I. (1/1)

В тот день лил дождь. Холодный, назойливый, он прогонял композитора прочь из столицы, но при этом рыдал вслед, заставляя больное сердце томиться мучительной тоской, которая оставалась в груди на протяжении всего пути. Идея посетить Венецию появилась в голове итальянца неожиданно, но именно она спасла мужчину от бессонных ночей в томлении и боли. Надо было отвлечься, надо было забыть про Моцарта, выкинуть все годы из головы, стереть себе память. И единственным лекарством от этой боли была лишь другая, которую Сальери старательно хоронил в недрах своей памяти. И сейчас ему приходилось голыми руками разрывать свою душу, чтобы достать закостенелые воспоминания, отмыть от многолетней пыли картины прошлого, которые он с ужасом хотел забыть, будучи еще ребенком. Серость гнала повозку все дальше от столицы, и музыкант все отчетливее ощущал свою ненужность в этом жестоком городе. Ведь если у него была возможность оставить все воспоминания среди холодных домов Вены, он бы ни секунды не сомневался. Слишком много горя принес этот город и слишком много хорошего забралИ сейчас, оставляя в бесцветных камнях городских улиц то, ради чего когда-то хотелось жить, итальянец мчался на родину. Мчался, поджав хвост, признав свое поражение. За серыми от грязи окнами повозки летние дни казались тусклыми, пасмурными; поля, усеянные рабочими и зреющим урожаем, - безжизненными и тлеющими; леса, вгрызающиеся между поселений и холмов, - мрачными и сухими. Солнце порой выглядывало из-за мутного пятна на окне и выжигало в экипаже воздух, заставляя его еще медленнее тащиться по ухабам и выбоинам. Лошадь, загнанная в мыле, едва могла переставлять ноги, поддаваясь лени дней и оседая все ниже, надеясь ухватить травинку на обочине дороги. Встречные повозки попадались редко, и чаще всего они были наполнены сеном или навозом, от чего в духоту врывался запах пота, гнили и отходов, который еще долго не мог выветриться из жесткой ткани сидений. Повозка качалась из стороны в сторону, разгоняя хорошую погоду своим мрачным очертанием. Ночь не забирала мук природы, заставляя ее задыхаться и выбиваться из сил, ведь большую часть ночи темная путешественница продолжала змеей тащиться по артериям Европы. Следовавший из Австрии путник гнался куда-то, не желая останавливаться даже на нормальный ночлег. Высокие холмы постепенно сменились равнинами и полями, глядя на которые можно было подумать, что весь мир такой же пустой и скучный. Полям не было конца, они не прерывались на леса и не хотели заканчиваться, их не питали реки, по ним не бродили люди. В сжигающую жару здесь не найти было тени, а в дождь – раскидистого дерева, под которым можно было найти укрытие. Мертвая даль, неизведанная лишь потому, что никто не хотел за нее браться: всех душило отвращение. Эти дыры земли напоминали одну огромную лысину на теле плешивой собаки, которую даже блохи отказались есть. Наконец запахло солью моря, и под колесами начал тесниться мелкий камень. Венеция, подобно горделивой кокетке, раскрашивала свой лик в яркие цвета грядущего карнавала. Она наряжала свои улицы в яркие тряпки, которые развивались на свежем ветру, как флаги. Она выкидывала на лица жителей и приезжих выражение всеобщего нетерпеливого ожидания. Она дышала запахом цветов, рыбы и морской болезни. Сверкала блестками, атласом и развратом. Ночью наполнялась пьяными песнями, криками и стонами. Жизнь в ней кипела, как в котле, но в то же время была слишком предсказуема, а, значит, скучна, ведь каждый человек, уже видевший Венецию такой, знал, что она не выплеснется и не польется через край. Бурный маскарад зрел только в чертогах города, только в его каналах, за пределами он внезапно застывал, обрывался и загнивал. За пределами Венеции вновь начинались поля, уже цветущие и растущие, ленивые повозки и лошади, чья грива переливалась на ярком солнце. Мучительный путь медленно плелся к концу, оставляя лишь еще один бесконечный день в пути. За мутным стеклом протянулись вспаханные поля, вороньи гнезда и коровы, козы, лошади и собаки, весело гоняющиеся за птицами. Запахло привычным запахом деревенской жизни, от которой можно было легко отвыкнуть в больших городах и золотых залах, но без которой душе было плохо, душа тосковала. Небольшой городок Леньяго встречал повозки неспешной рекой, которая радостным плеском рыб приветствовала приезжих. У берегов женщины полоскали белье. Рыбаки, вытягивали из синих вод, отражающих безоблачное небо, рыбу, отгоняли от нее домашних кошек, ушедших в поле ловить крыс и нашедших более легкую добычу. Повсюду слышался бодрый итальянский говор, из хлевов доносились возня животных и звуки деревенских драм и интриг. Молодые девушки убегали от разгоряченных кавалеров, отвечая смехом на их шутки.Дети затевали шалости, то дергая дворового пса за хвост, то убегая от поросят. Непосед отчитывали матери, несшие в руках ведра колодезной воды. На улицах пели незамысловатые песни, кое-где играла музыка, полная надежд. В этом городе была совершенно иная жизнь, она медленно текла изо дня в день, спокойно и предсказуемо прерываясь по ночам, а на рассвете рождаясь детским криком. Этот город очаровывал своими напевами, не похожими ни на венские, ни даже на венецианские. Они были прекраснее и роднее сердцу, их Сальери знал с детства, и им умилялась его душа, раны которой здесь неожиданно залечивались.