Ноябрь-пограничник. У дел одиноких. (1/1)

?На чёрной глади вод, где звёзды спят беспечно??—строчка из стихотворения Артюра Рембо ?Офелия?в переводе Б.Лившица***Молния расколола небо.Вместе с небом нестерпимо раскалывалась, трескалась и разъезжалась по швам моя голова. Двоилось в глазах.За волнистой шторой прогрохотал поезд. Лязгнули стрелки. Зелёный глаз семафора налился алым.Я задвинул шторку. Не помогало. Закрыл глаза, плотно сжав виски ладонями, чтобы замедлить распад. Но я по-прежнему видел плавящийся, капающий на голую чёрную землю свинец. Капли летели градом пуль, таранили и разрывали почву. Черви выползали на поверхность, спасаясь от всемирного потока слезоточивого кислотного дождичка. Ну, и просто от воды?— чтобы не задохнуться. Сегодня как раз разразился четверг.К полуночи весь выпавший за утро снег растаял. Правильно. Не пора ещё. И не может старуха зима дождаться оговоренного срока?Вечно она смотрит сквозь бледные костлявые пальцы на вещи. В этом есть определённая логика: все вещи для неё?— пыль. И ей начхать: подписался ли ты кровью, вишнёвым соком или слезой…Ветер выл. Вой рвался изнутри, проникая под кожу колким морозцем, выворачивая внутренности души наизнанку. Точнее?— того, что от этого громкого слова осталось (шелуха, пустой звук).Зазвучал барабан. Ненасытный ветер рвал песню изнутри, вытягивал по ноте, призывая стихию дождя. Куда уж сильнее?Небо зашлось в истерике: его трясло, оно корчилось от боли давящих горло слёз.Нет, это не дождь.Звук усиливается. Учащается одновременно с пульсом, дыханием, дрожью, пытающейся вырваться из каждой клеточки тела…Мгновение?— и ветер со свистом врывается в коридор, ведущий узким чёрным тоннелем прямо ко мне на кухню.Дверь повисла на одной петле, протяжно застонав.Тёмный силуэт в миг очерчивает очередная ослепительная вспышка?— я жмурюсь и не успеваю разглядеть незваного гостя (свет ещё поздно вечером отключили по случаю сильнейшей грозы, даже бури). Рёв рокочет где-то за горизонтом. Подкатывает к горлу с нарастающей мощью волной, рвёт из груди то ли кашель, то ли крик вытягивает вместе с жилами изнутри.?— С чем ты пришёл ко мне, путник? —?я кричу во всё горло, не слыша собственного голоса из-за нарастающего шума ливня, ворвавшегося в мою скромную обитель из враждебной стороны бурь и смерчей, окончательно растревоживших мой шаткий покой. Слышу только, как лопаются струнно натянутые связки по одной и рассыпаются в пыль. —?Оставь меня… мы с тобой одного праха… во мне те же кости… Оставь меня… и… покойся с миром…Дрожь почти удаётся унять. Пока только внешне. Чувствую: внутри ещё трепещет неверный огонёк на тоненькой ножке фитилька, тянущегося к морозному ноябрьскому небу с жаждой отделаться от опостылившей одинокой свечи… отлететь подальше от тела из воска… из глины… от земли… но и этот огонёк то же?— шелуха. Она горит вместе с мозгом и сердцем. Она поёт вместе с бурей и гудит вместе с землёй.Рука невольно тянется за спичечным коробком… нашаривает его на столе, за которым сижу, подобрав ноги, боясь слиться с чернотой.Я совершенно оглох. Не слышу уже ничего. Треск рвёт тишину?— чиркнула спичка. Кажется, это я зажёг её сам. И не замечаю, как встаю и направляюсь к двери. Меня ведёт неведомая сила, хоть, и ужас стынет на самом дне глаз. Эта сила звериная, она страшнее, огромнее, могущественнее меня… зовётся инстинктом… антисамосохранения…Подношу спичку прямо к её лицу: а она стойкая?— не шелохнётся. Не отпрянет. Не боится или не замечает она живого огня.Только теперь вижу: это женщина в сером плаще. Кажется, он даже когда-то был белым… полы рвёт ветер?— и вот я уже разглядываю разводы медно-свинцовой расцветки на её одеянии, сплошь и рядом покрывающие его пятнами дождя (или слёз?), крови (или прокисшего вишнёвого сока?), грязи (или праха?). Моё воображение играет на моих же нервах.Смутное осознание поднимается клубами, витками вздымается к потолку?— и вот уже тени заплясали по стенам, и мозги режет запахом непривычной силы холодка, вскрывающего грудь изнутри.Она вцепилась в косяки. Её руки дрожат, измазанные в чёрной земле, но даже сквозь неё прорезается слепящая бледность. Её пальцы в крови. Будто она только что вытащила ещё живое, трепещущее сердце у кого-то из груди. Наверное, у меня. Одним своим чудовищным видом.По косякам сбегают багровые капельки, светящиеся чернотой сердцевины делают их похожими на смоляные…Лицо её тоже в земле. Некогда смуглое?— теперь же бледное, как полотно. Ну и художник достался ей: и с норовом, и с фантазией. Верно, влюблённый (любовью движет солнца и светила), к тому же, верный классике белого, чёрного, красного.Дыхание тяжёлое. Прерывистое. Её, разумеется, не моё. Моё замерло, выжидая, вмёрзло вместе с её тонкой, изломанной, как ветка осины лёгким ветерком надламывается, фигуркой в дверной проём.Она отрывает взгляд от пола и устремляет его точно в мои глаза. Её карие, почти чёрные, угольковые зеркала отражают свет молний, прожигают насквозь, тянутся металлическими лезвиями прямо на донца моих собственных зеркал, не отражающих ничего, кроме ужаса?— того и гляди её свет ослепит меня и заглушит навеки неверный, танцующий в такт теням, сомкнувшихся плотным кольцом вокруг наших чёрных восковых фигур, огонёк… Она открывает рот в попытке что-то сказать, но издаёт только сдавленный, приглушённый воплем стихии полувсхлип-полустон (слух вернулся ко мне!) и падает прямо мне на грудь… Спичка выпадает из одеревеневших пальцев, катится по буковому настилу, но вовремя гаснет благодаря лужам дождя, тянущимся вслед за нежеланной гостьей… она отпустила дверь ради того только, чтобы вцепиться в воротник моей промасленной дырявой рубашки, шитой мной самим на скорую руку из чёрной парусины, сталкивая обеими руками вниз, утягивая меня за собой на самое дно колодца моего же страха. Глубже дна ничего нет… пустота…***Если бы двадцать лет подряд не зарабатывал себе на жизнь тем, что рыл другим могилы?— издох бы тут же, на месте, от разрыва сердца.Но я выжил.Проснулся утром, с трудом разлепил глаза?— солнце лизало обжигающими лучами деревянные рамы окон, проникало в комнатку, заливало пол снежной искристостью…Я лежал на тёплом полу, прирастая к нему спиной. Нагретое самим восходом, деревянное покрытие отдавало моему телу, распластанному по нему, это тепло. Вставать не хотелось. Как с мягкой постели.Я почти что поверил в то, что произошедшее сегодняшней ночью привиделось мне в кошмаре. Судя по тому, как я разлёгся на полу, не подстелив ни коврика, ни простынки?— привиделось если и не во сне, так в пьяном угаре. Хотя бы и так.Вот только дышать было трудно?— на грудь что-то упорно давило, мешало вбирать утренний терпкий воздух полностью, восстанавливаясь, начиная с лёгких.Каково же было моё искреннее разочарование, даже не удивление или страх?— под лучами солнца они растаяли без следа, когда я с трудом повернул голову на затёкшей за ночь шее и поглядел наверх: она беспомощно улеглась на моей груди. Я даже застонал от неприятия напора горькой действительности. Кое-как выполз из-под груды осколков этого человека так, чтобы ненароком не повредить ей ещё больше.Пошатываясь, поднялся над ней, лежащей у моих ног на животе. Тёмно-каштановые волосы разметались по полу. Руки беспомощно вытянулись за головой, как будто она ещё цеплялась за жизнь, пыталась выползти со дна…Я не выдержал и перевернул её на спину. Осторожно. Как самый хрупкий и дорогой груз. На самом же деле, очередной двухсотый,?