глава 3. притворщик. (1/1)

Птицы в вышине, вы знаете, что я чувствую!Солнце в небесах, ты знаешь, что я чувствую!Тростники, колышущиеся на ветру, вы знаете, что я чувствую!Это новый рассвет, новый день, новая жизнь для меня,И я чувствую себя отлично!Nina Simone — Feeling Good.?Вот если бы в тот раз Тэгтгрен заявился раньше, как мы и договаривались, а не опаздывал на час с лишним, мы бы точно успели все обговорить?, — думал про себя Тилль с некоторым раздражением, быстрым шагом направляясь к ресторану, где они со старым товарищем должны были встретиться еще раз. Фронтмен почему-то решил прийти к месту встречи на час раньше, чтобы уж наверняка. Хоть опаздывал из них двоих один швед, — причем сам он такого явного невежества в прошлый раз совершенно не постыдился — Линдеманн все равно беспокоился, что мог задержаться и он. А если он задержится — время на общение опять может не хватить, и получится как в прошлый раз. На улице витал утренний запах; город еще толком не проснулся, все заведения обычно только-только начинали свою работу. Тиллю за эту ночь нормально поспать не удалось — он все время ворочался и напрягал мозг какими-то идиотскими мыслями. Но, несмотря на недосып, поэт выглядел довольно бодро, а глаза его восхищенно блестели от непонятного энтузиазма внутри. Сегодня день, как Линдеманн посчитал, должен был быть очень хорошим, продуктивным и солнечным. Насчет последнего он уже убедился: на небе пока что не было ни одной грозовой тучки. Пришедши к дверям ресторана, вокалист остановился, оглянулся по сторонам и, вздохнув от непонятно откуда взявшегося волнения, принялся курить. Курил Тилль крайне редко, только когда сильно о чем-то переживал. Такие тормошащие мозг ощущения обычно испытывают дети после того, как им пообещают поездку в парк аттракционов; и вот, они в предвкушении ждут этого момента, представляя, как это все пройдет. Зажатая меж зубов сигарета, что была у вокалиста на удивление какая-то длинная, тлела почему-то слишком уж медленно. Дым от нее струился и улетал к небу, уже начавшему окрашиваться в привычный голубой цвет, так же неспешно; как будто во всем мире началась замедленная съемка. От этого тягучего ожидания становилось не по себе. День только начался, а Тиллю он уже успел показаться слишком нагруженным и волнительным. ?Вообще, почему я переживаю? — Линдеманн даже не заметил, что за полминуты успел выкурить полсигареты. — Как будто я на встрече с президентом, боже мой!?. Простояв еще несколько минут на одном месте и все же не найдя ответа на свой мысленный вопрос, фронтмен пообещал себе подумать над этим позже. Потом же Тилль, начиная постепенно сходить с ума от ожидания, впился взглядом в часы, что были закреплены у него на руке, и больше внимания ни на что не обращал; только цифры, только стрелки, что ползли мучительно медленно…— Ты чего? — вдруг вырвало поэта из раздумий, и он, резко опомнившись, но взгляда с часов не оторвав, раздраженно шикнул:— Ты снова опоздал! На десять минут! — тут, переведя взгляд на собеседника, Линдеманн резко замолк и потрясенным взглядом забегал по внешнему виду напротив стоящего.?И все-таки, как же простой образ может поменять человека!? — звякнула вдруг мысль в черепной коробке, что от изумления готова была тотчас треснуть. Вот если бы иностранец заявился в таком виде и вчера вечером, — в вычищенном красном пальто, с приличной укладкой и большими очками, что держались на клювообразном носу и уже чуть съехали вперед — может, у фронтмена сложилось о нем хорошее впечатление еще в самом начале. Но только Петер открыл рот, чтобы что-то сказать, а потом наверняка выпросить по-дружески у товарища сигарету, музыкантов внезапно потревожили своим визитом шустрые ветряные дуновения, что, вероятно, обгоняя друг друга, пришли со стороны севера; там, где еще стоял и царапал небо масштабный кривой небоскреб, который почему-то отложился у Тилля в памяти со вчерашнего вечера. Порыв оказался настолько сильным, что в одно мгновенье хитрый ветер подбросил волосы шведа вверх, а потом хлестко шлепнул ими прямиком ему по лицу, что уже успело принять ошарашенный вид. — Ну черт побери… — больше с каким-то печальным принятием, нежели со злостью, вздохнул Петер, сначала дернув плечом, а позже — принявшись возиться со спутавшейся шевелюрой. — И так каждый раз!