взрывается: для меня этот мрачный придурок в орденах на фотографии и ты — два полярных человека.Я не знал, что ему ответить.Возможно, если бы моя жизнь изначально сложилась по-другому, более нормально, обычно, ?как у людей?, я бы никогда не посмел сказать и сделать то, что говорил и делал. Потому что так поступают только конченные люди, только самый низший сорт, те, кого общество никогда не примет. Изгои.У меня не было бы лучшей в мире семьи. Я бы никогда не сказал Хавьеру Пенье о своих чувствах. Я бы никогда не был счастлив. Но я привык быть изгоем и делать то, чего хотел сам, а не то, чего требовал от меня мир. Мои родители собирались завести как минимум четверых детей. Конечно же, сыновей. Отец имел четкие планы на каждого из этих гипотетических воинов. В семье Каррильо иметь меньше троих ?продолжателей славного рода? было преступлением, потому мои братья еще до зачатия ни у кого сомнений не вызывали. У них были имена и карьерные планы.Когда я родился, врач сказал матери, что она больше не сможет иметь детей. Причины в семье никогда не обсуждались. Но все знали, кто виноват, в том, что несчастная Марта Лусия оказалась ?испорченной?. Мой отец, кадровый военный, с трудом пробившийся в старшие офицеры после такой новости едва не потерял должность, запил и завел сразу двух любовниц. Его никто не осудил, потому что у мужчины случилось настоящее горе.Нас долго не приглашали на семейные праздники. Как позже выяснилось, женщины боялись, что мамино бесплодие заразно, а я приношу несчастье.И только семья моего дяди Игнасио продолжала приезжать на рождество и брать меня на лето в горы. Они совсем не боялись ?заразы?.У Игнасио и Анны Каррильо было семь дочерей и, когда мне исполнилось четыре года, осенью пятьдесят пятого, родилась восьмая. Моя Юлиана.Она начала называть меня ?стариканом? когда ей стукнуло восемь, она умела рассмешить меня, даже в самые мрачные времена, она выбрала меня лучшим другом и я старался эту дружбу сохранить, потому что только с ней мне удавалось поговорить без ощущения, что я во всем виноват и хуже меня в мире человека нет. Она могла поиздеваться над моими ?дурацкими убеждениями?, но никогда не стала бы меня осуждать.Для нее я всегда был хорошим человеком. Ни странным ребенком, ни несчастьем, ни злым мальчишкой, ни ?а почему он не может как все нормальные дети??. Для Юлианы я был ?стариканом?, который мог бы приехать и пораньше, потому что она соскучилась. Это было удивительно и ценно.Мы ничего друг от друга не скрывали. Все глупые детские тайны, подростковые обиды, дикие мечты... Я приезжал в конце мая и до сентября мы, не переставая, выкладывали друг другу все, что накопилось.У меня не было друзей в школе и в военном училище, я сознательно сторонился всех этих мальчиков из хороших семей, просто периодически доказывая кулаками, что я сильней и что со мной надо разговаривать вежливо. Я не мог доверять существам, которые были способны только врать о себе и набрасываться впятером на одного.У меня была Юлиана, я был избалован настоящей дружбой с добрым и умным человеком.В те времена хороших дней было много. Жизнь выглядела почти приемлемо, но потом мне исполнилось восемнадцать, я ушел из военного училища и поступил в школу полиции в Боготе.Отец перестал со мной разговаривать, заявив, что сына у него больше нет. Использовал именно эту фразу. Как в какой-то мыльной опере.Я ответил ему, что похотливый баран, в которого он превратился, не тот человек, по которому я стану скучать.Это была крайне уродливая сцена, но я испытал что-то вроде извращенного удовольствия.