— горько подумалось мне.Ошибся.Я ошибся!Никогда я ещё не радовался так своей ошибке.Присев на корточки и нащупав пульс, слабо-слабо заставляющий сонную артерию вибрировать под тонкой, выцветшей, как пергамент на солнце, кожей. Скорее же, этот тонкий и хилый цветок выцвел без солнца, вырванный с корнем из родной благодатной почвы и заброшенный далеко на север, на чужую негостиприимную землю. Так что забросило его сюда, в чужие далёкие края, в пригород Петербурга? Несомненно, она должна быть южанкой. Жажда узнать её предысторию тяготила меня, разжигая всепоглощающее, ненасытное любопытство.Я вздрогнул. Для начала я просто обязан не дать ей увянуть окончательно.Я подскочил к двери, но попытка открыть её провалилась. А вот доломать?— вот это да, это мне удалось.Вспомнил. И опять взвыл от боли, жестокого к людям детища реальности. С чувством и силой хлопнул по дверному косяку ладонью. Боль прошлась когтями по коже, желая освежевать.Эта хрупкая на первый взгляд барышня вчера вышибла мне дверь. Ночью рвала и метала страшная-престрашная богиня огня и ярости?— гроза. Возможно, моя гостья была напугана.Кровавые следы, запятнавшие косяки, заставили меня содрогнуться, комку из крика и слёз вмёрзнуть в горло. Она ранена. Ей срочно нужна помощь.Я оттолкнул покосившуюся дверь, она рухнула на пол. Но я и не заметил этого?— я сорвался с места и понёсся через кладбищенские просторы во всю прыть.Ветер рвал слёзы из глаз. Изнутри. Я задыхался от комка в горле. От слёз. От беспощадных ударов наотмашь в лицо питерского борея?— свирепого зверя, когтящего пламя свечи, заставляющего его не греть, но опалять.Доктор должен дежурить на станции. Должен. Он приведёт её в чувства. А заодно и меня. Да прибудет с ним валерьянка.Я споткнулся и упал на колени. Только чудом не свалился в свежевыкопанную могилу. Точно, спасибо реальность-кэп. Я сам вырыл её вчера для сегодняшней церемонии. Церемонии… громко сказано. В презрение к самому себе сплёвываю. Острожнее, чтобы ненароком не надругаться над святостью этой могилы в частности и всех могил вцелом.Да меня никто и не видит. Я один. Совершенно один.Дно могилы перерыто. Не мной. Следы отчаянной борьбы ещё не полностью стёрты ливнем и выжжены грозой. Я понял. Она свалилась в могилу вчерашней ночью. Точно: в яму вели, хоть и размытые, но ещё едва различимые следы: она споткнулась, как я сейчас, подвернула ногу и проскользила вниз. Дождь развёз почву, распотрошил внутренности промокшей земле. Вот почему она не устояла. Сейчас же корка глины затвердела, подсохла по окончании огненного пиршества на территории моей родной пустыни, как лава затвердевает после разрушительнейшего из разрушительных извержений долгое время дремавшего вулкана.Не вставая с колен за неимением сил и особенного желания, в полусонном оцепенении я поднял взгляд на чёрный высокий забор: с острых наконечников шпилей ещё не отмылась её кровь. Она ободрала руки, стёрла ладони в кровь, пока перелезала на территорию кладбища. Дёрнул же меня чёрт закрыть калитку на непробиваемый заржавленный замок. Никогда не закрывал. Вчера вечером закрыл. От кого? От чего? От грозы? Ха. Сомневаюсь. Ну уж навряд ли от этой несчастной. Она бежала так быстро, спасаясь от кого-то или чего-то, не разбирая дороги, не заботясь о ранах, ушибах и ссадинах.Что-то же должно было её ужаснуть до того, чтобы почти свести с ума… бросить в пропасть, в бездонную яму безумия…-Hey! Sir? —?я обернулся, не решаясь встать с колен и распрямиться в полный рост?— уж больно давила мрачная действительность. Обезоруживала. Разувала глаза.Она стояла, оперевшись спиной о стену, держась одной рукой за косяк. Её плечи подрагивали, как при рыдании. Но её взгляд был ясен. В нём не было безумной дымки слёз. Я пожал плечами: мол, не понимаю. Тогда она заговорила со мной на странном, изломанном, как её изящная фигурка и незримой никому душа, акценте:—?Сэр… не надо доктора. Я быть здоровой.Её бледное, как у Луны, лицо исказила натянутая, как колючая проволока, улыбка:?— Мне быть лучше, добрый мистер…Я попробовал возразить, по-прежнему не поднимаясь, но она продолжала:?— Меня разбудить холод, что из открытой проёмы… прошу прощение, сэр, я возместить ваш ущерб за дверь…***?— Моё имя Кэлиска.?— Индеанка, значит… —?проницательный, но бестактный я перебил мою прекрасную гостью. Она сидела прямо напротив меня за столом, подобрав ноги, совсем как я в ту бессонную ночь, и опиралась мысками черных сапог с высокими голенищами о перекладину, соединявшую гнутые ножки плетёного стула. Она была в том самом рваном и грязном пальто. Я тоже нацепил своё?— старое, но не такое изуродованное, устрашающее одним своим видом. Из коридора задувал неприятный, колкий и цепкий ноябрьский сквознячок. Чинить дверь сейчас, после всего, что произошло с нами обоими и с каждым из нас в отдельности, не было ни желания, ни сил. Я был сожжён до тла одним её взглядом. Она?— испита до дна почернелых глаз своими внутренними переживаниями, борьбой с чем-то, что так неистово и беспощадно крошило её изнутри. Я не решался спросить?— чем именно. Да и её скромные познания русского языка экзаменовать лишний раз не хотелось?— ей было очень и очень тяжело говорить. Её голос дрожал и скрипел, как заржавленный ключ в замке на калитке дрожит в моих пальцах, оледеневших от налётов ветра, замораживающего, сбивающего с ног своим арктическим дыханием. А ветер-то нынче северный.?— Можно Кэлис… можно Кэл… можно… —?слеза скатилась по щеке и брякнулась об пол,?— Кэлли. Он звать меня так. Он. —?Её глаза начали зарастать пеленой, болотной, затягивающей плёнкой воспоминаний,?— Он звать меня так.Она вскочила и выпрямилась во весь рост, возвышаясь надо мной, уперлась побелевшими от усилия и боли костяшками в стол. Её голос больше не дрожал. Напротив, я отчётливо расслышал то, как в нём звякнул и задребезжал металл:?— Он звать меня так, пока я не убить его. Я. Он быть бы жив по сей день. Но он так любить её… так любить… изо дна сердца любить… ему быть больно, когда он проводить эту дрянь-операций… на мозге своя любимой… быть сразу понятен, что операций провалиться! Но он желать ей выздоровлений…Она всхлипнула. Не выдержала и осела мешком на стул. Больно это, наверное, быть металлом?— лгать металлом, смотреть металлом, обжигать им ноздри, чувствовать его у себя в костях. Тугоплавкая она. Приходится ломаться, а не плавиться. Перемалываться в крошево, а не ускользать по капле от когтей жизни. Гибкость в ней нулевая, вот что. Мне её искренне жаль. Я не понимаю и слова из того, что она доверяет мне?— первому встречному на перепутье железных дорог, переплетающихся в клубки влюблённых змей… и дело даже не в акценте.Я не решался спросить, кто такой этот ?он?, а кто?— ?она?. Ясно было одно: её печалила до безумия какая-то история любви. Навряд ли, из книжки или сериала?— иначе она бы не материализовалась здесь и сейчас передо мной, как лист перед травой. Не преодолевала бы целый океан, не лезла бы через клыкастый забор для того лишь, чтобы барахтаться в могильной грязи, а потом ещё и биться до одури в мою дверь в самое пекло грозы…?— Цель Вашего визита.?— А? —?она отрывает взгляд внимательных, полных грусти и испуга глаз от чёрных заострённых носов собственных сапог, заляпанных грязью и совсем немного?— кровью. Её глаза?— выжженные пустыни. Наверное, там, в могиле, она пыталась стащить неудобную обувь с ног, потому что гладкие подошвы скользили по мокрой рыхлой земле и мешали ей выбраться.?