Сентябрь - Художник. Лекарство от меланхолии. (1/1)

"О божество моё, холст, мрамор и страница!" - строчка из стихотворения Гийома Аполлинера "Бессмертие" в переводе М.ЯсноваЯ встретил ее на мосту.***Дворники с самого утра методично выгоняли пыль из трещин в асфальте - глубоких морщин уснувших от их монотонного мельтешения улиц, приглаживали их беспокойные гривы, пробивающиеся к свету, раскиданные островками по всему городу, взъерошенные ветром, холодным, пронизывающим до костей, своим морозным дыханием обеляющим каждый стебелёк, пожухлый, изъеденный солнцем, серебрящим травы, запутавшиеся в капельках росы… (как я?— в метафорах)И роса медленно стиралась, пропадала из виду… Её перечёркивал тонкими мелкими частыми штришками едва успевший начаться дождик.Я подставил лицо навстречу первым каплям. Крупным, быстрым, слишком ранним. Неумелыми прикосновениями гладящая по щекам, оставляющая за собой зигзагообразные полосы, скатывалась вода и капля за каплей опадала в темноту. И я… тоже… опадал… песчинка за песчинкой… в пустоту.***Я видел ее только со спины: облако каштановых кудрявых волос распалось на пряди, которые разметались по плечам и спине, приклеились и смешались с бурым, мокрым от дождя отливом пальто. Никаких личных вещей у нее при себе не было: ни сумки, ни рюкзака.Только теперь я заметил, что она стоит по ту сторону пешеходной мостовой, на узкой полоске асфальта, отчаянной, мертвой хваткой вцепившись в витые прутья ограждения. Полы пальто рвал ветер, точно тянул ее вперед, за собой. Но она держалась и все смотрела вникуда, завороженная, слепая от льдистых ударов отовсюду налетавшего вихря, глухая от протяжного воя машин, людей и самой стихии.Я остановился, как вкопанный, тупо уставившись на неё и не сходя с мёртвой точки. Когда моё сознание почти сбросило тягостное оцепенение, и я подался вперёд, чтобы сделать хоть шаг по направлению к ней, то она… она… я не успел.Эхом пронёсся свист.Круг за кругом пошёл по воде…Где-то проехала скорая. Взвизгнула сирена и растворилась во тьме…***Лицом она оказалась еще прекраснее: как полная луна, молочно-бледная, утонченная, хрупкая, словно выдохнутая стекольщиком из хрусталя. Безусловно, это была его лучшая работа. Он мечтал о ней еще в детстве и трудился над этими изгибами губ, взмахами ресниц, полетами бровей, волнами волос, (да что там: над каждым кудрем-завитушкой!), осторожно вылепливал тонкие бледные пальцы, длинную мраморную шею… разве бы он позволил ей умереть, этому шедевру из шедевров?Ее грудь тяжело вздымалась: она спала, накрытая одеялом, такая близкая и далекая одновременно.Я было протянул руку к ее лицу, дабы убедиться в том, что она точно ни статуя, ни портрет, но вовремя отдернул побледневшую от нервного напряжения кисть: девушка свободно вздохнула.Мир плыл и качался. Сначала медленно склеился я: в белом халате, наброшенном на плечи и так неестественно смотрящемся на мне, угловатом, худощавом и долговязом, как погнутая шпала. Наверное, я выглядел, ну, очень нелепо. Вспомнив, как я всегда в реальной действительности выгляжу и что я успел нацепить с утра, пришлось и мне самому невольно улыбнуться. Подранная мной и временем в соавторстве кожаная куртка и велюровые брюки сочетались так же, как… я и она в этой белостенной крохотной комнатке, пропитавшейся насквозь запахами спирта и ультрафиолета (ароматы не из приятных). И всё же я был горд собой: додумался же отыскать её здесь по телефонному справочнику (не один травм обзвонил) и наплести врачам, что являюсь ее ближайшим другом… Разумеется, ?ближайшего? беспрепятственно пропустили к ней в палату. Ей был нужен покой, равно как и поддержка. И вот… я здесь.Она была еще очень слаба, как после солнечного удара, однако улыбнулась снова?— мне в ответ?— и приподняла голову в попытке оглядеться. Право слово, оглядывать было нечего. Лишь я и она, кушетка и тумбочка, разве что?— дверь и окно и то, что притаилось за ними. Ничто не цепляло внимание в этой унылой пустоте.***Врачи настаивали на прохождении ею полного медицинского обследования и психотерапевтического реабилитационного курса, но им пришлось ослабить хватку?