Без поддержки мне пришлось, конечно, туго в первые годы, но лучше не иметь никакого отца, чем терпеть этого агрессивного, упрямого, развратного лицемера.Мама как всегда заняла позицию ледяного высокомерного осуждения:— Не смей так говорить с отцом. Кем ты себя возомнил? Убирайся.Впрочем, молчание наше длилось недолго.Я учился на первом курсе и работал мальчиком на побегушках в патрульно-постовом подразделении Полиции метрополии. Свободного времени у меня не было, свободных денег тоже, я легко привык к спартанским условиям жизни в казарме, у меня появились знакомства и даже компания друзей. Я был свободен и готов сражаться за справедливость и добро. Тогда у меня были очень четкие и простые убеждения.Но тут ко мне в Боготу приехала моя пятнадцатилетняя кузина. Она украла деньги у матери из кошелька, и рискнула в полном одиночестве трястись в переполненных автобусах, чтобы просто поговорить со мной. Юлиана не просила совета, ей вообще ничего не было нужно от меня.— Просто мне больше не с кем... поговорить. Ты мой единственный друг, vejete.Ей не было стыдно рассказывать мне о своей любви и о том, что ближе к октябрю на свет появиться ее ребенок, и о том, что скорее всего, ее возлюбленный, уехавший на заработки, никогда не вернется. Она была растеряна, очень боялась отца и не знала, что ей теперь делать.Я принял решение еще в кафе (оно называлось ?Андалусия? и там пахло кофе и подгорелым бататом), где мы решили пообедать, потому что хозяин давал большие скидки студентам.Юлиана сразу сказала ?нет?. Мы спорили до вечера, шатаясь по грохочущим, раскаленным улицам Боготы, но Юлиана была еще более упрямой, чем я мог предположить.— Ты не можешь на мне жениться! У тебя своя жизнь! Что ты за дурак такой?!Мое увольнение заканчивалось в полночь и я должен был вернуться на службу, поэтому с помощью моего приятеля Рауля, мать которого преподавала в Национальном Колумбийском Университете, я нашел дешевую комнату в женском общежитии, где устроил Юлиану на ночлег, взяв с нее клятву, что она ничего не предпримет до моего появления.И я поступил не по-дружески. Как последняя скотина поступил, если быть честным. Я позвонил дяде в Гуатапе и сказал, что Юлиана у меня, что я ее люблю и сделал ей предложение.— Мы поженимся, как только получим ваше согласие и разрешение от епископа. Не волнуйтесь, я смогу о ней позаботиться.Я повесил трубку и потому что закончились деньги и потому что слушать поток отборных ругательств и проклятий от симпатичного в целом человека, который ничего дурного мне не сделал, было невыносимо.Юлиана обругала меня дураком, расплакалась и сказала, что ее тошнит.Я заложил в ломбарде золотые часы, подаренные отцом на конфирмацию, и мы отправились к врачу. Она потом не раз спрашивала, как я вообще решился на все это, зная, что мне устроит наше семейство, я каждый раз терялся и бормотал что-то неразборчивое.?Так вышло?. ?Не знаю?. ?Не помню?.Это трудно излагать словами... Я просто интуитивно знал, что все другие выходы еще хуже. Юлиана была моим единственным другом, она искренне считала меня хорошим человеком. Я не мог ее бросить.И я привык быть изгоем. А это людям вообще невозможно объяснить.После двух месяцев скандалов мне пришлось все-таки выдержать отвратительный процесс классической колумбийской свадьбы.Когда дядя Игнасио перестал бегать за мной с табельным оружием и мы, наконец, сели за стол переговоров, первым делом он заявил, что его дочь пойдет под венец только традиционным способом.— Венчания не будет — сказал я. В конце концов, я уже служил в полиции, а убийство полицейского, даже если он салага-первокурсник — это особенное зло, которое редко оставалось не отомщенным в те времена, — никаких попов. Мы распишемся в муниципалитете. Он обругал меня мерзавцем и развратником, в тысячный раз проорал ?