— Что Вы здесь делаете?— весь мой вопрос,?— мне очень не хотелось возвращаться к житейской прозе, но надо же было знать хоть что-нибудь о ней самой, кроме одного имени и происхождения, а не выслушивать всё своё несвободное время байки о каком-то загадочном враче и его несчастной любви.?— Он указать в завещании, что должен быть похоронен здесь, на своей родине. Он вырасти и учиться на врача в Россия. Сент-Питерсберг… быть ему третьим домом, после Москва и Санкт-Петербург?— настоящий Петербург,?— опять о ?нём?. И только о нём. Кто он ей такой, чтобы все мысли устремлять к нему, все слова произносить о нём и ничего не мыслить и не говорить о себе? —?он умолять меня до самой смерть похоронить его в пригород настоящий город Санкт-Петербург. Перед самой смерть он просить о том ж… это и быть его последний слова… его последний желаний…Блеснула дорожка и на второй щеке. А вместе с тем?— надежда, что эта леди и не такая уж железная.Она утверждала, что убила этого врача, с просьбой которого она теперь явилась ко мне. Да, верится почему-то. Беру забор, могилу и дверь в свои молчаливые свидетели.Неужели я такой ?раскрученный бренд?? Настолько известный на весь свет (и Новый, и Ветхий) могильщик, а, по совместительству, и сторож на кладбище (что или кого от кого или чего охраняю?), что обо мне знает каждый здравомыслящий (и не очень) индеец по ту сторону Атлантики? Нет. Всё-таки это пугает. Я не польщён столь безумным вниманием столь безумной особы.Наверное, всё, что от меня требовалось, я уже сделал?— прямо или косвенно (предоставив бодряще-льдистому ноябрьскому ветерку свободно разгуливать по моему пристанищу и совершенно бесплатно пробуждать всех и каждого от сна и смерти), словом, не дал ей умереть. Каким-то чудом. Уж не знаю?— каким.?— Тело транспортировано? Уже? Назначьте дату. Выберете могилу. Оплатите место. И… по рукам.Я не стал протягивать ей ладонь. А вдруг у индейцев рукопожатия не приняты или вообще считаются худшим оскорблением? И точно: она сидела, сжавшись, подтянув колени к груди и обхватив ноги руками, тонкими, как ветви ивы. Голова склонилась чуть набок, подсохшие за ночь волосы рассыпались иссмоля-каштановым облаком по плечам.Она больше не плакала. Ну, или только делала вид, что не плачет. ?— Я думать… такой, как Вы, должен понять такой, как я…Я лишь раздражённо передёрнул плечами и нахмурился.Встал из-за стола. Отвернулся от гостьи, по-прежнему сидящей, сгруппировавшись в комочек.С чего она взяла, что у меня есть время на её глупые выдуманные слезливые истории о глупой выдуманной душещипательной любви? Мою душу (если она, конечно же, вообще есть у меня) не ущипнёшь?— если только обожжёшься, едва притронувшись к мечущемуся из стороны в сторону пламени, так рьяно и безнадёжно рвущемуся к небу. В космос, наверное. В поисках разума, жизни и смысла… в вечных бесплодных поисках…?— Что вы говорить о прах в ту ночь?Моё время впадать в прострацию. Моё время возвращаться из открытого космоса воспоминаний и мыслей на грешную землю:?— А??— Вы читать заклинаний о том, что мы одного праха…?— Ну. И во прах возвратимся. Ближе к делу,?— делаю вид, что внимательно высматриваю что-то интересненькое в окне, перестукиваю пальцами по дереву подоконника. Стук ещё долго гулко отдаётся в ушах. В самом мозгу, если быть точным. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы избороздили морщинами сверх-океанские просторы матушки-землицы?— и… ничего интересного.?— Я не понимать русский в полной мер,?— она встаёт из-за стола и направляется к двери. Я не вижу этого, но всё-всё слышу. Как её дыхание обрывается на полуслове. Полушёпот срывается в пропасть безумно-отчаянного крика. Я чувствую это спиной. Как холод скребёт железным когтем по хребту и резко одёргивает что-то внутри. Что-то точно такое безумное, как всполохи на дне её глаз. Угли дотлевают, но едва ощутимое пламя костра лижет её дивно бледные руки, как верный пёс, в то же время, готовый пожрать заживо. И закопать на дне бесконечно седого и молчаливого океана, как самую любимую, источающую тончайший аромат кость. Под сапогами надрывно скрипят половицы, послушно позволяя ей впечатывать им в спины каждый её шаг. Не будь на ней всего этого свинца и всей этой крови, она того и гляди исполнила бы мою давнюю детскую мечту: и взлетела бы к облакам, лёгкая, как пушинка, прозрачная, как капелька утренней росы?— невинной и чистой, свободной от кислоты, отданной небу человеком с такой жестокой недальновидной щедростью, как плата за все те блага, что человек получил от неё.Ещё один скрип?— ещё протяжнее тинится заунывная песня ветра в груди, ведёт за собой ниточку пульса, вытягивая её из клубка-сердца. Беги-беги, сердце, на волю. Я отпускаю тебя. Слишком долго мой разум держал тебя в клетке, а ты, бешеное, безумное, но крылатое и дикое, рвалось из груди в облака. Лети. Но, сделав круг по Земле, возвращайся. Я говорю по Земле, но не над Землёй, потому что ты разучилось летать. Не отрицай. Ты само увидишь и убедишься на моём же горьком опыте. Вот почему я отпускаю тебя. Мне гораздо легче ужиться с мозгом, но не с тобой?— требуя, он каждый раз объясняет. Осуждая или хваля, аргументирует. Выстраивает цепочки рассуждений за считанные секунды?— я и сам не успеваю за ним уследить. Ты же варишься медленно в собственном соку. И варишь меня. А я пока ещё чувствую боль и смириться с ней не желаю. Лети. Будь свободно.Но она стоит на самом пороге, качается. Вздыхает, по привычке хватаясь за дверной косяк, почти бесшумно выпуская воздух из лёгких. Её дыхание незримо, потому что оно гораздо холоднее и легче ноябрьского воздуха, прошитого бурей?— войной осени с зимой?— не то что болотное, застойное, горячее (но не обжигающее) дыхание лета.—?Ты прогоняешь меня. Даже я это понять,?— в её голосе больше не слышится ни дрожи, ни лязга: он спокоен и твёрд, как гладкая корочка льда на озере, в прошлом не раз поддававшемся воле ветров, но теперь застывшего намертво. Меня отчего-то не удивляет отсутствие ошибки в употреблении времени в первом предложении и наличие?— во втором. Она сама запуталась во временах. И дело даже не в переводе с английского на русский и обратно. Она не знает, какое сегодня число, какой день недели и даже год?— всё это остаётся на дне, подо льдом. Она запечатывает все числа и цифры на глубине, где их не коснётся, не сметёт взрывной волной ветер, зарывает в ил до следующей весны, когда весь мир с упоением и жадностью будет ловить нежный, бодрящий весенний воздух.Думаю сказать ?уходи?, всем сердцем желаю: ?останься?, а сам же… всё также молчу. Ну не могу я выдержать сразу двух противоположностей. Да, и не зря математики веско замечают: сумма одинаковых по модулю, но противоположных по знаку выражений равняется нулю.Но моё молчание это не совсем ноль. В нём есть свинец, кровь и грязь?— то, что выходит на самом деле, когда я хочу выразить что-то необыкновенно важное или прекрасное словами. Всё это сочетается в материи, связующей людские умы и сердца?— тишине.Тишина оседает пеплом на самом дне?— болота ли, колодца ли или даже самого неба. Там оно в безопасности. Там оно не развеется по ветру и не разлетится на все четыре стороны.***Я знаю: она прячется от меня за углом, за первым же поворотом, крепко вжавшись спиной в стену, врастая в дерево, облицованное тонколистным алюминиевым покрытием, затаив дыхание так, чтобы оно не выдало её дрожанием стен…С минуту колеблюсь: играть-не играть в поиски. Во всяком случае эти излишние усилия будут бесполезны. И всё же, несмотря на выкорчеванную с корнем дверь, дома теплее.?