— Ну, что же… это выглядело вполне зрелищно, — уже, кажется, позабыв об обиде за опоздание, заявил Тилль и в своей манере, как только ему удавалось, заулыбался. — Зрелищно или же нет — а все равно результат один, — особо в слова фронтмена не вслушиваясь, процедил сквозь зубы Тэгтгрен и попытался привести свои жалкие патлы в порядок; он даже сначала хотел было расчесать их пальцами, но все оказалось тщетным. — Полная лажа, чтоб ее…— Вот поэтому-то я предпочитаю что-нибудь покороче, — немного подумав, подметил Линдеманн, как бы невзначай подкинув толстыми пальцами несчастную черную прядь, что одиноко выбивалась из остальных прилизанных волос. — Знаешь, мне кажется, попробовать все же стоит. — Попробовать что?— Сотрудничать, — сказал это поэт уж как-то слишком неожиданно и вскоре сам постыдился своей необоснованной спешки. — То есть, я имел в виду, почему нет? Вчера, вроде, нам было весело… да и к тому же, мы ведь ничего с тобой не потеряем!Петер, уставившись вдруг на собеседника, пожал плечами, особого восторга не выразив; он приличия ради — и то, наверное, через силу — приподнял уголки губ, как бы на радость собственную только намекая.— Можно, — и неожиданно вдруг начал свою обрывистую речь, что, признаться, фронтмену была понятна лишь наполовину; кажется, говорил что-то про соло гитару и про то, как совсем недавно ему доводилось ее настраивать. — Дело ужасно мучительное! На это у меня тогда ушла целая ночь, знаешь ли!Но Тилля такой странный ответ вовсе не расстраивал. ?А кто же не будет реагировать так же? Мы ведь, если подумать, второй день только нормально знакомы?. Тут музыканты вдруг спохватились на том, что стояли у дверей ресторана, хотя тот открылся уже как минут пятнадцать назад — на эту мысль поэта навела главная дверь, что неожиданно издала страшный грохот. Линдеманн тряхнул головой, для чего-то огляделся по сторонам и направился прямиком вовнутрь, предварительно окликнув старого знакомого, что уже оставил в покое свои несчастные волосы, но теперь стал явно мрачнее. Однако же только довелось им зайти в заведение, Петер тут же сыскал себе достойного собеседника в лице администратора и принялся что-то яро с ним обсуждать на еле понятном английском языке. Тилль, наблюдая за ситуацией в стороне, для себя подметил, что Тэгтгрен — у которого, надо признать, настроение падало и вскакивало из крайности в крайность — в любой беседе часто использовал английское слово-паразит ?u know?, что переводилось как ?знаешь ли?. Удивителен тот факт, что Рихард говорил точно так же. У Тилля в голове лучший друг и рядом стоящий показались чем-то друг на друга похожими. Но эта совсем не навязчивая мысль вылетела прочь из головы так же быстро, как и влетела. Это просто совпадение.Дальнейшие два часа с лишним в заведении прошли за уморительной и непринужденной беседой — что, в прочем, была как всегда ни о чем — и за поеданием принесенного завтрака. Хотя Тилль и обещал говорить только о сотрудничестве. Оказалось, что джентльмены за быстрое время нашли общий и довольно-таки значительный интерес, а именно — хороший аппетит. Хотя, это можно называть даже не аппетитом, а самой настоящей прожорливостью. И именно поэтому поэт, пока не дождался заказа, все время сидел как на иголках и никак не мог вникнуть в суть разговора. И вот когда официантка на дрожащих тоненьких ножках наконец-то вынесла пахучий стейк и свиную ногу на огромных тарелках, что грозились вот-вот упасть и разбиться вдребезги, Тилль с Петером, как всякому уважаемому мужчине полагается, вцепились взглядами сначала в сотрудницу, а затем только уже в завтрак, что, если честно, для завтрака был уж слишком тяжел и жирен. Переглянувшись между собой и в последний раз