— в последнее время поступало слишком много больных. Некоторые ситуации были даже критичны и требовали немедленного хирургического вмешательства. Её случай был одним из самых легких. Она немного наглоталась воды, но к часу дня можно было быть уверенным в том, что ни её здоровью, ни уж тем более жизни никакой опасности не грозит. Я заверил самого главу больницы в том, что она справится с моей помощью и с помощью других её близких и родных. Обещал подобрать квалифицированного специалиста-частника за собственные деньги (был бы хоть грош за пазухой). За неимением надобности долее держать её и меня здесь, в этой затхлой, проспиртованной темнице, главврач сдался и постановил выписать мою ?близкую подругу? и заодно отпустить меня на свободу.***Мы вышли на закате: шел второй день нашего с ней знакомства. Солнца было не видать из-за высотных зданий. Но это было и неважно. Ничто не могло испортить моего настроения в тот вечер.Она держалась ровно и спокойно: все время немного в стороне, то молчаливая до того, что мне вечно приходилось оглядываться и смотреть идет ли она следом за мной, то мурлыкающая не понятный мне доселе мотив.***В моем доме на окраине не было лифта?— пришлось тащиться по лестнице на пятый этаж. Я чертовски устал, бодрствуя целую ночь у ее постели и просидев в комнате ожидания все утро и ещё день. Я выбился из сил, прикидывая о чем она все время молчит и куда так рассеянно смотрит. Что она видит и слышит того, чего не вижу и не слышу я?***Она никогда ни о чем меня не спрашивала: заваривал ли я ей чай или стряпал кофе по утрам, читал ли свои первые кривоватые стишки или показывал галерею своего скромного творчества, состоящую в основном из картин маслом и акварелью да набросков в карандаше?— унылые этюды, изображавшие в большинстве своем осенние пейзажи.Она только улыбалась все время, особенно?— глядя на мои наброски или подолгу разглядывая лишь ей одной доступные фантазии за окном.Я всячески старался ей не мешать: выделил даже отдельную комнату с гардеробом во всю стену и широкой дубовой кроватью, но она предпочла жить здесь, в моей студии, с запахом краски, въевшемся в обшивку стен.Так она могла вдоволь любоваться видами из окна с балкона (чего не было в изначально предоставленной комнате) и созерцать то, как я снова и снова, со звериным упрямством накладывал слой за слоем, мазок за мазком новые образы неоконченной мною картины. Она стояла в углу комнаты и, казалось, рассматривала коллекцию бабочек, вывешенных по цвету, размеру, с подписями?— как и полагается дотошно выверенным образом).На самом же деле, стоило мне отвернуться, как она снова принималась разглядывать то, что так упорно не выходило у меня из-под кисти: ?Портрет Осени??— так я его назвал. Но стоило сделать вид, что я забыл нечто взглядом на полках, как она снова пристрастно изучала червонца огненного?— видимо, эта бабочка понравилась ей более остальных.***Шли дни. Она молчала. Не отвечала ни на один мой вопрос. Кто она. Откуда родом. Где проживает на данный момент. Замужем ли (перечеркнуто). Почему у нее при себе ни одной вещи, дающей хотя бы невнятный намек на предыдущие загадки для моего ума.Шло время. Чай на столе остывал. Студия по-прежнему отдавала щекочущим ноздри запахом краски. За какие-то полмесяца я фактически отвык от такого родного и понятного прежде аромата, практически заменившего мне кровь (а краски?— плоть). Все было в новинку. От этого… становилось немного не по себе.Я оглох на оба уха. Я почти ничего не слышал. Мне все время чудилось, что вот-вот?— и она заговорит со мной. А я и не сумею расслышать ее вкрадчивого, ласкающего слух шёпота.***Я продолжал сотрудничество с городской выставкой. Платили чисто символические суммы?— ведь мастер я с маленькой буквой и незвучной фамилией. Частники выставляли меня искушенной публике все реже и реже.Поэтому приходилось торговать с моими друзьями- пейзажистами на мостах. Мой любимый?— Поцелуев. Нет, не из-за пафосно-приторного названия. По нему вечно разгуливают влюбленные парочки. Стоит отдать им должное?— они недурно платят.Возвращаясь домой с переменным денежным успехом (но успехом же!), я задержался у витрины бутика. По всему стеклу были расклеены заманчивые обещания: скидки, акции, сезонные предложения… Я попытался абстрагироваться от действительной реальности и вглядеться внутрь этого магазинчика. Павильон, окутанный полутьмой, пестрел платьями, куртками, пальто. На левом стеллаже аккуратными стопками были разложены джинсы. Из приоткрытой двери доносилась приглушенная музыка. По-моему, рок-н-ролл.Я вздохнул и продолжил неуверенной полуспотыкающейся походкой чесать дальше вдоль по улицам большого города.