— Эй… —?мой голос скрипит, но без дрожи, без неуверенности,?— Возьмите ключи… а? Не полезете же Вы снова через забор? Забудьте про дверь. Она старая. Подгнившая. Ей давно пора на покой. Так и Вы не заставляйте меня платить Вам за пальто! Ну… ну… пожалуйста.Потом наконец догадываюсь: для того, чтобы она могла взять эти самые несчастные ключи, мне их сначала следует ей вручить. Но как? Она же… прячется и… молчит.Идея вспыхивает сама по себе: мчится, перестукивая колёсами, грохоча камнепадом где-то во глубине… клубится со дна болота едким воспоминанием… я просто вытягиваю ключи за серую надорванную нитку, некогда бывшую белой, из кармана. Разглядываю полоски ржавчины, процарапанные на чернильной поверхности металла. Точнее, ржавчина вовсе не сама царапина, а только шрамовая ткань, тонким рубцом затянувшая морщину, пробитую когтями времени.Ключ звякает о бетонную дорожку, ведущую к моему дому… ну, или из дома?— когда как.Пинаю ключ, поддев его мыском ботинка. Он проскальзывает по бетону подальше от крыльца.Эта идея пришла из чужих выдуманных жизней, из фильмов и книг, в особенности,?— детективов и боевиков. Когда преступника захватывала полиция, голос в рупоре приказывал: ?Оружие?— на пол. Руки?— за голову?. Я поступил точно также. Как преступник. Как отчаявшийся, загнанный в клетку зверь. Вот только разница состояла в том, что на самом-то деле я был свободен. И она тоже… была свободна. Но почему-то она колебалась, словно тряпичная кукла на ветру и не могла (или не желала?) ступить и шагу от моего дома. Так бывает с диким в прошлом зверем, поступив на станцию к ветеренарам которого выпускают из клетки на волю по прохождении лечения, а он топчется у клетки и никуда не идёт: ни к людям (слишком дикий), ни к другим зверям (слишком привязался к людям).Отступаю на шаг назад. Растворяюсь в тёмном нутре собственного дома. Говорю:?— Оставьте калитку открытой. Бросьте ключ в розовые кусты. И… будьте свободны.Для пущей убедительности поднимаю дверь с пола в коридоре и заслоняю ей проём.Потом хлопаю себя по лбу, вспомнив про то, что теряю не просто человека, но ещё и клиента, взбираюсь, не снимая ботинок, на кухонный стол, открываю фрамугу настежь и кричу ей, в надежде, что она не успела уйти далеко:?— Уговор-то ещё, надеюсь, в силе? Да? —?ветер швыряет охапки обуглившихся листьев, рассыпая их останки в пепел по черной, выжженной за лето земле. Кладбищенские вязы скрипят. Молчание заливается в оба уха,?— Приходите, как только надумаете. Двери открыты… по крайней мере, калитка. Дверь в дом успею починить… надеюсь… Вы ведь знаете, как меня найти. Обещаю не выезжать из города до следующей встречи! Хотя… какая разница… —?я уже не стою, вытянувшись на цыпочках во весь рост, вцепляясь в раму изо всех сил. Не кричу. Не бросаю слов на ветер. Я сижу на полу, обхватив колени. В обществе теней. Одна из них, определённо, моя. Вот только не знаю?— какая именно. —?Вы меня из-под земли достанете. Если захотите.***Розовый куст только звался розовым. На самом же деле, ничего общего ни с цветом очков, погружающих в иллюзорный мир иллюзорной, несуществующей любви, ни даже с созданиями, отрастившими шипы против чего угодно, включая тигров, но только не против морозов, этот веник, разлапившийся из самой земли, не имел. Ключ отыскать оказалось легче лёгкого?— металлическая поверхность сверкнула слепяще на солнце. Я поднял его?— и вот, что странно: он больше не был испачкан ни медью, ни сажей, и морщины на нём все заросли и больше не кровоточили и не покрывались тонкой неровной корочкой цвета опавших листьев, какими они еще устилали землю разноцветным ковром, не позволяя той обуглиться под лучами закатного, особо закопчённого цветка солнца…***Утром облака заслонили небо изогнутыми гривастыми спинами. Я не мог знать, взошло ли уже солнце, или звёзды ещё жемчужатся на золотых щеках облаков, да, именно таких, правда, со стороны неба, плывущих по своду на спинах и выдувающих фонтаны воды, окрапляющей ожоги четвёртой степени и сквозные раны чёрной, как солнце, земли.Я мёл дорожку при выходе с кладбища и тянул унылую мелодию ветра вместе с собственными жилами, когда явственно расслышал шорох листьев. Листья деревьев, те, что я сметал со своего и чужого пути, давным-давно не могли шуршать. Они были навеки лишены голосов, сухих и трескучих, как искры от пламени костра, полностью выгорели, рассыпались в пепел и укрыли собой обожжённую землю, совсем как убитый горем зверёныш сворачивается клубочком у тела матери, обречённый охотником на голодную смерть. Эти листья, прошуршавшие на едином дыхании колючего ветра, были живые. Они сами дышали в такт каждому порыву и всполоху, нашёптывая отрывки метафор на давно забытом наречии аллитераций, звали меня… Я поднял стопку перевязанных чёрной ленточкой листков и отряхнул их от подсохших комьев земли. Тонкая ломкая бумага была испещрена вязью букв. Чернила лились рекой по каждой строчке, наполняли горящие… говорящие смыслом буквы, сбивали их волнами в слова, а слова?— в предложения. Какой-то художник сплёл эту историю и увенчал ей рыжеволосую девушку с тёмно-зелёными глазами, вырисовывая на каждой странице какой-нибудь образ. Но более других его ум и сердце занимал один?— образ этой вот прекрасной незнакомки, названной им Осенью. На самом же деле, у неё не было и не могло быть имени.Каково же было моё изумление, когда мой взгляд скользнул вниз, и я прочёл под последней записью первой части: ?Доктор…?, далее стояла подпись, перечёркнутая столько раз, что на её месте зияла дыра… я так и не узнал ?его? имени. Да. Первая часть дневника была написана от лица некого питерского художника. На самом же деле, писал ни кто иной, как тот самый Доктор, о котором так много мне говорила Кэлиска. Вторая часть отличалась от первой хотя бы тем, что была полностью написана на английском, словно нарочно зашифрована от меня, от моего сознания. Я пролистал сборник от корки до корки. Точно. Он написан двумя разными людьми. Можно и не быть графологом от рождения или по призванию, чтобы убедиться в этом: первый человек писал медленно, вдумываясь в каждое слово, растягивая паузы между мозаиками событий… второй, писавший на английском языке, торопился. Возможно, его часть была даже продуманнее предыдущей, невзирая на быстроту и неразборчивость скорописи. Образы были ярче. Они впечатывались огненно-кровяными комками… застревали в горле…я понимал это, не зная и не разбирая языка… я чувствовал всю эту боль на собственной шкуре, под кожей, на кончике языка… видя перед собой всего лишь бескрайнее море закорючек…Последняя страница была испачкана в крови. Текст ещё можно было разобрать, а вот имя повествующего было буквально смыто кровью.Но я догадался.Кэлиска.***Вечером на кладбище дышится особенно легко. На небосклоне, чистом от туч и высоток, качаются звёзды.Вязы шелестят призраками листвы на проводках обугленных ветвей. Звёзды запутываются в их хитросплетениях и бьются, как мухи в паучьей сети.Я подметаю листья с дорожек (за оградки не захожу?— на каждую могилу и свой хранитель, и свой сторож). Гостей давно не было. Холодает?— и живых в моей родной пустыне становится всё меньше. Я совсем один остался. Живой.Мои мертвецы молчат. Тишина мёрзнет на дне моего океана. Океана моих мыслей и воспоминаний……Небо прожигает гирляндой северного сияния, сотканной из огней космических больших городов… а я сижу в чуме, обнявшись с термосом, мне 7-8 лет. Я ещё очень и очень маленький. Мой отец отправился сюда, в Лапландию, с экспедицией?