встретившись голодными взглядами, музыканты вдруг одновременно, будто так и было задумано, замолкли и, выждав еще секунду, накинулись на мясо, как только в нос ударил еле ощутимый запах животной крови. Вгрызаться в мясо, что просочилось специями и еще чем-то, названия чего Тилль не знал, было особенно приятно. Жир, еще горячий, неприятно стекал по подбородку и даже по шее, потом падая большими каплями вниз на салфетки и окрашивая их в соответственный оттенок. Не прожевывая оторванные зубами куски мяса как следует, фронтмен жадно проглатывал их и потом морщился, если они оказывались слишком уж большими. ?Еда хорошей прожарки — это моя слабость?, — как всегда говорил поэт, захлебываясь слюной при виде чего-нибудь эдакого. Линдеманну постоянно казалось, что у него незамедлительно сорвет крышу, если он вдруг перестанет есть три, а то и четыре раза в день. Если изъясняться короче, Тилль забивать прожорливый желудок всякой всячиной очень любил. И, как автор упоминал выше, его новый друг с ним эти весьма странные интересы разделял: только поэту удалось наконец оторвать отрешенный взгляд от тарелки и мимолетно глянуть на собеседника — он в свою очередь уже вытирал дрожащие губы салфетками, лишь только иногда посматривая на объеденную до предела свиную ногу, что теперь была похожа вообще на что-то несуразное. Кажется, швед, и так ни о чем никогда не волнующийся, умудрился заляпать даже очки, еле державшиеся на носу, что вместе со щеками принял румяный оттенок. — Я обычно после завтрака люблю подергать струны на соло гитаре, — Петер вдруг икнул, — Ну, знаешь, чтобы нервишки после этого всего успокоить…— Я бы послушал, — Линдеманн, тоже трапезой весьма довольный, вытер лицо и подбородок, после чего расплылся в глупой улыбке. — Сюда я ее, конечно, принес бы, но, знаешь ли… — иностранец решил не упоминать о правилах заведения и просто соврал, — не хочу. Она у меня в гостинице лежит-пылится. А пойдем ко мне? Я тебе чего-нибудь сыграю тогда. Тут Тилль от неожиданности подскочил на месте, встрепенулся и свел брови на широкой переносице. Такая простота со стороны знакомого его донельзя удивила. Разве так принято — звать к себе, пускай даже в номер, толком еще не подружившись? Но, кажется, вспомнив, что Петер немцем не являлся, да и с чувством такта, вероятно, знаком не был, фронтмен успокоился и пожал плечами: — Пошли.***— Я всегда сажусь на трамваи. Они мне напоминают поезда, — громко воскликнул Петер, от того громко, что к музыкантам уже на всех парах мчался трамвай, стуча колесами по рельсам и движением своим создавая ветряные порывы, что беспощадно поддували в лицо и лезли за шиворот. Трамвай был завораживающе длинным, хоть местами его красная окраска и облупилась. Хотел было фронтмен отойти от рельсов подальше, чтобы этот зверь, из железа сваренный, ненароком не задавил его, но трамвай и сам уже начал постепенно сбавлять скорость, изредка мигая фарами со слабым светом. Тилль невольно засмотрелся: пантограф на крыше вагонетки мертвой хваткой уцепился за черные провода, что путались между собой и тянулись вдоль дороги, тянулись еще далеко вперед. — Да чего же ты встал? — хрипловатый возглас сразу оторвал Линдеманна от подробного изучения внешнего вида трамвая, что пах родным городом и еще чем-то сырым. Поэт, опомнившись, встрепенулся и быстро заскочил вовнутрь через открытые двери, что в тот же миг с грохотом за ним захлопнулись. Трамвай, еще немного постояв на месте, вдруг дернулся с места, а пассажиры под этим напором пошатнулись. — Круто, правда? — непонятно чему улыбаясь, Тэгтгрен спросил и сразу же ухватился за поручень, что торчал где-то сверху. Рукав пальто спустился чуть вниз, а на руке иностранца Тилль заметил область, забитую татуировками. — Круто, — почему-то согласился фронтмен и быстро кивнул головой, как бы свои слова подтверждая. — У тебя татуировки?— На обеих руках, — голос собеседника вновь утерял ту веселую нотку, с которой он говорил несколько секунд назад. — Не вижу в этом ничего необычного. ?