***Чем ближе я подходил к собственному дому, тем тише становилось кругом. Казалось, город окунался в летаргический сон, он умирал на моих глазах… руках… словах… усыпляемый тишиной. Я почувствовал, что снова становлюсь недоступным для мира звуков.И тут… сам не знаю почему, я резко развернулся и поднялся на пару кварталов обратно. Люди примешивались с каждой новой улицей, вливавшейся в главную, по которой быстрым шагом шелестел я по неубранным охапкам пожухлых листьев. И… я слышал, как они хрустели у меня под ногами. Они шептали… и я это слышал!***Когда мне надоело идти по главной (я глотнул шума, как свежего воздуха сполна), то мне взбрело в голову затеряться во дворах. То есть, фактически вернуться обратно. К тишине.Небо медленно золотилось на западе. У горизонта оно багровело от солнца, но нам этого увидеть не дано.Во дворах не было так уныло, чтобы прогнать меня опять к толпе. И я остался один в колодце. И никого. Я. Дома. Листья. Осень…Пройдя еще одну арку, я наткнулся на очередную витрину. То есть, как очередную?— в городе их полным-полно, а во дворах?— и днем с огнем… не то, что вечером…Меня встретил дедушка в очках золотой оправы, жилетке с ромбовидным узором, бархатных черных брюках и узконосых, опять же черных, лакированных ботинках.Как только я переступил через порог, а дедушка поприветствовал меня чуть слышным ?Добрый… добрый вечер, мсье?, часы над самой его головой пробили двенадцать. Как… двенадцать? Уже? Так поздно? Я невольно поёжился. То-то обо мне подумает моя Осень (да-да, я назвал её так за неимением иного, настоящего имени и паспорта, который бы мне растолковал наконец что к чему).Я подошел к столу, за которым расположился пожилой хозяин лавки. Он читал что-то, и потому, казалось, не обращал на мою скромную персону (ну сколько заплатит за самую меньшую безделушку из тех, что у него есть, вольный художник?), ни малейшего внимания.Стоило мне это подумать, как вдруг… - Чего желаете, мсье? —?спокойным уверенным голосом осведомился хозяин, подняв на меня взгляд озёрно-голубых глаз, кажущихся из-под стекла очков больше и глубиннее.Я неуверенно огляделся. Настенных часов с боем тьма… серванты… тумбочки… кровати… доисторические настольные лампы… и все?— в единственном экземпляре! Каких больше уже почти нигде нет.Я и сам толком не разбирал, что я забыл тут, в вечной промасленной кожанке и вельветовых (на сей раз… ну надо же хоть что-то менять!) брюках, в замызганных в грязи и пыли кедах. Я точно не был экспонатом этой выставки древностей. Только брюки давали понять, что я хоть что-то смыслю в старине… если смыслю вообще, разумеется.Старьёвщик терпеливо ждал моего ответа, продолжая с отрешенным спокойствием созерцать меня и мой нелепый вид. Решив развеять обстановку, я сам для себя неожиданно вопросил:-Скажите, пожалуйста, есть ли у Вас ситцевое платье? Рыжего или голубого цвета? Только не блёклое, пожалуйста. Но и не слишком пёстрое, прошу Вас…Он неспешно поднялся с кресла, вышел из-за стола и направился медленным, но уверенным шагом в отдельную боковую комнатушку.-Сэр? —?я окликнул его, потому что он ушел в эту комнату?— и ни слуху ни духу вот уж с полчаса. Дорога домой неблизкая. Осень волнуется, должно быть. (За окном медленно, но верно шумел ветер, поднявшийся с самого заката). Я стоял, перекатываясь с пятки на мысок, опустив голову и разглядывая закругленные, некогда белые носы кед.Наконец-то он вернулся. Через обе его руки было перекинуто с дюжину платьев. Он качался от их тяжести (далеко не все были сотканы из ситца, были и те, что из шелка, и из тюля и вообще из такого числа самых разных тканей и материалов, что всей моей памяти не хватит их все запоминать).К счастью, старик добрался до стола покачиваясь и свалил все это богатство к себе на стол. Вытер руки о бархат брюк, избавляясь от вековой пыли, скопившейся на платьях. (Такие красивые?— почему их никто не брал?)Легкое разочарование скользнуло холодком по спине.-Товарищ,?— наинелепейшее обращение из тех, что могла выдумать моя буйная головушка,?— Боюсь, что мне пора…Я почти переступил порог обратно, во дворы, но он окликнул меня:-Неужели даже не посмотрите?-Боюсь, что…-Но Вы только посмотрите.Холодное спокойствие и ненавязчивая, но несокрушимая сила убеждения сделали своё (черное? белое?) дело.