— изучать скандинавские языки и наречия, собирать сказки и легенды народов севера для своей новой книжки, но, в основном, конечно, для архива, то есть для точно таких исследователей, как он сам. Акка Рому, пожилая хозяйка чума, с радостью согласилась посидеть со мной, пока папа в стане у охотников выспрашивает матёрых оленеводов обо всех тонкостях охоты, прикрываясь исследовательской работой. На самом же деле… он большой охотник до разговоров. О чём угодно и с кем угодно. Он всегда говорил мне, возвращаясь с работы и наливая себе кофе, маме?— чай, а мне?— молоко: ?Общение с людьми сделает тебя настоящим человеком?……Усмехаюсь. Продолжаю прогонять листья с дорожек.***Вечером засеребрился снег. Посыпал мне на голову то ли седой пеной, то ли бесцветным от серости прахом… Я то и дело косился на прикрытую калитку. Моей Кэлиски не видать вот уж как целую вечность… сколько там длится вечность? Да, кажется, неделю, 6 дней, 15 часов… и сколько-то там минут… и ещё секунд ведь… я потерял счёт времени. Настоящее время?— секунды. А я вот… уж и не знаю, сумел ли я стать настоящим человеком, общаясь с самим собой…***В мою дверь стучат. Я тут же вкакиваю из-за кухонного стола, как ошпаренный, затаив дыхание. Сердце?— машет крыльями, я?— подлетаю к двери и растворяю её настежь. Я боюсь, что очередной гость вынесет новопривинченную дверь. Платить за новую или подвешивать старую снова не очень-то и хотелось.Высокая стройная фигура вырисовалась на фоне падающего белого пуха передо мной. Неужели она?Взгляд скользит по лицу, однако мой мозг не опознаёт черт незнакомки. Вот только сердце подпрыгивает, срывается с цепей, вышибает прутья и резко срывается вниз… в темноту… я не могу и не хочу больше его удерживать… прощаясь с Кэлиской, я лгал самому себе, что готов его отпустить… но теперь… оно само вырвалось. Оно победило. Оно сильнее.Её волосы распущены. Длиной до плеч, они чернее воронова крыла. Прядь, выкрашенная в алый, полусожжённая краской, выбивается и падает ей на лицо. Она бледна. Бледнее, чем Кэлиска. Бледнее, чем…Она прожигает меня длинной очередью взгляда тяжелее свинца.Протягивает мне руку, худую и бледную, с кожей тонче пергамента. Принимаю ее ладонь в свою. Разглядываю изящные пальцы. Определённо, на них недостаёт старинных колец почернелого от зубов времени серебра с огранёнными изумрудами под цвет глаз. Но она не носит украшений: ни колец, ни браслетов, ни ожерелей… сквозь распахнутый воротник чёрного пальто выглядывает озером разлившееся синеглазое платье. Вот только глаза её?— то ещё болото. Не стой на краю?— того и гляди затянет?— не выпутаешься из щупалец зыбучих песков.Она выдергивает ладонь из моей руки и тут же перехватывает ей мою, сжимая в кисти. Смотрит исподлобья, из-под колючих проволок тёмно-каштановых бровей. Этот взгляд режет, обжигает, но отчего-то не отталкивает, а, наоборот, зовёт. Она чуть склоняет голову вбок и качает ей в сторону, указывая на дорогу. Дорогу, уводящую с кладбища. Из моей уютной огороженной конуры. Из моей тихой-мирной могилы. Дорогу к людям, к шуму дорог, ко внешнему миру. Давно же я там не бывал… вот уж лет двадцать как… я не смотрел новостей, не трепался с транспортировщиками и гробовщиками и редкими, как красные с светящимися изнутри прожилками листья в ноябре, посетителями, навещающими своих мертвецов.А теперь она… дорога… мир…Даже не знаю, во что это все выльется.***Солнце вбивает лучи меж ветвей осин, дрожащих и в бурю, и в штиль, вязов, выкованных из медово-золотых лучей, и елей, вечно молодых, вечно пьяных весной.Кусты вырастают из-под земли, цепляются за брюки костлявыми крючковатыми пальцами.Ветер воет в глаза, вгрызается в кожу, рвёт железными когтями волосы.Её глаза затянулись в узенькие щёлочки, уберегая от пыли и грязи, но даже сквозь эти амбразурки пробивались отсветы зелёного пожара… но даже их огня достаточно было для того, чтобы сжечь, содрать кожу, обратить в пепел ради возрождения этим же пламенем из праха…Лань выбрасывает изящные, тонкие ноги перед собой, все её движения переливаются, с лёгкостью пушинки, летящей по ветру, она бежит. Её преследует жажда, голод, смерть, и она летит со скоростью выпущенной стрелы. Берегись, ядовит наконечник?— её взгляд. Краем глаза замечаю ослепительный блеск, в единое мгновение гаснущий в ажурных тенях. Показалось? Лучи падают снова под нужным углом… и вправду, к поясу приторочен складной нож. А я и не думал, что ланям доступен железный зуб. А, может, она и не лань вовсе?Глаза налиты страхом. Зажжены жгучим желанием жить. Она разрывает ветер грудью. Но и встречный поток с нарастающей скоростью режет лицо. Слёзы рвутся из глаз?— жемчужинки скатываются по обеим щекам, звякают о камни под ногами. Но она едва ли касается земли.Листья цвета горького шоколада взметаются под самое небо, попадая под подошву, взлетают на воздух, шелестят заклинания на давно забытом языке… но я чувствую кожей их вкрадчивый шёпот… они говорят о прахе, о смерти… но есть и те, сохранившие веру в чудо, даже пав на землю, они-то кричат об огне жизни, ослепительно-ярком, как глаза самой Осени…Я не успеваю за ней. Она слилась с ветром в единое целое. Не слышу её дыхания?— оно плывёт по течению…Ветер стал её второй сущностью, второй натурой. В жилах течёт ветер.Для меня он дикий, неприручаемый зверь. Неприручаемый, потому что огненный. Да. Я приручил тишину. Она пепел. Приручил одиночество. Оно песок. Приручил смерть. Она прах. Я всегда бывал в ответе за тех, кого приручил. Но ветер… никогда…Под ногами вспыхивают чуть приметные искорки, беззвучно рассыпающиеся прямо передо мной. Оглядываюсь?— позади их уже как не бывало. Узнаю-узнаю. Сердце ведёт меня. На радостях, что я отпустил его, оно только больше полюбило меня и уже никуда не уйдёт. И куда оно может уйти? Оно середина моего мира. Оно средоточие моих чувств. Без него не будет меня. Без него не будет и разума и всех его занудств и чудачеств. Разум и сердце это я.Ветер медленно подхватывает меня под локти… я делаю глубокий вдох… воздух больше не обжигает лёгкие, он наполняет их живительной прохладой… ранки и трещинки зарастают… шрамы разглаживаются, стираются без следа?— будто и не было их. Не было моего прошлого. Не было. Я придумал всё. Я всё нафантазировал.Тропа змеится и шипит под ногами, жжёт ступни даже сквозь подошвы частыми-частыми, как мои с ней соприкосновения, укусами. В кровь подмешивается яд кислоты. Я чувствую железный привкус меди на губах, на языке…Язык тропы раздваивается. Языки пламени лижут пятки, босые для лавовой дорожки, спускающей прямо к озеру. Мы оба предпочитаем налететь на деревья и, обняв обеими руками стволы, выглянуть из-за них на прозрачную гладь вялотекущих вод… мы стоим по разные стороны тропы, но я чувствую, что смотрим мы с ней в одну сторону…Берег зарос тростником, но даже его густая грива не может скрыть от наших глаз то, как её уносит волна… она плывёт лёжа на спине, сцепив руки на груди замком, её глаза закрыты, но по странной полуулыбке, впечатавшейся в лицо глубже морщин, шрамов от времени и смерти, можно подумать, будто бы она была даже счастлива… тёмно-каштановые волосы разметались по воде, намокли и превратились в тину, спутались, стали травой… запах осенних трав будоражит пряностью несуществующих воспоминаний…Ничто не изменилось с тех пор, как она стала гостьей моей обители в первый и последний раз. Если бы я только знал… я бы ни за что и никогда не отпустил бы её.