Ей ведь всего пятнадцать!?, но я стоял на своем.— Не хотите по-хорошему, мы распишемся в Боготе, и внука вы не увидите.— Правду говорят, Горацио: от тебя одни несчастья!Я сломал его, но ?традиционной? деревенской гулянки мы все равно не смогли избежать. Я очень любил Гуатапе, горы и чистейшее озеро, в котором водились сомы ростом с человека, но те три дня были настоящим кошмаром.— Ты мог стать самым лучшим мужем на свете, — сказала Юлиана, когда нас наконец оставили в покое, — помоги расстегнуть чертово платье. Оно нас задушит... Спасибо, vejete. Ты был бы отличным мужем, как жалко, что я такая дура.— Почему ты дура?— Лучше бы я на самом деле влюбилась в тебя. Но... — она серьезно, но все же очень по-детски пронзительно и открыто взглянула на меня, — если ты хочешь... я буду спать с тобой. — Я не хочу, — сказал я.Она повисла у меня на шее, поцеловала в щеку и попросила принести ей коробку школьного мела из сумки.Она ела мел на пятом месяце беременности, он ей казался вкусней конфет.Мой отец на свадьбу не явился, но мама приехала. Подарила конверт с деньгами и немного своего фирменного ледяного высокомерия:-Ты не мог влюбиться в кого-нибудь попроще?Я не знал, что ответить Хавьеру на его вопрос.— Что я в тебе нашел, ты имеешь в виду?— Нет, каброн! Как вообще ты умудрился... — он так и не научился произносить вслух это слово, — ты ведь меня быстро просек, верно? Я был очень откровенным...— Нет. Ты сам себя не очень видишь, Пенья. На самом деле ты все время говорил всякую глумливую дрянь и шлялся по борделям. Ничего и близко похожего на чувства.— Я работал!— Ах, вот как это называлось... Ну да. Ты работал или издевался надо мной. Я ничего не понимал. Может быть самую малость...Хавьер отставил бутылку и повернулся ко мне.— Так, — протянул он с непередаваемой иронией, — момент истины. Что за малость?— Ты иногда так смотрел на меня... Первый раз я поймал этот удивительный, пронзительный, восхищенный взгляд на плацу еще в восемьдесят восьмом. Мы готовились ко Дню Независимости. А Пенья по обыкновению курил, сидя на стуле в тени и лениво наблюдал за танцами моих ребят. Он взглянул на меня только раз, и меня словно словно током ударило. Все двести двадцать разом прогулялись по телу.— ...я бы что угодно отдал, чтобы ты так на меня смотрел почаще. — Смотрел? — Пенья поморщился, словно у него резко заболели все зубы, — ты серьезно?— Да. А еще моя жена считала, что ты красавчик. — Она меня с кем-то спутала, мы уже выяснили. Давай серьезно, Горацио. Мне на самом деле интересно...— Я не знаю. Так вышло... — я взял его бутылку и одним глотком допил пиво, — не помню...С президентом Гавирией я впервые встретился осенью девяносто второго года. Меня, Ферреро и майора Нуньеса вызвали в Боготу, долго мурыжили в управлении, пытаясь заставить отозвать и переделать отчеты по делу о побеге Эскобара. Придирались буквально к каждой запятой, но в результате, под давлением генерала Маркеса наша полицейская бюрократия сдалась, и нас отпустили с богом.Я только собрался поискать по своим каналам пропавшего куда-то последние две недели Хавьера, как меня снова вызвали в кабинет начальства и Маркес, посмотрев на меня взглядом усталого палача, изрек:— Знал бы ты, Каррильо, в каких печенках ты у меня сидишь... Завтра к шести при полном параде ты должен быть в Каса Де Нариньо. Я не доставил ему удовольствие, старательно сохранив на лице сосредоточенное мрачное выражение, но внезапный вызов в президентский дворец меня выбил из колеи.— Да, шеф.