Венеция пестрела своими красками, разливая по улицам горячую душу Италии. Домашняя атмосфера убаюкивала, заставляя черное сердце постепенно успокаиваться, а назойливые мысли затихать в больной голове. Не сейчас, не здесь, насладись спокойствием родных земель, композитор. И композитор внимал этому сладкому шепоту.- Ты даже без предупреждения, - Франческо, старший брат Сальери, удивленно вскинул брови, когда увидел в прихожей знакомую фигуру. – Что же заставило тебя так неожиданно посетить нас? - Соскучился. Это прозвучало слишком неправдоподобно, наигранно, но итальянца сейчас это совсем не волновало. Его брат был из той породы людей, которым было абсолютно все равно, с какой интонацией им что-то говорят. Главное – что именно говорят. И вообще, как бы настойчиво придворный композитор не позиционировал себя, как человека замкнутого и без друзей, один друг, все же, у него был. И он стоял сейчас перед Антонио, с интересом наблюдая за поведением незваного гостя. Тот был подавлен, отчего его темная фигура казалась еще темней, а черный цвет от камзола бесцеремонно лез на стены прихожей. Приехать к брату было плохой идеей, промелькнуло в голове Сальери. Меньше всего ему сейчас хотелось вновь поднимать всю свою историю, пересказывать, давясь горькими воспоминаниями. Но Франческо мастерски копнет глубже, умело выудит из младшего брата все и, что самое печальное, поможет ему этим. Все это время музыкант старательно пытался задавить в себе все переживания, совсем забыв о том, что иногда надо просто высказаться, выплакаться, дать слабину. Светлая гостиная дружелюбно приняла в свои объятия капельмейстера, размещая того на массивной софе, что совсем не вписывалась в интерьер всей комнаты. У хозяина дома всегда были проблемы со вкусом: он сочетал в своем доме совершенно все стили, которые были ему известны. О кофейный столик звякнул фарфор, бережно хранивший в себе заграничный чай. Франческо добродушно улыбнулся, наблюдая за тем, как брат пытается ощутить уют в не совсем знакомом доме. Сальери периодически хрустел костяшками пальцев, темные глаза бегали по расписному ковру, выжигали яркий узор своей отрешенностью, а острые плечи время от времени дрожали, словно от несуществующего в закрытой комнате сквозняка. - Ты мне так и не назвал настоящую причину своего приезда. Придворный композитор невольно дернулся от пугающих слов, которые до этого всю дорогу стучали в больных висках. Ответ плясал на языке, желая быть озвученным в пестрых стенах безвкусного дома, но разум упорно душил любой порыв рассказать все. Слабость не хотела, не позволяла Сальери показать себя, пряталась глубже в груди. Поделиться произошедшим невозможно. Не сейчас. - Я говорил… - голос предательски рухнул в горле.- И не договорил, - Франческо нахмурился, улавливая каждое движение брата. – Ты надолго? Композитор пожал плечами. Вопрос застал его в тупик. О своем времени пребывания в этом особняке мужчина совсем не задумывался.- Не знаю, - Сальери пожал плечами, взял тонкими пальцами хрупкий фарфор. – Быть может, несколько месяцев. Если ты не против, конечно.Хозяин дома замолчал, обдумывая слова итальянца. - Если ты против, то я уеду в ближайшее время, - тихо проговорил Антонио, когда пауза над мужчинами натянулась. - Нет, оставайся. Просто я не могу понять, что заставило тебя так резко покинуть Вену и приехать без предупреждения. Франческо обладал даром задавать те вопросы, на которые меньше всего хотелось отвечать. Разум подсказывал придумать любую нелепую причину отъезда, увести брата с этой темы, чтобы хоть как-то разрядить атмосферу в гостиной. Но этот человек обладал поражающей воображение проницательностью. Обманывать его не было смысла, он бы все равно нашел способ копнуть глубже, вытащить из младшего брата всю информацию, которая была ему необходима.Сальери колебался. Перед ним сидел человек, которого действительно можно было назвать одним из самых близких людей на земле. Таковыми капельмейстер был не богат, поэтому он дорожил каждым из них. - Отношения с одним человеком зашли в тупик. Поэтому мне пришлось уехать, чтобы охладить свои чувства к нему. Франческо удивленно вскинул бровь.- Ты поссорился с Терезией? Капельмейстер отрицательно покачал головой. - Завел любовницу? - Не совсем. - Любовника? Сальери передернуло. Да, старший брат был единственным человеком, который знал о прошлом Антонио, принимал его странные вкусы и не осуждал. Франческо вообще был свободных нравов, но при этом был невероятно любопытен. Придворный композитор знал, что после его ответа последует ряд вопросов, которые совсем не хотелось слышать. - Да… - голос хрипел от жуткой боли, что сковывала воспоминаниями грудную клетку. – Но это все в прошлом. Я не думаю, что мсье Моцарт захочет… - Моцарт? – хозяин дома приподнял бровь. – Тот самый? Итальянец молчал, про себя проклиная свой язык, который имеет привычку выкидыватьслова в воздух быстрее, чем их переработает голова. - Это же сколько ему лет сейчас, - задумчиво протянул Франческо, загибая смуглые пальцы. - Меньше, чем ты думаешь, - тяжело выдохнул Сальери. - Это его сын.