Предоставил свободу. Отпустил на верную смерть.Губы вытянулись в тонкую ниточку, почти и не дрожат вовсе. Привкус меди стёрся вместе с памятью, вместе со способностью чувствовать боль. Внутри меня пустота. Переполняет от края до края. Волнуется. Бушует на глубине. Звуки бури долетают до слуха отрывками, бесконечными в своей неоконченности… я не признаю их. Их нет. Они пусты. Вот озеро. Оно спокойно. Рябит в глазах бликами, но они чешуя, доспехи… не больше. Они не живые. Их не колышет, что они вообще несут что-то на алюминиевых хребтах, кого-то, кто значил нечто большее, чем просто случайная попутчица в поезде жизни. Кого-то, кто мог бы стать смыслом… ну, или хотя бы вторую часть дневников перевести! И растолковать хоть что-то как автор…Закрываю глаза, упираюсь лбом в прохладную кору… по-прежнему держусь обеими руками за дерево, будто боясь свалиться на землю, не выходя из-за него на берег, словно не желая быть замеченным… но внутренне меня уже подкосило: шелуха осела на дно. Огонь погас. Остатки его дыхания долетают из глубины, плавят, корёжат металл, из которого выкован мозг. Несовершенная машина. Кучка металлолома.Тяжко мозгу без шелухи. Она не горит?— шестёренки не вертятся, не приводят механизм в движение… Я не думаю. Я не существую… я горстка листьев, испещрённых чужими мыслями… я пуст от слов, от криков шёпотом и плача без слёз… я и есть шелуха. Глина. Земля.Мрак рассеивается. Я распахиваю глаза. Снег застыл на щеках.Прячусь за деревом. Труп в волнах. Если я сам сейчас же не сообщу в полицию и не вызову скорую, то кто-нибудь более осмотрительный и ловкий опередит меня. Возможно, этот кто-то выступит свидетелем против меня в суде. Мало ли что я в перелеске делаю? Жертву высматриваю себе… вот, уже высмотрел одну?— на волнах хрустальных качается… с улыбкой, выжженной тоненьким полумесяцем… на мертвенно-бледной коже. И поза её какая-то неестественная: будто кто-то нарочно спустил её на воду, как сельские девушки спускают венки со свечами на реку в ночь на Ивана Купалу, руки сложены на груди… да будет ей озеро пухом.А мне ещё жить охота. На воле. Пусть и на кладбище. Пусть и ночи не проходит без малого землетрясения?— поезд прогремит и растворится в сиреневом тумане?— мне не привыкать. Хуже тишина. Но я же смог её как-то приручить… тогда… когда я ещё помнил, кто я и для чего живу…Может, и мне раствориться? Пока не поздно…Отрываю взгляд от чёрных комьев земли у меня под ногами. Грязь въелась в ботинки. Под ногти. В глазах рябит и пляшет озёрная муть. Оглядываю его просторы. Всматриваюсь во тьму. Тела как не бывало. Течение несло её очень медленно, как сверх-хрупкий груз, как несёт долгоисканное сокровище золотоискатель… золото, как песок… сыпется сквозь пальцы. Исчезает во тьме. Вот и она исчезла. Стёрлась с лица воды.Оглядываюсь: моей спутницы тоже не видать. Не могла же она уйти так тихо, что я и движения не расслышал? Ни шага, ни вздоха, ни хруста ветки……Видение. К чему это всё? Если это прошлое, то я его не помню. Если будущее, то больше всего на свете я бы хотел вернуть прошлое, в котором я и понятия не имел… что Кэлиска утонет в озере.***Вернулся в сторожевую будку на ватных ногах. Если бы случайный прохожий и спросил у меня дату и время, я бы побледнел с ног до головы и сказал бы, что времени не существует, или бы молча пожал плечами и пошёл мимо… к себе, на кладбище. Но так никого я и не встретил на своём пути. Пустыня выжжена до тла. Внешний мир оказался точно таким же, каким я оставил его на своей родной территории за острозубым чёрным забором…Будь я чуточку… самим собой… я бы точно впал в ступор от удивления: дорожки были затянуты пепельно-серой листвой, окна чернели от пыли и грязи. Снег растаял и частично превратился в свинцовое месиво у самого фундамента… если у дома из песка на песке вообще может быть фундамент.Сколько… сколько меня вообще не было здесь?Вой ветра был мне ответом.***Я обзванивал морги… очень… очень не люблю этого делать… терпеть не могу… ненавижу!!!В последний раз я перелопачивал телефонный справочник ради этой категории заведений… именно так я пытался разыскать своего отца. Нашёл. Несчастный случай. Попал под поезд, переходя пути.Первое время, поселившись сторожем на кладбище, я вздрагивал каждый раз, когда ослепительный свет пробивался сквозь шторки… теперь же… свыкся с этой близостью к железнодорожной станции… захолустной… пустынной… далёкой от мирской суеты… я никогда не хотел становиться учёным или исследователем, как папа. Колесить по всему миру в поисках прошлого. А потом возвращаться к тишине кабинета. К шуршанию листьев. К тишине…Страницы утратили запах типографской краски. Не шуршали. Не ломались под дрожанием пальцев. Цифры гаснут… нет… нет… не поступала… приметы не совпадают с поступившими недавно…А вдруг она умерла очень-очень-очень много лет назад… а я ищу её среди недавно погибших… а вдруг она вообще не существовала на свете… ни в Новом, ни в Старом?— нигде. Ни в Ветхом, ни в Новом?— никогда… и я только зря трачу время и нервы?Рука дрожит. Рвёт жёлтые листья. Мне кажется, каждое прикосновение моих пальцев к телефонному справочнику пачкает его грязью и кровью… и каждый набранный номер гаснет… долгие гудки… связь рвётся. Тонкая, как проводок. Сжигающая током, обугливающая.Но я разучился чувствовать боль. Любовь течёт по проводам?— я не чувствую и её. Только тень боли, что бушует внутри.Последний. Последний в городе морг. Рука начинает дрожать сильнее. Зуб на зуб не попадает. Перед глазами выплясывает рябь. Я и забыл, каково это. Рвать провода в самом себе. Рвать тоненькие связки между надеждой, тлеющей углями на дне, слепой верой и механизмами рефлексии, железными шестерёнками. Я стираюсь с листьев жизни. Я растворяюсь на воздухе, будто опущенный в сильнейшую кислоту. Я рушусь на глазах. Фундамент не останется. Фундамента нет… только прах.Я готов выронить телефонную трубку, взгляд переплясывает с разрозненных, разорванных цифр в справочнике на табло, высвечивающее номер. Ноги подкашиваются в коленях. -… молодая, среднего роста… 165-170… стройная… тонкая, как ветка ивы… простите… не вешайте трубку! Слушайте… прошу… волосы… волнистые. До плеч. Глаза… миндалевидные. Тёмно-карие, угольковые, как у напуганной лани… нет… стойте! Не вешайте трубку!***Последний морг. Надеюсь, последний в моей жизни, и мне не доведётся больше терять.У меня нет друзей. Я сам выбрал себе этот путь. Никому никогда не хотел делать больно. Прежде всего?— своим уходом. Не хотел, чтобы кто-нибудь приходил на мою могилу и поливал высохшую землю жгучими, как звёзды, капельками плача. Мне это было бы не нужно. Безразлично. И это… больно осознавать. Будто и не было тех, кто был мне когда-то дорог. Они умерли для меня, не один я для них…Стены обшарпанные, в некоторых местах обшивка слезла, из-под содранной кожи на стенах виднеются кроваво-багряные клеточки кирпичей.Ночной дежурный с фиолетовыми глазами встречает меня. Ультрафиолет наполняет мешки под глазами… Он один на целый этаж, не считая дежурного у стойки с телефоном и кипами справочников… один во всём морге. Один живой. В расстёгнутом халате с воротом, сбившимся набок, ведёт меня по тёмному узкому коридору. Его походка быстрее моей. Он почти бежит, будто её ещё можно спасти…Она бледнее смерти. На губах больше нет улыбки. Ничто не выдаёт в ней прошлого. Даже пальто сменилось снежной простынёй… саваном, покрывшим её тоненьким настом. Коснись только, обожги дыханием и капни разгорячённой слезой?