Да…? — продумал про себя поэт и уставился в окно, сквозь которое за секунду пробегали сотни пейзажей. ?Совершенно странный человек: не видит он ничего необычного?, — это прозвучало уже с некоторым передразниванием. В номер они прошмыгнули незаметно, чтобы администраторы ненароком не увидели с хозяином номера еще одного герра, что ни за какие удобства не платил. Тиллю даже за время этого короткого путешествия показалось, что он находился в каком-то фильме про шпионов, в котором надо постоянно прятаться… хоть даже и от гостиничной администрации. В номере Линдеманн с ужасом обнаружил такой с ума сводящий бардак, от которого всякий порядочный немец давно уже упал бы в нервно-рефлекторный обморок. На полу и на кровати со смятым одеялом — пустые и полупустые бутылки непонятно от чего. На полу рассредоточились заляпанные картонные коробки от пиццы; в каких-то из них продукт до сих пор лежал и истекал острым соусом. Поверхность маленького комода уже успела засориться фантиками, обертками и прочей ерундой, что обычно подолгу лежит в кармане. — Я не знал, что мы сюда придем, — в свое оправдание высказался хозяин комнаты и прямиком в пальто грохнулся на кровать. Фронтмен еще некоторое время потупил взгляд в никуда, а потом поспешно повесил накидку на крючок, что вот-вот грозился отломиться. Такое поведение просто уму непостижимо! Впервые Тилль встретил человека, которому настолько все равно. От этого осознания внутри у него будто что-то загорелось и забегало, придавая жизненные силы. Среди своих знакомых поэту не доводилось видеть даже что-то похожее. Да чего таить, для него самого такая ветреная отстраненность была чем-то необыкновенным. — Где у тебя тут гитара? — услышав этот вопрос, Тэгтгрен нехотя поднялся, глянул по сторонам и, все же скинув пальто куда-то в сторону, принялся что-то искать в ящике комода. Тилля это смутило, но ничего говорить он не решился. Теперь же он заметил, что татуировками руки у иностранного музыканта были покрыты сплошь и без малейших просветов. Порывшись в комоде и, кажется, ничего не найдя, Петер двинулся к шкафчику, залез туда практически полностью и вытащил блестящую электрогитару, совсем новую и ярко-красную. При ее виде у поэта тотчас загорелись глаза, и сперло дыхание — до чего же красивая! Внезапно Линдеманн почувствовал себя ребенком, что увидел перед собой большой красивый пряник. Отношение к порядку в доме и к музыкальным инструментам у его друга было совершенно разное, и это не могло не радовать. Долго не думая, владелец гитары включил инструмент нехитрым нажатием пальцев и позже, повернув голову к гостю, с гордостью заявил:— Вот послушай! Над этим я просидел целую ночь… — и, энергично дернувшись на месте, взбалмошный швед тут же принялся выскребать из гитары тяжелые звуки; с каждой секундой проигрыш все больше ускорялся, а Тилль — пугался. Инструмент перешел на такую громкую ноту, что, кажется, даже стены гостиничной комнаты начали трястись. Внутри фронтмена охватил какой-то страх и необоснованный восторг. От тяжелых рифов, сопровождающих энергичный проигрыш, мозг готов был сплющиться, а череп — треснуть. Это было просто непередаваемое ощущение, с которым вокалист сталкивался только на своих концертах, где его с трех сторон глушили гитаристы. — А тебе не прилетит за такую громкую музыку? — спросил вдруг Тилль, повысив голос, чтобы его было слышно.— Я тут впервые таким занимаюсь, поэтому не знаю, — оглянувшись и со смеху прыснув практически одновременно, собеседники заулыбались и в голос расхохотались; Линдеманн — утробно и басовито, а Петер — надрывно и хрипло, как гиена. От удвоенной громкости, как показалось фронтмену, с потолка даже начала осыпаться штукатурка. Петер прекратил играть так же неожиданно, как и начал; поэт даже не понял сначала, почему в комнате пропал звук. — Звучание совсем не привычное! — на эмоциях выпалил слушающий и громко хлопнул широкими ладонями по коленям. — Мне нравится, что оно такое тяжелое. А сыграй еще чего-нибудь? Тут швед, кажется, начал