Я вернулся к прилавку. Все двадцать четыре сокровища лежали передо мной. Такие разные… неблёклые, но и неяркие. Атласные и бархатные, кожаные и велюровые, вельветовые и ситцевые…Несомненно, в ситцевом ей будет слишком холодно… я поймал себя на этой мысли и заметил самому себе не без горькой усмешки: моё наивное, заблудшее я, неужели так трудно запомнить, что Осень вечно сидит в студии и носу не кажет из четырехстенной коробки! Только если выйдет на балкон…Меня кольнуло смутное предчувствие. Ветер барабанил в стекло с отчаянной силой, и выл, и рвался на волю… задувал сквозь все щели и бреши. Неужели на волю?— это значит в комнату?Спокойный, но твёрдый голос хозяина лавки снова вернул меня к реальности:-Ну как? Посмотрите: ситцевых десяток наберется. Все остальные платья на всяк вкус и цвет.?И кошелёк?,?— просквозило у меня в голове.Я долго и безнадёжно всматривался в каждое из платьев. Какое из них понравится Осени? А вдруг такое, на какое и моей месячной зарплаты не хватит?Я приуныл от таких мыслей. Но они были правдой. А на правду… нельзя обижаться. Даже если она горькая. Вот как.Я почесал в затылке, продолжая перебегать взглядом с платья на платье: у этого вырез слишком глубокий (а я ни на что такое не хотел бы намекать), это?— слишком увешанное побрякушками из железа, выкрашенного под золото, это черного цвета (мрачновато для Осени)…Старьёвщик с большим вниманием и терпением рассматривал мое смущенное лицо, отупевший от такого выбора взгляд, загнанный, как дикий зверь в тщетных поисках добычи. Наконец я разглядел одно, голубого цвета.-Нравится? —?подметив мою заинтересованность, старик вытащил эту находку из-под груды ненужного тряпья. До колен длиной, с квадратным вырезом не ниже ключиц и ажурными рукавами до кисти?— словом, это было то, что надо.-Это платье… с историей,?— начал было старик, но я тут же перебил его, беспокойно поглядывая на часы?— четверть второго, как-никак.-Сколько?-Его носила моя любимая девушка, когда я еще был молод…-Прекрасно. Двадцать пойдет?-Тысяч? Долларов? —?усмехнулся старик,?— Оно, молодой человек, бесценно, знаете ли…Я окончательно пал духом. Промаялся в этой душной полутёмной лавке два с лишним часа?— и на тебе! Не солоно хлебавши тащиться домой, да, к тому же, на окраину…Решительным шагом я двинулся наружу. Старик пытался уговорить меня остаться, но я его больше не слушал.На подходе к последней арке, отделявшей меня от главной улицы, кто-то тронул мое плечо. Я обернулся, остановившись. Это был старьёвщик. Он запыхался. В руках у него беспомощно повисло то самое платье. Старик опёрся рукой об обшарпанную стену арки и выдохнул:-Нате…возьмите…-Но у меня нет таких денег. Только двадцатка. Тысяч, не долларов.-Плевать на деньги… заберите его! —?крикнул старик и протянул мне вещь.Я принял платье из его рук. Какое оно все-таки красивое. Я принялся рассматривать тонкое кружево рукавов. Оторочка, вышитая тёмно-синим бисером, блестела в неверном сиянии фонаря.-Спасибо… —?я было полез в карман за последними двадцатью, заработанными честным трудом на мосту, но, обведя взглядом колодец, понял: никого. Мне было даже жаль, что он не взял этих денег.***После я неоднократно пытался разыскать его или хотя бы его лавку?— тщетно. Я не запомнил ни адреса, ни ориентиров. Никто из моих знакомых и друзей не был до конца уверен в том, знает ли этого человека. Некоторые даже самые заядлые ходоки по старьёвщикам изумлённо таращились на меня и заверяли, что и слыхом не слыхали про моего старика…***-Я дома! —?крикнул я с порога, захлопывая дверь и наскоро поворачивая ключ в замочной скважине.Ее не было в студии. Я пошел на кухню: никого. Улыбка медленно таяла с моего лица, восковыми каплями залепляя паркет, так что я не видел своего отражения на его поверхности. Только тени плясали по стенам и мелькали в зеркалах вместе с моим неспокойным мельтешением по квартире.В ее прежней просторной комнате с гардеробом?зияла пустота. Тишина наполняла до краев мою спальню. Как, в прочем, и всю мою… нашу… квартиру. В ванной отключен свет…Оставался один балкон.А вот и она: стоит у заграждения, вцепившись в него еще более обыкновенного бледными пальцами и всматривается в беспросветную глубину колодца. Одета она в то самое бурое пальто. Только волосы ее теперь уже и не каштановые?вовсе?— все больше с отливом в рыжину.Невольно улыбаюсь. Ее стройная фигура, тонкие руки, изящные длинные ноги… она так притягательна. Вот бы увидеть ее загадочную улыбку.-Ты разве не слышала, как я вошел? —?я приблизился к ней, осторожно обхватив за талию.Она тут же сбросила мои руки, развернувшись лицом к лицу со мной. Ее вид меня не просто удивил, но даже напугал. Ее глаза покраснели от слез, щеки пылали багряным румянцем. Ее губы дрожали. Но она больше не плакала. Горькая обида сменилась яростью. Она оттолкнула меня. Я откачнулся к стене, да так и замер, прильнув к холодному камню спиной.