— и корочка льда треснет.?— Вы же её брат, да? —?дежурный врач стоит в стороне, прислонившись спиной к стене. Явственно ощущаю его тяжелый угрюмый взгляд затылком. Прожигает до черепа, сверлит. Тёмно-голубые кристаллики льда посверкивают сквозь стёкла очков. Стекло холодит его взгляд, вмораживает его мне в мозг… и я снова не чувствую мороза, рвущего кожу на мелкие клочки. Сейчас не тело. Сейчас шелуха. Не горит?— дотлевает.Склоняюсь над её лицом, чтобы вырезать каждую чёрточку, каждый штрих на углях, разлагающихся на донцах глаз… губы, брови, скулы, даже закрытые глаза выплаканы чернилами на чистом тонком полупрозрачном листе пергамента.?— Мы так похожи??— Самую малость. Так Вы ей не брат? Дежурный за стойкой сообщил мне, что Вы были очень близки…?— Да… это… так и есть. Отчасти…Больше меня не пытали расспросами?— слишком личное. Наверное, на том и решили.?— Я… могу ли я быть ответственным за документацию? Как… как брат…?— Конечно… после выяснения обстоятельств смерти.Лёгкий морозец потрепал меня по загривку. Я мотнул головой, стряхивая дрожь и вместе с ней?— оцепенение.?— Я вернусь. За ней. И за… неважно.Тяжёлая железная дверь медленно и со скрипом затворяется, заглушая мои шаги. Дежурный остался там. В подвале с холодильными камерами. Глотает тишину. Теперь он знает, почему я явился в морг.***Самоубийство… экспертизой установлено: моя Кэлиска?— самоубийца. Нет… я до последнего верил в то, что это был несчастный случай… а всего лучше?— сон во сне… вот только… эти руки, сплетённые в замок… странновато и для несчастного случая, и для самоубийства. И для сна. Хотя нет. Для сна это самое то. Определённо, у любого кошмара есть свои преимущества: надежда и вера в то, что всё это только снится и скоро пройдёт, как рукой снимет, что всё это чудовищно далеко от реальности.На самом дне сердца я чувствую проблеск тени надежды. Уголёк отливает огнём. Зажигает мои глаза безумством. Я слепну от марева, погружённый в пожар с головой, отданный на растерзание всем ветрам, разгуливающим на свободе по моей голове…Радует одно только. Кэлиска перед смертью оставила мне номер телефона транспортировочной компании, перевевозившей тело доктора через Атлантику.Дежурный за стойкой связался со мной на днях?— последних, ускользающих из пальцев по песчинке… известил меня в том, что следствие по делу смерти гражданки США Кэлис Уайлд закрыто. Отсутствие подозреваемых, свидетелей, улик, мотивов и?— a man’s for a man for a that… прочее, прочее, прочее.Да. Именно. С тех пор я начал изучать английский. Моих накоплений и средств ?на чёрный день? осталось достаточно для оплаты занятий у частника. Собирая документы, перебегая шумные городские улицы от нотариуса к нотариусу, я столкнулся лицом к лицу со своим старым школьным товарищем. Он приехал в город ради библиотеки и пары-другой книг и учебников для сельской школы, в который лет двадцать как преподавал английский язык. Мою просьбу об обучении он принял с превеликой радостью. Тем более, как оказалось, он жил всего одной железнодорожной станцией дальше моей. Он принимал меня каждый раз на дому, платы никогда не требовал… но однажды, в очередной раз встречая меня у входа в свой дом, он неожиданно признался мне в том, что всегда мечтал стать настоящим другом такому человеку, как я. Занятия проходили напряжённей обыкновенного в этот раз. Я уводил взгляд, боясь повстречать его, тёплый и приветливый до режущей боли. После занятий, невзирая на все его уверения и полуугрозы оскорбиться, я оставил все свои сбережения в ящике его письменного стола, взял первый попавшийся под руку учебник, как мне тогда показалось, сунул его под мышку и вышел из дома под снег и в мрак. Деревянная дверь с тяжестью захлопнулась за мной. Он знал, где я живу. Но ни разу не приехал и не потребовал вернуть книгу. Оказалось, это был не учебник, а сборник стихов Шекспира в оригинале. Нескоро же мне удастся его прочесть…***Я только ещё больше разочаровался в людях. Но продолжать это гиблое дело, нанимая частных сыщиков, выискивая волонтёров, погружаясь в бессонницу и бесполезные растраты, я не стал.***Мелкий пакостник?— противный, колюще-режущий дождичек припустил. Капает на мозги, звенит, разбиваясь о пустоту. Вернее, я не знаю, но только догадываюсь, что колыбельная капель именно что звенит: пустота?— это бездна, глушащая и смегчающая почти любой удар снеговой подушкой, намертво затянувшей песчаные берега памяти.С её плиты на меня холодно взирала красивая молодая женщина, зеленоглазая и рыжеволосая. Конечно, Кэлис не была рыжей, да и глаза у неё не были карими, как-никак. Но та женщина… с длинными седыми волосами, собранными в пучок и с целым океаном тоненьких бороздок морщин на лбу, в уголках выцветше-синих глаз и губ, лепестково-алый сок из которых выкачало само время… она… просто умоляла меня поставить на могилу Кэлиски этот портрет. Она говорила, что его очень любил Доктор. Он висел у него в таунхаусе прямо над лестницей. Каждый вечер он, возвращаясь с работы в будние и с прогулки в выходные, должно быть, только и думал о ней… об Осени. Анники, так представилась эта пожилая дама в строгом костюме, состоявшем из чёрного пиджака и идеально отглаженных брюк, поверх пиджака накинуто угольно-чёрное пальто, несла на плече иссмоля-чёрную сумку-футляр: как оказалось, с картиными. Среди них очутился ?Портрет?.К шляпке, (разумеется, в тон костюму?— цвета воронова крыла), был пришпилен цветок: синяя роза. Лепестки иссохлись и почернели. Тоже, наверное, от времени. Но что-то гораздо более глубокое, чем старость, поселилось у неё в глазах. Это что-то не цвело. Оно истлевало, не нуждаясь ни в воде, ни в солнце: то был лишайник печали, верблюжья колючка тоски… печаль не была светла. Тоска не была сплину подобна…?— Ах… это? —?она улыбнулась и аккуратно, двумя пальцами, вытащила брошь. Казалось, скважина, пробуравленная иглой брошки, кровоточила… ну вот же, вот! Раз: капелька… два… голова кругом. Но она же держится. Значит, и я должен. Вот хотя бы… цветок: бесшумно опустился на её ладонь. Чернота приковывала взгляд. Завораживала. Усыпляла своей глубиной. Там, в сердцевине этого страшного цветка, кроется безвременье. Пространство сворачивается в улитку… время идёт в обратную сторону… на миг я очутился в чёрной дыре…Но мрак рассеялся?— она улыбнулась! Вернее, улыбнулись одни лишь губы. Вот только в её глазах по-прежнему царила бездонная пропасть, поросшая колючей проволокой. Но я больше не боялся оцарапаться о чужую боль. Мои шрамы затянуты крепкой бронёй. Сильнее брони только время… время…?— Мой муж… —?она продолжала, вынеся за скобки заданной ситуации улыбку, оставив внутри одну лишь броню шипами вовнутрь,?— умер месяца четыре назад… не помню… давно это было… он просил навестить их могилу… как жаль, что он не успел… он так хотел поехать со мной, в Петербург… повидать старую-добрую Академию, прогуляться по мостовой вдоль ленточки памяти… вдоль чёрной артерии города… вдоль Невы…***Дождик… точно… всего-то. Я описывал дождик.Так вот причем тут колючая проволока… Боль заставляет натягивать улыбку, вспарывать старые наросты, вскрывать прошлые шрамы памятью… дождик хлещет по лицу. Не отрезвляет. Не усыпляет. Погода что надо. Видно, море не такое уж и большое, да и землица родная наша круглая?— дождался.