вспоминать вообще все, что знал; значит, сегодня несчастной гитаре точно никакого покоя не будет, а вместе с ней — и соседям тоже. За этим нехитрым делом прошла еще четверть часа, пока сидящие не услышали дребезжащий стук, доносящийся со стороны батареи. — Да уж… лучше бы прекратить, — уставившись на батарею, еле слышно произнес Линдеманн, будто если сейчас он скажет что-нибудь слишком громко — противный стук непременно повторится. — Как скажешь, — инструменталист пожал плечами и нашарил под подушкой распакованную пачку сигарет. Еще мгновение — и в воздухе уже витал едкий табачный дым. Фронтмен, который пообещал себе больше ничему не удивляться, все же опешил.?Чокнутый просто!? — и после этой мысли Тилль для себя твердо решил, что дерзкий иностранец непременно станет его хорошим другом. Когда поэт, некогда порядочный, задымил в комнате за компанию, его охватило жгучее чувство вседозволенности, и от переполняющей все внутренности энергии Линдеманн еле заметно задергался. Маленькие дьяволята забегали в голове, а в животе все органы будто поменялись местами. Давно вокалиста не задевали такие чувства; чувства, о которых несчастный творец и думать уже забыл. — Я люблю анчоусы, кстати, — заявил Петер, доставая из-под кровати коробку с пиццей, и Тилль наконец-то очнулся. Как вообще в желудок этого человека могло влезть что-то вдобавок после недавней трапезы, которую осилить способен был еще не каждый-то любитель перекусить? Фронтмен закивал головой, но от предложения пообедать отказался. — А я тоже такую пиццу люблю, — Линдеманн вообще не понял, зачем сказал это. Анчоусы были ему ненавистны, хоть он и покупал такую пиццу практически регулярно. На него это похоже совершенно не было. Товарищ опять никак не отреагировал, а лишь принялся запихивать в рот уже порядком засохшие куски. Поэту, как человеку впечатлительному и мечтательному, в этот момент обедающий показался вечно голодным Тарраром, который, наверное, никогда в своей жизни не наестся вообще. — Ты же петь умеешь? — вдруг поинтересовался хозяин номера с забитым ртом. — Спой чего-нибудь? Пока я ем. Тилль посчитал такую наглую просьбу явным оскорблением. Где это видано вообще? Когда человек поет, надо слушать, погрузив себя вниманию полностью и целиком! ?Пока он ест… ну тоже мне!? — но отказать музыканту, увы, солист никак не смог. Почему-то. Вспомнив что-нибудь попроще, Линдеманн предварительно прокашлялся, выпрямил спину и начал демонстрировать свой вокальный талант.Ветра погнали самолет,Отец с ребенком топчут борт. Всем друг на друга все равно,И в головы крадется скверный сон…Как только Тилль закончил, Петер скривил рот в уважительной гримасе и со сверкающими глазами — темными, как перезревшая вишня — принялся восклицать что-то о таланте поющего. Фронтмен, право, такой бурной реакции явно не ожидал, и оттого съежился, забегал сконфуженным взглядом по маленькой тесной комнате. — Ты реально умеешь петь, знаешь ли, — Тэгтгрен хотел было добавить ?в отличие от меня?, но от этой идеи учтиво воздержался. Свои же вопли ему казались чем-то совсем неуместным, дребезжащим, даже похожим на хохот гиен или на крик чаек. А голос гостя… он казался от собственного совершенно отличным. — Если мы все же что-нибудь создадим, петь будешь непременно ты. Возвращался домой Тилль в приподнятом настроении и в трамвае, что, рассекая прохладный воздух, тихонько трясся и стучал колесами о рельсы. Фронтмену удалось проникнуться этой особенностью, что привил ему иностранный товарищ. Трамвай действительно в каком-то роде удивителен и даже уютен. День близился к своему концу и был, надо заметить, проведен с пользой. Но и оказавшись дома, в квартире, что стала светлее и милее своему хозяину, Тилль не смог забыть друга даже на вечер. Поэт, чей энтузиазм от сегодняшнего дня будто родился заново, еле нашел время, чтобы снять обувь и умыться. Потом же он упал на диван, как сделал это со своей гостиничной кроватью чокнутый швед, и взгляд вокалиста застыл на горящем дисплее сенсорного телефона. Мне кажется, даже сегодняшнего дня не хватило, чтобы обсудить все, что должно быть обсужденным. Должен признаться, я могу только сочинять текст.