— Не изображай, — Маркес фыркнул и достал из ящика стола фляжку (всегда один и тот же Курвуазье), — господи, ну до чего же ты заноза в заднице! Садись, выпьем.Ему нельзя было сказать ?нет?, даже если коньяк последнее, что тебе нужно в этом мире.— Как Юлиана?— Здорова, скучает.— Ей пока нельзя возвращаться, где бы она ни была. Жаль, очень приятная женщина. Ей бы тоже неплохо было бы завтра присутствовать, но времена такие...— Шеф, зачем я нужен президенту?Он сделал глоток и сунул фляжку мне.— В четверг подписали тебе Звезду второй степени, Каррильо. Тут было трудно сдержаться, и я нахмурился.— Да ладно. Заслужил. — Маркес наконец улыбнулся, хлопнул ладонями по столу. Довольный, словно это ему выдали ?Звезду полиции?, — Хотя попортил ты нам крови, полковник... Вот где ты у меня со своими выкрутасами!Я ожидал чего угодно после утренней промывки мозгов, но только не ордена.— Это неожиданно.— А я вот так не считаю. Ну все, иди к Леону, он назначит тебе гостиницу, охрану и выдаст денег. — Орден? — Хавьер нашелся сам, в который раз подтвердив подозрение, что УБН знает все, — неплохо, каброн. — Ты надолго застрял в Боготе? — я был очень рад его видеть, но ощущение, что он смертельно устал и встревожен, слегка портило общую картину.— Не знаю. Я не в Боготе. То там, то здесь. — Хотел сказать тебе спасибо за информаторов. — Все трое сработали?— Да, четыре лабы. Каждая в рабочем состоянии. Блестящая работа. — Я рад.— Мне кажется, орден мы с тобой можем распилить, — я улыбнулся. Я забыл, как это делается, поэтому вышло слабо и криво, — так будет честно.— Ты можешь просто стащить для меня что-нибудь с банкета, — Хавьер глянул на меня чуть исподлобья, горячо, ласково, — пирожок какой-нибудь. И мы будем в расчете.Он смог побыть со мной всего час. Я вопросов не задавал.— Поганые времена Горацио, — Пенья вытащил из кармана свою вечную зажигалку и принялся крутить ее в пальцах, как всегда, когда сильно нервничал, — все становится только хуже.— Это кажется, — сказал я, накрыв ладонями его нервные руки, — кто-то умный сказал, что особенно темно перед рассветом. Или как-то так. — Хорошо бы, — Пенья замер, поморщился и прижался лбом к моему виску, — скорее бы этот чертов рассвет, Каррильо. Сил никаких уже...— Я могу помочь?— Выживи, пожалуйста и... Что бы ни болтали... Не думай обо мне плохо.— Я люблю тебя, — сказал я, на сей раз достаточно внятно и четко.Хавьер вздрогнул еле заметно, усмехнулся и легонько боднул меня головой.— Ты все-таки сумасшедший, каброн. Я никогда не встречал таких смелых людей.Гавирия оказался ниже ростом, чем я предполагал и гораздо менее суров, чем демонстрировал мне телевизор. Он крепко пожал мне руку и как-то очень искренне улыбнулся:— Рад знакомству, полковник. Очень рад! Так много слышал о вас, но почему-то не довелось до сих пор... У него были яркие, живые, умные черные глаза, прятавшие за улыбкой чудовищную усталость.Он мне не понравился, просто потому что я никогда не доверял людям, прорвавшимся в политику, но я испытал острую, интуитивную симпатию и что-то вроде солидарности с этим человеком.Возможно потому, что он тоже хотел только крови Пабло и никаких больше договоров, а может быть, потому что ирония, плескавшая в его черных глазах, напомнила мне хорошие времена.После торжественной части мне пришлось уехать: в Медельине взорвали автомобиль заместителя Ферреро, отца троих детей, страстного любителя сальсы (он танцевал как пьяный телеграфный столб, но всегда очень старался) моего старинного приятеля майора Сильвио Камарго. Погибли четверо. Двое парней из охраны, Камарго и его младший сын Эухенио.Прав был Хавьер: все становилось только хуже.