Подбираю сплетённые рукописи с камней, бережно беру на руки, качаю пожелтевшие листья… мёд и дёготь?— вот каков был этот дневник. Наконец решаюсь и распахиваю на первой попавшейся странице, и будь, что будет! Хоть по-английски, но прочту им последнюю сказку на ночь, долгую, полярную, но зато запоминающуюся на всю смерть: пусть хотя бы здесь они обретут смысл, познают истинную любовь на краю бескрайнего моря… искра не растопит льды, но мгновение?— и небо залито радужным светом сияния…?— ?Так вот как, оказывается, ?пролетает“ вся жизнь перед глазами. Поезд. Стучат колёса. Скрипят и искрятся рельсы. Окна выжигают квадратами привокзальный воздух. В окнах?— люди. Много людей… Некоторые из них оживлённо беседуют, перекинув ногу на ногу, сидя прямо напротив друг друга, копируя улыбки, жесты, мимику своих соседей по вагону… Глаза их навеки?— кривые зеркала. Иные по одиночке стоят в тамбуре, засунув руки в карманы, курят, смотрят в окно… но никому из них не дано видеть меня: их взгляды устремлены вникуда. Как императорские пингвины, они расположились особняком, дав ещё в детстве слепую клятву самим себе: никогда и ни при каких обстоятельствах не водится с толпой. Но человечество?— это уже толпа. И… с кем поведёшься… вот и стоят теперь по углам тамбура, не замечая друг друга, свято веря в то, что не похожи ни на кого, что они единственные во всём поезде… Хоть в этом они были не одиноки,?— дождик плачется, уткнувшись мне в плечо. Ветер стал моим вторым голосом. Вторым дыханием. Он гудит в груди и бьётся крыльями о решётки рёбер. Ветер моё второе сердце. Капля опадает на ломкую тоненькую пластинку. Бледный лист без прожилок, испещрённых завитками чужих бессмыслиц, расплывается… буквы растягиваются чернилоподтёками… стираются друг о друга… —?Я смутно припоминаю лица… голоса отдаются глухими ударами, гудят в голове, наподобие роя назойливых насекомых. Их заглушает перестук металла о металл. Песчинки о песок… Но все звуки, как водится, тонут во тьме…?Последний раз гляжу на покатые крышки, кровящие медью… вырываю листок с корнем, с мясом, тот самый, что только что прочёл?— всё равно от него почти ничего не осталось. Его пожрала буря. Буря, что бушует внутри.Дождик слабеет. Волосы скомкались и липнут ко лбу. Дыхание медленно вмораживается в воздух и застывает в нем тончайшей паутиной.***Я похоронил их рядом. Кэлиска и ее безымянный возлюбленный. Доктор и его медсестра. Художник и Осень.Рано утром каждый раз я смотрел на их могилу и не понимал: ни терний, ни звёзд… Несправедливо… серо. Собрался с силами и пересадил розовый веник от калитки на их могилы… Теперь они будут всегда рядом, навеки вместе. Тетрадь я закопал неподалёку от их могил, под кустом. Кэлиска, по злой иронии судьбы-пересмешницы, оказалась закопана на том месте, ещё недели три с лишним тому назад бывшим той самой ямой, в которую она свалилась, спасаясь бегством от воспоминаний, от грозы, обрушившей ей на голову безбрежное безумие. Я передумал переводить вторую часть дневников. Чужая кровь. Чужая боль. Пусть моя память будет им пухом. Этого уже достаточно. Этого хватит. Мне, Доктору и плоду его воображения?— Художнику, Кэлиске и Осени. Нас всех кто-то выдумал. Заставил дышать, заставил чувствовать и думать…Что с того?Смеяться? Рыдать? Выкрикивать благодарности? Нашёптывать проклятия?***Отёр пот со лба. Опёрся о черенок лопаты.Шёл снег. Сыпал колючками, царапал лицо. Шелуха улеглась. Успокоилась. Неужели всё в самом деле только сон?Сзади прошуршали шаги. Я прислонил лопату к плите и повернулся.Это была она. Всё в том же пальто. Всё в том же платье. Глаза искрились огненной зеленцой. Сейчас, как ни странно, они грели, а не жгли.Она улыбнулась мне самой простой, самой искренней улыбкой и протянула руку. На сей раз она не была холоднее снега. Я улыбнулся.Долго мы гуляли по перелеску… собирали в ворох остатки листьев, подбрасывли их и звонко и заливисто смеялись друг с другом. Одни во всём мире. Одни в бескрайнем океане грёз. Брошенные светом обитатели тишины и покоя.Её волосы нежно перебирал ветер, играл с каждым локоном, завивал их в кудри…Под утро мы повернули к станции. Я ожидал, что она последует за мной -обратно на кладбище. Но она только вздохнула тяжело и отвела взгляд в сторону железнодорожных путей.По сердцу царапнул холод. Я не был готов к расставанию с той, что помогла мне обрести смысл снова. Восстать из пепла, собрать собственную жизнь по песчинке. Забыть Кэлиску. Оставить каждую страницу их с Доком истории за бортом, в далёком отголоске прошлого.Я проводил её до поезда. Туманная дымка стелилась у ног по всей платформе.Она повернулась. В глазах светились зеленые огоньки звёзд.Она задумчиво намотала свой алый локон на палец, посмотрела на свое отражение в окне вагона.И тут же перевела взгляд точно в мои глаза, лишённые взгляда, растворённые в ней без остатка, как соль в океане. Всё произошло так молниеносно?— я и глазом моргнуть не успел. Ловким движением руки она сорвала складной нож с пояса. Щелчок?— нож раскрывается, подлетает усилием подрагивающей бледной руки ко лбу… и безжалостно срезает единственное красное пятнышко на чёрных, как ночь, волосах:?— Протяни руку…?— А??— Руку.То ли снег, то ли алый кленовый лист спустился в раскрытую ладонь:?— На память.?— Прощайте,?— я сжал ладонь до посинения жил, стараясь не упустить сокровище легче пушинки и дороже золота. Улыбка заката растаяла на крыльях ночи…Поезд тронулся. Женщина в окне улыбалась мне, как случайному прохожему, которого никогда и не знала, что, по сути, было чистой правдой. Её улыбка была снисходительна, как вечность, не выражала чувств, как лицо Кэлиски, до боли врезавшееся каждой своей чертой в память, как я того и хотел когда-то давно. Слишком давно, чтобы вспоминать по-настоящему, видя эпифизом, но не сердцем.Подношу локон к лицу, вдыхаю аромат кипарисовой рощи…Дымка рассеялась. Снег перестал.***Я вернулся. Я обещал вернуться. Вязы пустили почки, листья пробивались к свету, как стрелы… по краям дорожек росла трава. Могилы пускали корни сорняками и памятью, седой, как снежная пена, лёгкой, как книжная пыль.Но снега больше не было… я, как всегда, всё пропустил. Даже зиму. А, может, оно и к лучшему?Небо чистое, тонкое, словно вылепленное из лазури и вогнутое куполом в космос. Далёкий. Необозримый, как будущее.Солнце гладит по щекам. Рыжее, растрёпанное?— лучи рассыпались на плечи моего домика.На двойной могиле высохший полудохлый веник расцвёл. Бутоны алых роз брызнули ярко-алым соком лепестков во все стороны, как солнечные лучи на закате… но это был не закат?— рассвет. На болотном фоне за спиной Осени порхали бабочки: лимонницы, как лимонное мороженое, белянки и голубянки, как облака и небо, парусники и нимфалиды… в огненно-рыжих волосах Осени укрылся червонец огненный. Я узнал его по прожилкам. Он венчал её голову, как кленовый лист.И вот, что я подумал:Сразу после Осени настанет Весна.Тут я вспомнил про прядь, про алый цветок, что горел у меня в ладони. Когда-то Акка Рому, старая-старая, как мир, как мои книги в вентеляционной шахте?— лёгких моей будки-сторожевой станции, сказала: ?Северное сияние каждый раз загадка. Искорка в океане льда. Храни эту искорку и помни: всполохи?— чьи-то жизни. Это значит, что где-то там, на другом конце света кто-то выдохнул её… и оно вморозилось в наше небо… северное… бескрайнее…?Подношу к лицу лепестки алой розы её волос, как тогда, на перроне, зажмуриваюсь и… аромат кипарисоврй рощи разливается по небу северной столицы…