Фронтмену вдруг стало после этого за себя стыдно. Он играл однажды на бас гитаре, — и даже на барабанах — но в новом проекте, что, кажется, начинал постепенно зарождаться, он был уверен только в том, что будет исполнять роль вокалиста. Но, кажется, Петер от такой новости не сильно расстроился. Ну, что же, я могу взяться за все остальное. От этой простой строчки, которую удалось прочитать почему-то не с первого раза, Тилль успокоился и вновь почувствовал себя комфортно. Не с каждым своим собеседником поэт ощущал себя комфортно, ведь не со всеми он находил общий язык так быстро. Мысленно он даже отблагодарил своего… постойте, Петер только что взял всю ответственную часть работы на себя? Только что освободил Тилля от неприятных хлопот, что еще со вчерашнего дня скреблись в голове и не давали нормально спать? Именно так! От этого приятного осознания Линдеманн принял вид еще более живой, а взгляд его, потерянно-рассеянный до этого момента, экспрессивно замигал и забегал по стенам. Из головы напрочь вылетели все планы, о которых Тилль думал ранее, — потом разберется. Сейчас главной задачей у фронтмена стало подробное изучение творчества, которым занимался его телефонный собеседник. Удивительно, но поэт рок-группами мало интересовался; его больше тянуло к чему-то спокойному и безмятежному, что можно было бы послушать после тяжелого дня и расслабиться. И поэтому вовсе не было чем-то странным то, что группой иностранного товарища — которое имело яркое и трагичное название pain — Тилль ранее не интересовался. За этим занятием хозяин квартиры просидел половину ночи; жесткий ритм с каждой секундой все дичал, то и дело грозил изорвать барабанные перепонки в пух и прах. Но фронтмену это нравилось; в этот раз даже не болела голова, а в глазах не рябило. Постепенно Линдеманн перешел от вежливого интереса в незначительную приязнь к музыке, какую воспроизводил ноутбук с еле горящим экраном. Мысли о скорейшем сотрудничестве становились все навязчивее и занимали в голове все больше места. Тиллю захотелось сначала даже что-то написать вокалисту изучаемой команды, однако же потом он сразу отказался от своей идеи. — Ну, да, как и всегда: все самое масштабное — и опять на мне. Конечно же! — процедил вдруг Петер, сжав до скрежета челюсти, будто это и не он вовсе предложил только что эту идею. — Нет, — тут он моментально успокоился, — это все равно будет полезным. Ничего в этой жизни напрасного не бывает.Разумеется, полезным это будет. За некоторое время предвзятый ко всему ранее иностранец наконец-то сделал для себя мудрый вывод: если в жизни неожиданно появился выгодный персонаж — непременно нужно втереться в его доверие. ?Это можно даже назвать везением?, — подметил про себя владелец захламленного номера и нажал на значок ?пуск?, что сиял на раскаленном дисплее смартфона. В животе от необъяснимого волнения чуть ли не перевернулись все внутренности — как показывало название, это было творчество rammstein. Почему Петеру взбрело вдруг в голову проявить интерес в этой отрасли — он и сам не знал. Вокал бывшего гостя до сих пор отдавался где-то в сердце и вызывал еле скрываемый восторг; внутренние позывы так и требовали услышать утробный басовитый голос еще раз. И Тэгтгрен не смог сдержать это скромное, но сильное желание. Выбор слушающего случайным образом пал на композицию engel. Многие ведь говорили, — особенно те, кто ценил любое проявление прекрасного — что и вокал, и мелодию слушать нужно вовсе не ушами, а душой и сердцем. Петер об этом вспомнил только сейчас, когда разум его заполонили тысячи и тысячи звучаний и ритмов. Сначала — свист, затем — отклики синтезатора и динамичный звук ударных. И самое главное — мелодия не была какой-то дикой или злобной. Почему-то только сейчас Петер позавидовал чужому творчеству, однако неприметная зависть билась о череп, как израненная