Якорь для воздушного змея (1/1)

Из диванной подушки торчит перо. Давно торчит, колется в самое предплечье, но Хаосюань не убирает его. Он выключает во всей квартире свет кроме одной небольшой лампы в углу комнаты, ставит на ноутбуке музыку на повтор и закрывает глаза, вытянувшись на диване в позе трупа. Диван жесткий, как и надо, перо колючее.Музыка медленная, знакомая до каждой ноты, навевающая тоску и воспоминания. Перед глазами сизая пустыня, под спиной – холодный пластик, перемолотый в порошок. Он думал, нырять в свои страхи будет как-то более эпично, что ли? Ну, примерно, как Константин спускался в ад. Откроет он глаза, а вокруг – пламя, жар, искалеченные фигуры демонов. Не то чтобы он хотел что-то такое увидеть у себя в голове - проворачивать подобное в полном одиночестве все еще некомфортно, но у него установлен будильник на полчаса, за это время он вряд ли сойдет с ума - просто на всякий случай.Он садится на холодном бутафорском песке, обнимает руками колени, смотрит по сторонам – тишина и пустота. Над ним непроглядно-черное небо, без луны или звезд, здесь почти красиво, только вот холодно очень, и тишина какая-то… неуютная. В такой тишине начинаешь слышать стук собственного сердца, шум крови в висках, и, что гораздо хуже – все-все свои мысли. Приходится идти. Впереди маячит знакомая фигура – широкие плечи, чуть вьющиеся волосы смешно торчат на затылке. Когда он оборачивается, лицо смазывается – они давно не виделись, от фотографий Хаосюань избавился, что мелькало в сети – старался не смотреть, поэтому любуется теперь расплывчатыми контурами. А когда-то казалось, мог бы по памяти нарисовать, если бы рисовать умел.Диалог из раза в раз один и тот же: в нем обвинения и упрёки, в нем боль непонимания и невозможность достучаться, невозможность исправить. Некоторые вещи не чинятся в одиночку, это все равно что кубик Рубика собирать одной рукой - в теории возможно, но трудозатраты и время убивают всякий энтузиазм. Энтузиазма когда-то у Хаосюаня было хоть отбавляй, как и веры в себя, как непоколебимой решимости и святой простоты: вот есть два человека, вот есть между ними симпатия, вот они вместе и счастливы. Мир казался простым, светлым и понятным, как листок школьной тетради - пиши на нем все, что хочешь.А потом выяснилось, что даже в школьной тетради есть правила: что нельзя писать поперек линий, нельзя ставить кляксы, разноцветными фломастерами тоже писать нельзя, нельзя переворачивать раньше, чем все исписано до конца, но при этом залезать за поля тоже нельзя. Когда он видел этот лист впервые, он не знал всех правил, а потому рисовал на нем цветы, загибал уголки, окунал пальцы в краску и оставлял яркие штрихи, вкладывая, как ему казалось, всю душу. Поэтому, когда рисунок был раскритикован и оценен двойкой, а он сам снабжен советом больше никогда не пытаться, первым порывом, накрывшим после того, как прошло оцепенение, было выбросить и краски, и тетради. Упреки сыпятся, как из рога изобилия, и Хаосюань вязнет в чувстве вины, как в зыбучих песках. “Даже сам себя простить не можешь, ну что ты за человек?” Звонок будильника вытаскивает его из тяжелой дремы, и он с секунду смотрит в потолок. Перо все так же торчит из подушки, царапает плечо, когда он тянется к столику за сотовым. Странно, думает Хаосюань – полчаса еще не прошло.А потом понимает, что это не будильник – на будильник он фото Бовэня пока еще не ставил. Предательская аппаратура плохо реагирует на прикосновения холодных пальцев – принять вызов получается только со второго раза.- Привет! Не разбудил?Хаосюань прокашливается в стороне от динамика и натягивает улыбку, а то Бовэнь каким-то потрясающим способом всегда различает в его голосе грусть:- Привет. Нет, что ты - я в это время еще даже не собираюсь спать.- Хорошо, тогда как насчет кино? У меня билеты на ?