Я опешил от такой реакции. Ну и ну. Теплый приемчик?— ничего не скажешь. По спине пробежал холодок… нечего так долго жаться к стене?— и до простуды недалеко!И все же… я видел острое отчаянье в ее глазах. Даже… безумие. Оно жгло ее изнутри. Если бы она хоть прикрикнула на меня, что ли? Или залепила пощёчину, в конце концов! Даже оттолкнула она меня как-то холодно, почти не касаясь, будто порывом ветра.Я наконец-то отлип от стены и прошел в студию.Она сидела на диване, поджав ноги, на спинку дивана опустив голову, обхваченную обеими руками, ее плечи дрожали.Я не решился подойти к ней. Простояв неопределенное время посреди комнаты, я всё же собрал волю в кулак и уселся за мольберт.Мне на ум ничего не шло. Ни одной идеи. Что же не так в этом образе, который я так давно и упорно пытаюсь слепить? Хотя бы в голове…Мысли путались… старьёвщик… мост… колодец… листья… образ… платье…Платье!Я оценивающим взглядом окинул полотно: моей Осени недоставало платья! Точно такого, какое подарил добродушный старик!Я принялся набрасывать пятно за пятном. Тень за тенью. Блик за бликом.Пришло время самого сложного: ее лицо. Глаза… голубые, под цвет платья? Какая пошлость! Карие? Глубокие болота темно-карих глаз ей тоже были бы не к лицу. И не к характеру. И не ко времени. И не к месту.А, может, по-волчьи прожигающие янтарно-жёлтые? Как свет фонарей ночного Петербурга… почему нет?Тут я вздрогнул оттого, что неясный силуэт перечеркнул мне полоску света, освещавшего полотно.Я поднял глаза… и увидел ее. Она стояла в полный рост надо мной за мольбертом и прожигала меня взглядом своих изумрудных глаз. Только теперь я обратил внимание на то, что было на ней надето: голубое платье с кружевными длинными рукавами.Она села прямо напротив меня на табуретку натурщицы и уставилась на меня выжидающе.-Ты правда считаешь…Она усмехнулась и закатила глаза. Словно я был глупым ребёнком-чудаком, которому все вечно надо втолковывать. Или глупым занудой-взрослым…Улыбка вернулась ко мне.Глаза моей Осени зелены, как два горящих в ночи изумруда.Носик аккуратный, соответствующей общей утонченности и стройности ее изящной фигуры.Я переводил взгляд с Осени-натурщицы на Осень-портрет. И все-таки… даже теперь… чего-то совсем неуловимого, невесомого недоставало…Она смотрела на меня бесстрастно. Холодно. Без улыбки. Я попытался ее рассмешить. Крутанулся на табурете. Сделал вид, что нечаянно обронил кисть и измазал пол в синем акриле.Но она смотрела на меня… нет, не как на идиота, а как-то… безразлично. Бесчувственно спокойно.Когда я почти отчаялся и поставил крест на очередной неудавшейся работе, мне на ум пришла неплохая идея.-Послушай… —?я обрадовался, отметив про себя то, как ее взгляд переменился, сделался чуточку внимательнее и в разы мягче, добрее,?— улыбнись, прошу тебя. Это большее, о чем я осмелюсь тебя попросить… —?Внимание никуда не исчезло. Ее глаза заблестели. Или мне почудилось? —?Эммм… представь, что бабочки за моей спиной ожили…И она расцвела… и ее улыбка расцвечивала пожухлые листья промасленных обоев… и они скручивались и сползали по сценам…стенам…что я к чертям несу?Мозг начинал плавиться. Я уронил кисть. На сей раз неспециально.Оконные стекла дребезжали. Балконная дверь, так и не закрытая мною на щеколду, распахнулась настежь. Шторы взметнул ветер, резко, со свистом ворвавшийся к нам в комнату. Дребезжание усилилось. Ее улыбка светилась. Глаза ее полыхали.У меня по спине пополз привычный холодок. Но я четко осознавал, что это не ветер. Тут я услышал надрывный треск. За моей спиной раздался звук наподобие взрыва. Лопнули стекла. Нет, оконные выдержали, это были…Бабочки, штук сорок, не меньше наводнили мою одинокую прежде комнату. Вересковую пустошь моих несбыточных надежд. Я почувствовал прилив бодрости, силы, что ли…Она подставила ладонь, и на нее вмиг опустился червонец. Его огненные крылья переливались в свете ее ослепительной улыбки…Какой же я сентиментальный болван.***Прошелестев босиком по зеркальному паркету (я больше не боялся ни собственной тени, ни отражений) на кухню, я замер в дверном проеме, заслоняясь рукавом ночнушки от ослепительных лучей летнего солнца. Оно вспыхнуло в окнах, устремилось безудержным потоком в хрустальную вазу, отскочило от ее рифлёной поверхности, кинулось на люстру, скользнуло по каждой лампе и ударило прямо (косвенно, но пафос!) мне в глаза!