Чернота костей ( Угорь/Эграсса, упоминаются ОМП, слэш, дарк, R) (1/1)

Есть шутка, что в Заграбе два времени года: весна и осень. Одно от другого не отличается совсем, и когда Угорь слышит об этом впервые, уже седлая коня после короткой ночевки у самой границы с вечным лесом, то не сомневается, что это шутка и есть. Он был уже в Заграбе, он видел, как негостеприимный мрачный лес увядал, принимая неизбежное, и погружался в зимний сон. Его смущает было, что так шутит эльф, его провожатый из Дома Черного Пламени, с коротким простым именем без змеиного "-сса", и удивительно тепло к нему, человеку, отнесшийся.— И как же весна без лета может быть? — спрашивает он. — А осень без зимы?— Что может быть проще осени без зимы? Спросите у Господина, как это: знать одно лишь цветение и одно лишь увядание и не останавливаться, чтобы окрепнуть, ни в том, ни в том.Эльф ведет своего коня рядом, пока Угорь устраивается в седле, и говорит, головы не поднимая, только бледное солнце серебрит его и без того седые волосы. Но и в лицо ему смотреть не надо, до того чувствуется в голосе улыбка. И странная грусть.— Отчего Господин это должен знать? — роняет Угорь.Пустота в нем должна была встрепенуться от упоминания того, к кому и лежит его дорога, но лишь чуть подергивается рябью, словно оживая. И обрывается в пустоту еще более гулкую, почти уже не болезненную. Он едет словно бы и не к Эграссе, словно бы не по приглашению, не по письму — очередному, завитушки и вензеля, —не по просьбе явиться пред очи ясны, потому как его светлость изволит скучать без своего сюзерена, а просто на прогулку.— Господин в одной поре, — эльф вздыхает, под тонкими его ступнями шорох листвы едва различим, и так же неслышно ступает его конь. — И годы пройдут, думается, а он останется. Как Заграба: в золотой короне и с пустым нутром.Вот только с пустым нутром здесь не только Эграсса, думается Угрю, когда они наконец встречаются. Блеск Листвы ослепляет пришельцев, даже теперь, открытой для ограниченного числа людей, но все же доступной, больше не сказочной, и запечатленной для библиотек всех больших городов, с витыми мостами и шатрами-крышами, — столица не вызывает в Угре ни трепета, ни восторга.Ничего.Прохладный осенний воздух течет неспешно, не шевелит опавших листков розовых кустов, усеявших дорожки. Воздух скользит по глотке со вздохом, заполняет легкие и должен пьянить, переливчатый и душистый, но, даже чувствуя разницу с воздухом границы или Валиостра, Угорь не чувствует удовольствия. Эграсса подле него дышит так же: стараясь вдохнуть поглубже, побольше. Почувствовать хоть что-то.Корона на его пепельных волосах — увитый лозами яркого золота зеленый камень, опущенный на серый, прорезанный морщинами лоб, — и одежды, сияющие драгоценной вышивкой — все блестит, кроме его глаз. Глядя в них, Угорь снова возвращается к мысли о их похожести. Корона владыки и лицо прекрасного создания — и глаза мертвеца. Бледные и пустые, и не сразу поймешь, что так смущает, когда его светлость Эграсса переводит на тебя взор.Его глаза сверкают каким-то отголоском ярости, жизни, только в покоях, когда руки его прижаты к бесполезно мягким, почти невесомым простыням, а ноги раздвинуты, раскинуты, и бедра истерзаны пальцами, и ногтями, и зубами, человеческими, предназначенными, чтобы откусывать, а не рвать; и Угорь над ним и глубоко в нем, и каждый спазм, будь то дыхание, когда Эграсса содрогается, давясь воздухом, или когда он с показной небрежностью извивается гибким и тонким телом, словно желая вырваться, — каждое его движение отзывается в Угре томительным почти-удовольствием. Угорь думает тогда, вжимая Эграссу в жесткое ложе, преодолевая сопротивление его тела, входя глубже и подаваясь обратно, причиняя, должно быть, одну только боль — так тесно, что ему и самому от давления вокруг возбужденной плоти едва, но больно, — думает, глядя в на мгновения живые, блестящие не то слезами, не то настоящими эмоциями глаза Эграссы, что и сам, наверное, выглядит так же. Почти живым. Словно что-то чувствует не только телом, постоянно изнывающим то от болезни, то от усталости. Но и тем, что есть, что должно быть внутри, под всем этим мясом и костями. Сердцем ли, душой ли.Только блеск этот недолог, и Эграсса дышит под ним, а Угорь даже не касается его губ своими, чтобы разделить это дыхание; он думает, что, наверное, так блестели их глаза тогда, перед походом за Рогом Радуги. Так ведь смотрят, так выглядят все живые, все, у кого по-настоящему бьется сердце и горячеет кровь?Наверное, вот только он не помнит.Мало что меняется от встречи к встрече. Даже времена года замирают, и Листва не меняет цветов: что весна, что осень. Новые морщины ткутся на лице Эграссы, длиннее отрастают его шелковые волосы, сменяются одинаковые с виду служки в его покоях, и у дорожек во внутренней части дворца-шатра меняются розовые кусты, от алых к белоснежным.На матово-темной коже не видно ни укусов, ни того, как следы поцелуев наливаются синяками — черные пятна на графитовом полотне. И ничего не напоминает о близости; прокушенная тупыми широкими клыками шея укрыта шарфом, разодранной спины и вовсе никто кроме Эграссы не увидит.И ничего уже не изменится.— Ты всё в одной поре, государь, — припоминает сказанное провожатым Угорь, целуя в знак почтения и прощания длинный рукав шелковых одежд Эграссы. — В вечной осени.— Будто бывает иначе, если умирает сердце, — улыбается тот, и желтоватые, как обточенная кость, клыки растягивают черные губы.Уже обратно, лига за лигой из-под золотого шатра деревьев Заграбы, Угорь размышляет лениво, почему они так сошлись; себя он не корит: он потерял мужчину (не будет он говорить, что потерял вместе с ним, какую часть себя, теперь ставшую ноющей, черной пустотой под человеческой личиной), и он заменил его мужчиной. Пусть эльфом, пусть Эграссой... Но Эграсса потерял куда больше.Так почему он выбрал одного только человека взамен?Золотой лес дремлет в своей вечной осени, а конь Угря, пыша вензелями бледного пара из ноздрей, ступает на усыпанную первым снегом землю Валиостра.