Сиротский Бруклин?, который через час в Шоуду синема Сидань. Хочешь сходить?Хаосюань что-то смутно припоминает о названии фильма, вроде как сам думал его посмотреть, когда в подписке на кабельном появится, но до Сиданя ему пятнадцать минут на такси, так что…- Да, с удовольствием, - он скатывается с дивана, промахивается ногами мимо тапочек и шагает в ванную босиком: надо хотя бы умыться, голова все еще мутная, - где встретимся?- А-Сюань? – голос Бовэня недвусмысленно намекает, что притворство не проканало, - ты хорошо себя чувствуешь?- Да-да, я просто дремал немного, но все равно надо было вставать, так что очень хорошо, что ты позвонил, - а вот это уже чистая правда: валяться в такой тяжелой дреме очень неприятно, после этого Хаосюань всегда просыпается с чугунной головой.- Черт, я тебя все-таки разбудил? Прости.Хаосюань смеется, засовывает руки под холодную воду и физически чувствует, как его отпускает. Типичный Ли Бовэнь.- Хорошо, что разбудил, я же сказал.- Слушай, я не хочу навязываться, но… я хочу навязаться. Если ты не против, можно я просто к тебе приеду? - Бовэнь тихо и немного нервно смеется в трубку, и Хаосюань прижимает телефон плотнее, представляя, как бы его смех ощущался близко к коже: легким дуновением, низкой вибрацией в груди. - Да, - Хаосюань не дает себе времени подумать. Он смотрит на свое отражение, на залитый водой ворот футболки, синяки под глазами, взгляд цепляет рукав толстовки, торчащий из барабана стиральной машинки, пятно от зубной пасты на углу зеркала, и повторяет - да.- Правда?- Да. Я буду очень рад. Ты голоден?- Не особо, разве что от сладкого бы не отказался.- Отлично, этого добра у меня навалом.- Супер! Буду через полчаса, напомни, пожалуйста, адрес?Хаосюань диктует адрес, и слышит, что Бовэнь уже вбивает его на телефоне – видимо, заказывает такси. Когда он завершает вызов, его разбирает нервный хохот. Что он только что сделал? Как, черт возьми, он это сделал?В зеркале мелькает знакомо-неузнаваемое отражение с паскудной ухмылкой на лице. Прежде чем оно открывает рот, Хаосюань показывает ему фак, посылает нахер, и запихивает толстовку в машинку целиком. И нет, он не будет пидорить квартиру в ритме паникующей школьницы, к которой в гости придет мальчик, пока родители за городом.Он будет это делать в два раза быстрее.Бардака и грязи как таковых нет, но немного разгрести вешалку в прихожей и кресло в комнате, которое вечно становится вешалкой, не помешает, к тому же это успокаивает. Где-то между запихиванием в шкаф осеннего пальто, которое все еще висит в прихожей в середине июня, и поиском менее мятой футболки до него доходит, что он так и не выключил музыку. Он находит в фонотеке задорный альбом молодого Уилла Пана – раньше отлично заходило под утренние пробежки. До тех пор, пока ему не объяснили, что поп-музыка – это чушь и мусор, как и выкрашенный в вишневый ирокез, и большинство его интересов. Пора бы повзрослеть.Хаосюань закрывает глаза, снова мысленно посылает нахер воспоминания, справедливости ради, соглашаясь с претензиями к ирокезу, потягивается сладко и, пританцовывая, отправляется заваривать чай. Настроение скачет следом за битами, и Хаосюань сам себе улыбается, подпевает, переступая с ноги на ногу у плиты, когда раздается звонок в дверь, и он так же пританцовывая, отправляется открывать.Ли выглядит озадаченным и словно заранее извиняющимся, когда заходит в квартиру, но, когда замечает сияющую физиономию Сюаня и слышит развеселую музыку, улыбается так счастливо и солнечно, что эту улыбку тут же хочется расцеловать.- Рад тебя видеть, - говорит Хаосюань, пытаясь заранее объяснить свое странно-веселое состояние. И ведь не приукрашивает.- Я тебя тоже, - кивает Бовэнь.Пока Хаосюань достает чашки и тарелки, он осматривается, прислушивается и замечает:- Знакомая музыка, никак не вспомню – кто это?