Мое ликование длилось все утро. Она вышла сияющая, затмевающая своим сиянием паркет, и хрусталь, и стекло, и даже Солнце. Но я не жмурился. Я даже как будто бы желал ослепнуть.Она выпила кофе и сама за собой вымыла кружку. А потом заодно и за мной. Я попытался возразить, но это бы испортило всю романтику. Конечно, я беспокоился за хрупкость ее фарфоровой кожи, но такая опека была бы излишней. В конце концов, ей не месяц отроду?— сама о себе позаботится.***Собрав кленовые листья в охапку, я поднес их все разом к лицу и почувствовал ни с чем до тех пор несоизмеримое блаженство. Разве что, с ее улыбкой, затмевавшей и Солнце, и Луну.Недолго же я прокружился в танце.***Буквально на следующую неделю меня вызвали в центр.Директор музея, в котором проводилась выставка, зудел по поводу и без повода. Как заноза. Ей-богу. Даже настроение подпортил, чудище окаянное. (У меня тут высокий стиль, а не хухры-мухры. Кхммм… промолчу, пожалуй)Он говорил что-то про неокупаемость билетов в мой павильон и еще какую-то неромантичную чепуху. Он говорил, и говорил, и говорил… а перед моим мысленным взором и сияла, и золотилась, и светилось каждой прожилкой и косточкой изнутри… Она…***На мосту из всех наших остался я и еще один молодой начинающий неудачник. Он рисовал портреты. Но искусство малевать чужие лица чересчур энерго- и времязатратно, а потому и прибыли приносит сравнительно мало.Мои пейзажи шли нарасхват. Я даже посмеивался про себя. Нет, не над менее удачливым товарищем. Это было бы так низко с моей стороны. Над директором-частником, разумеется, снявшим ?эдакую мазню? с выставки.Я не нуждался в денежных подачках.До поры…***-А… тот самый? Которого еще с выставки сняли? Бедняжка… —?какая-то мадам беседовала с подругой в кафе, вальяжно развалившись в кресле, откинувшись на бархатную спинку и потягивая мартини.Я заказал кофе и принялся с остервенением чертить карикатурный набросок этой дамочки?— эпиграмму в отмщение такой жалостливой особе.Это были мои последние деньги?— остальные я спустил на еду и лекарства. У меня однообразная сидячая работа… и с балкона вечно добирается своими холодными костлявыми пальцами сквозняк. Меня мучили самые разнообразные страхи и предчувствия, вечерами меня могла испугать даже моя собственная тень или отражение в зеркале?— мне просто необходимо было как-то от этого избавляться! Да, и должен же я снимать как-то нервное напряжение и усталость! А тратить приятно… даже приятней, пожалуй, чем зарабатывать. Как будто скидываешь какой-то неимоверной тяжести груз с плеч и… уходишь в свободное плавание. И лекарства в этом как нельзя лучше помогают…***Небо затянуло тучами, с утра до ночи стояла непроглядная тьма и серость. И вечно моросил этот мерзкий дождик. Так и капал на мозги.Осень больше не говорила со мной?— в последнее время я все больше бывал в разъездах и прогулках по городу в поисках заказчиков и вдохновения.Помню, было дело, пытался и ее вытащить на улицу. Она лишь смерила меня презрительно-холодным взглядом. Так и ошпарило меня этим ее взором, кожу будто сняло.Я окончательно отчаялся заговорить с ней. Она тоже, казалось, устала от моих бесплодных попыток и даже не улыбалась мне в ответ.В одно далеко не прекрасное утро она даже не пришла пить кофе. Я сварил полную турку для нас двоих и прождал ее до девяти. (В последнее время она просыпалась все позже и позже, становилась всё медлительнее и отрешённее)Осознав, что опаздываю, я подобрался к своей студии и принялся барабанить пальцами в стеклянную дверь. Перестал. Прислушался?— тишина.Махнув на всё это безнадёжное дело рукой, я собрал всё что смог (и изрядно поскрипел зубами по поводу того, что не смог?— а иначе пришлось бы потревожить мою ленивую засоню).***Поезд утомительно… упоительно перестукивал колесами, пыхтел и выдувал шлейфы пара за собой, вмораживая их в подёрнувшееся звёздной пылью небо. Я терпеливо вслушивался в малейший скрип?— мне так давно недоставало этого. Я почувствовал себя… живым. За всё это долгое беспросветное время.На поворотах можно было заметить, как квадраты окон ложатся желтыми пятнами на придорожное разнотравье, залитое чернилами ночи… и прожигают насквозь черноту.Голова наливалась свинцовой тяжестью, и я неоднократно подлавливал себя на смутном желании погрузиться в болото сна.Я убегал от тишины. От молчания. От тоски. Я твёрдо решил сбежать (и я даже знал куда именно?