птица, совсем не долго; до появления вокала. После этого где-то глубоко внутри от приятного изумления что-то явно дернулось или даже лопнуло. Это настоящий талант! Талант, которым нужно умело пользоваться, пока на это есть время. Линдеманну нужно было обязательно понравиться, и именно поэтому на следующий день Петер пригласил его к себе в номер еще раз, скрываясь оправданием, что хотел бы поговорить о чем-то важном. Тилль такому приглашению несказанно обрадовался и пришел даже на двадцать четыре минуты раньше назначенного срока. — Я даже не думал, что твой текст может иметь такой тонкий смысл, — заявил патлатый инструменталист, опять зачем-то роясь у себя в бездонном ящике. — Но я хотел бы слышать от тебя что-нибудь более смелое или вызывающее, понимаешь?Поэт лишь кивнул и молча согласился, как бы показывая, что он понимал; а в мыслях вдруг застыл однажды написанный текст про трансвестита, о котором сам творец высказывался как о ?ерунде, что никуда не пойдет?. Быть может, показать его? Вдруг Тилль наконец-то нашел такого собеседника, что, возможно, поддержит все его внутренние странности? Сейчас этого делать почему-то хотелось не с особой силой, и Линдеманн себе пообещал вернуться к этому вопросу чуть позже. Пока Тилль занимался глубокими размышлениями, Петер все шуршал и вошкался около облюбленной тумбочки. Фронтмен вдруг не выдержал: — Что там у тебя? Однако товарищ отвечать не спешил; с громким возгласом ?наконец-то нашел!? он отошел от ящика на несколько шагов, таща за собой спутанные между собой черные провода, отбрасывающие угловатые тени. Тилль замолчал и напрягся, не совсем осознавая, что это вообще такое. — Что нашел-то?— Приставку нашел, — после этих слов Линдеманн утробно охнул и вмиг переполнился изнутри непонятной радостью. Радостью, что возникала в последний раз у него только в детстве, когда на дороге он находил что-то стоящее и красивое, или когда его дорогая мама в праздничный день разрешала стащить со стола пирожок, румяный и до жути ароматный. Когда-то очень давно у Тилля было существенное желание обзавестись приставкой, однако никогда этого у него сделать не получалось, и эта идея со временем ушла на задний план, а потом и вовсе забылась. А тут теплые воспоминания о дорогой сердцу вещи вдруг всплыли на самые верхи сознания, и на душе стало необъяснимо хорошо.— Ты носишь с собой приставку? — не своим голосом уточнил фронтмен, а потом сразу постарался принять спокойный вид. — Но для чего?— А вот для таких случаев, как этот, — хрипло ответил Петер и начал возиться уже с розетками, что находились под небольшой плазмой. — Все равно на гитаре нам с тобой больше не поиграть, знаешь ли.— А что, администрация все же пожаловалась? — с каким-то волнением спросил поэт, не отрывая взгляда от проводов, что тянулись и извивались на полу. — Нет, не пожаловалась, — швед прекратил дергать провода и на некоторое время замер в одном положении. — Но сегодня утром они так на меня смотрели… — тут он дернул плечами и продолжил свою работу. — Они будто молча клялись привязать меня к батарее, если я еще раз такое сделаю. Тилль не сумел сдержать себя от укоризненной усмешки. Эта нелепая ситуация почему-то показалась ему очень смешной, смешной до абсурда. Атмосфера стала такой дружеской и приятной, что хотелось откинуться на жестком стуле и расслабленно уставиться прямиком в телевизор. И не думать ни о чем плохом. В последний раз так здорово поэт себя чувствовал только с Рихардом. Это получается, все-таки не только с ним можно чувствовать себя свободно? Линдеманн мысленно признал это и даже обрадовался. Значит, в мире есть множество людей, компания которых, возможно, не будет смущать.Человек, что сейчас разбирался со злосчастными розетками и на каком-то неясном языке шипел и ругался, показался поэту очень хорошим и имеющим чувство юмора. Надо было просто поближе познакомиться. В голове даже пробежала мысль, что напиться в тот день, чтобы написать кривое сообщение на старый номер в телефонной книжке, имело смысл.