- А, Уилбер Пан, раньше часто его слушал. Если мешает, могу выключить.- Нет, что ты. Мне нравится, и потом – ты же у себя дома. Почему бы не слушать музыку, которая тебе поднимает настроение.Бовэнь запускает Шазам на телефоне, сохраняет композицию в закладках. Хаосюань кивает:- Да, она легкая очень - не отвлекает, не надоедает, - он ловит себя на том, что продолжает неосознанно кивать в такт, покачивать плечами, и думает, что Бовэню должно быть смешно от этого зрелища – тот и танцует, и поет профессионально, и вообще, двигается так, будто у него все суставы на шарнирах. Словно прочитав его мысли, и сделав из них какие-то странные выводы, Бовэнь подходит, берет его за руку и тянет на себя, выводя на середину узкой кухни.- Так здорово видеть тебя таким.Разбирает нервный смех, но Хаосюань идет, позволяет расшевеливать себя, когда Бовэнь, подстроившись под ритм на раз-два-три-четыре, шагает назад, потом к нему, все еще не отпуская руки, и получается неловко, но он приноравливается, угадывает движения по мелким намекам, а может, это Бовэнь угадывает и подыгрывает ему. Мелодия и правда удачная, без резких переходов, с постоянным ритмом, и Хаосюань прикрывает глаза, расслабляется, губы все еще подрагивают от волнения, но ему так оглушительно хорошо, и радостно, и свободно, и не стыдно делать глупости и выглядеть глупо. Пальцы Бовэня теплые и уверенные, мягко сжимают его ладонь, в груди – яркий летний день с запахом влажного ветра, безоблачным небом и тысячей воздушных змеев, рвущихся с лесок в небо, и щеки немеют от улыбки.А потом эти пальцы оказываются на его лице, широкая ладонь на спине, а на губах – быстрое легкое дыхание, Бовэнь прижимается к нему всем телом, от лба до кончиков пальцев, и попытка сделать вид, что это часть танца, проваливается с треском, когда Хаосюань вдохнув, как перед прыжком в воду, обнимает его и подается вперед. Он не уверен, что хочет сделать, не уверен, что это именно то, чего хочет Бовэнь, потому что все еще не до конца верит, что это может происходить с ним, но слава небесам, хотя бы Бовэнь не сомневается.Они замирают между каждым вдохом и выдохом, преодолевая внутреннюю дрожь, потому что Бовэнь отчего-то тоже дрожит, и целует осторожно – почти как тогда, в парке, невесомо, своими невозможными мягкими губами, и Хаосюань чувствует, как с грохотом падают внутренние оковы, которые заставляли его сутулить плечи, прятать взгляд - ему хочется смотреть, и он смотрит из-под прикрытых ресниц, как Бовэнь жмурится от удовольствия и улыбается в поцелуй.Ему мало, хочется больше - больше того, что предлагают, возможно, больше, чем когда-либо были готовы дать. Возможно, нельзя даже просить о таких вещах, но он не собирается просить.Он касается подбородка Бовэня, чуть надавливая, ведет подушечкой большого пальца по губам, буквально размыкая их, тут же приникает языком, и черт, до чего же это хорошо, когда Бовэнь отвечает – быстро, легко, будто они сто раз уже целовались, никогда не было иначе, или так и должно было быть с самого начала. Ощущение обреченности и вместе с ним неминуемой правильности происходящего приподнимает над землей, и леска рвется.- Ох, - произносит Бовэнь, когда дыхание наконец сбивается, и приходится отстраниться.- Да, ?ох?, - соглашается Хаосюань, нервно поджимая губы, и разглаживая на плече рубашку Бовэня, в которую так вцепился за секунды до этого. У того в глазах восторг и какое-то детское удивление, от этого весело и неловко одновременно. Хочется говорить глупости, вроде: - Ты, кажется, говорил, что от сладкого бы не отказался. Было очень самонадеянно думать, что это метафора?Бовэнь таращится на него секунду, а потом хохочет в голос, обнимает его лицо ладонями, целует в кончик носа, в щеки, и прижимает к себе крепко, шепча куда-то в макушку:- Это моя самая удачная метафора за всю жизнь, веришь?И Хаосюань ему верит.