— у меня было много знакомых и друзей?— выпускников Академии Художеств, таких же божеств искусства, как и я сам, осевших в Амстердаме, Париже, Лондоне, Хельсинки…). Это решение пришло ко мне в голову только тем самым утром, проведённом в ожидании и одиночестве, оно было спонтанно и неожиданно даже для меня самого. Я старался не думать о том, как к этому отнесётся моя Осень. Я верил?— она поймёт мой порыв и отнесётся к нему с максимальным терпением и сочувствием. По крайней мере, так планирую я. Но, скорее всего, она будет очень злиться…***Хельсинки встретил меня светло-голубым небом и монотонным говором ранних пташек, щебечущих друг с другом в привокзальных кафешках, на автобусных остановках и в очереди у почтамта.Даже сумка для холстов и этюдов, до синяков вгрызавшаяся мне в плечо, казалось, полегчала и чемодан колесил за мной быстрее и легче обыкновенного.Знакомые улицы с знакомыми труднопроизносимыми финскими и шведскими названиями, площади, мосты?— это все моё, родное. Всех люблю на свете я…***-Медведь! —?в ответ на такое бурное приветствие Микаель с чувством потряс мне руку.-Анюта! —?девушка была куда более деликатнее своего молодого супруга, и потому жеманно протянула мне ручку. Я же не преминул оставить на ней поцелуй.Минут двадцать спустя, когда меня вновь ознакомили с расположением всех комнатушек и непосредственно с моей гостиной-спальней, как ее называли хозяева, распаковав все чемоданы и расставив картины по периметру, насколько это позволяло пространство, я ввалился на кухню. С горем пополам мы в ней всё же уместились втроём.-Какие новости, брат? —?с радостной улыбкой, переливавшейся прямо у него в глазах, осведомился Медведь.-Не жалуюсь. Из новостей…На минуту я перестал улыбаться: что будет, если я расскажу им про Осень? Это будет значить только одно: я навсегда останусь одинок. Натянув проволоку улыбки заново, я продолжил:-Меня еще не забыли. Вот какие дела.(Слабая тень попытки самоубеждения и сладостного самообмана)-Платят немного… Но жить можно,?— поспешно прибавляю?— а то ведь только по возвращению обнаружу попрятанную по карманам и отсекам чемодана зелень. Очень уж щедры мои друзья. В этом есть немного безрассудства… А что? Неплохо всё устроилось бы: им?— романтика, мне?— надёжность и уверенность в следующем дне.Как назойливую муху отметаю эту грязную мысль. Но Микаель, к сожалению, читает моё первое соображение и в спешке не успевает прочесть последовавшие за ним:-Прости, друг. Последнее время?— неудача за неудачей. Многие старые связи порваны. Контракты расторгнуты, друзей всё меньше…Навряд ли прямолинейный и простодушный Медведь на что-нибудь этим намекал: просто расставлял факты в хронологическом порядке, только и всего. Но меня всё ж таки ужалила совесть.Продолжая читать мои мысли (только слепец бы не разглядел, как я налился краской от ног до головы), Миша поспешно прибавляет:-Но как же хорошо, что ты еще помнишь старых-добрых бумагомарак!И всё же чувство стыда от этих его слов никуда не девается.Зачем я вообще приехал?***В Хельсинки, оказываются, тоже бывают дожди… и как я мог забыть об этом, так беспечно прохаживаясь по мостовой без зонта?Сырость, серость и чернота, как всегда, застигли меня врасплох.Натянув кожанку на голову (что мало спасало), я доковылял кое-как по блестящей от луж мостовой до церквушки. Бьющие в самое небо готические шпили, высокие стрельчатые окна, аккуратные симметричные кресты… Дома не так.Как я вообще мог забыть, что железная дорога приведёт меня в ещё более сырое и холодное место?О, Хельсинки, как ты мог так меня обмануть: поманить за собой кривыми лесами, полянами, усеянными поздними осенними цветами и светло-голубым высоким небом?!Я разочаровался… в себе.***Пару работ удалось сбагрить в переходах и на мостовых. Я не дорожил ими. Совсем. Моя единственно удачная работа?— Осень. Вот она действительно бесценна.В последний день прочёсывал улицы на наличие обменного пункта. Сбился с ног, забегая в музеи и церкви, так и манившие заглянуть на огонёк. Правда, огня я так и не разглядел. Потом всё же забрёл на вокзал. Курс был паршиво невыгодном, в прочем, как всегда. Часть от вырученной суммы растранжирил в кафешке на самые разные удовольствия жизни. Вернулся я в доску?— так и повалился в ноги обеспокоенным моим физическим и душевным состоянием Анне и Михаилу. Проснувшись, обнаружил полный стакан воды на прикроватной тумбочке. Спасибо. Большое спасибо. По моему отъезду Анники не без удивления обнаружит пачку денег (всё, что я назарабытывал и при этом не пропил) на книжной полке в томике По на последней странице ?Падения дома Эшеров?.Собрав чемоданы и облегченные футляры для эскизов, я долго, но безуспешно отговаривал Микаеля и Анники не провожать меня.Прощаясь, Анники отчего-то плакала (обыкновенно она старалась контролировать свои эмоции и держать все движения своей души при себе).Микаель наклонился к моему уху, делая вид, что хочет сообщить мне нечто сугубо личное, сам незаментно для жены протянул мне морошковую настойку и надёжно запрятал бутылку в просторный внутренний карман моей кожанки. ?Всё, что сумел подыскать для тебя, друг, прости?,?— всё, что сказал Микаель на прощание. Анники молчала и плакала, и плакала, и молчала…Поезд загудел и тронулся. Я выловил их взглядом из пёстрой толпы. Они стояли, обнявшись, махали мне свободными от объятий руками.***От бутыли с морошковым ликёром я избавился на Ладожском вокзале - выбросил в первую же попавшуюся урну по дороге и решительно прошёл мимо. Не останавливаясь ни на секунду. Не задумываясь над содеянным. Не оборачиваясь. Прости, Медведь, но это все, что я могу сделать для того, чтобы окончательно не слететь с катушек. Ты поймешь меня, старый верный товарищ по Академии. Друг.И все же я близок к этой неотвратимой пропасти. Ее пасть разверзлась передо мной. Я вижу тебя, моя родная, любимая, дорогая волчья яма, твои клыки ещё не раз обагрит моя кровь.Друзья каждодневно замечали во мне малейшую перемену, каждый излом моего исковерканного сознания (мной же). Мои слова становились всё более противоречивыми и бессвязными. Я совершал глубоководное погружение, погружение на самое дно: медленно, но верно окунался с головой в туманную пелену и уже сам не сознавал, что делаю и что говорю.Хорошо, что я хотя бы отдал им эти деньги. Они им нужнее. Они имели достаточно ума не призвать пропасть и не шагнуть сознательно с ее зубчатого края. Хотя, наверное, их прыжок был бы даже красивее моего: счастливые, влюбленные, они бы прыгнули, держась за руки, вместе, на самое дно...***Какой же я жалкий самовлюблённый легкомысленный кретин!!! Оставить Осень одну, да ещё в таком состоянии!!! А работы мог бы и за более выгодные суммы продать в центре. Нечего было укатывать от неё на неделю!Чем она питалась всё это время? Вот только не надо меня успокаивать, что, мол, человек без еды живет целую неделю. Всего неделю.Я жалок. И смешон.Волоча за собой неподъёмный чемоданище и стягивая свободной рукой ремень футляра, чтобы меньше впивался в плечи, я глодал собственные кости. На пару с совестью бил себя наотмашь, как горького пьяницу, свалившегося от хмеля в лужу?— если не поднимется, то просто-напросто захлебнется. Я бежал от вокзала пешком. У меня не было ни сил, ни малейшего желания для того, чтобы подождать автобус. И денег на такси тоже не было.Ветер ревел и бил меня по лицу со всей силы.Я чуть не валился с ног от тяжести и усталости, но всё бежал, напрягая последние останки сил…***Я свалил все свои вещи скопом на лестничной клетке. Ключ дрожал у меня в руках и вырывался, как намокший огрызок мыла. Я смотрел на него, на свои руки, но не видел их. Всё плыло и качалось перед глазами и медленно ускользало во тьму. Хотелось свалиться на ледяной кафель, обхватить колени, прижаться к ним головой, да так и подохнуть… как самый последний жалкий самовлюблённый легкомысленный кретин…***-Осень! —?я орал, что есть мочи, во всю глотку.-Осень!!! —?двери слетали с петель?— я вбивал их со всей одури в стены. Трескалась и осыпалась на пыльный паркет штукатурка.Спальни обе пусты. Кухня пуста. Ванная пуста.Студия…На мольберте по-прежнему стоял портрет, который стоит так дорого, что я просто не смогу его продать. Никогда.Я зарычал от ярости и вихрем влетел на балкон. Балкон… дверь, ведущая туда, была открыта, когда я вошёл. Я так и не смог добраться до ограждения. Сполз по стене на холодный бетон. Подтянул колени к груди, положил на них голову. Закрыл глаза.Я и не хотел и не мог этого видеть. То, что с ней сделал я.Я не хотел.Этот образ единственный в своём роде. Уникальный. Неповторимый. Я никогда не смогу его воспроизвести. Ни в каком из самых фантастических моих видений.Но всё же, с обмылком надежды в груди, я с силой зажал в одеревеневших, ледяных, дрожащих от холода и боли пальцах наполненный шприц. Всего один укус?— и по жилам уже разливается до боли знакомое тепло?— моё лекарство от меланхолии.