Первые дети (Гаррет, Падшие; джен, G) (1/1)

Как самые страшные сны прошлой, еще смертной жизни остались в памяти нетронутыми, разве что едва поблекшими под пылью прошедшего времени — так и Костяные Дворцы, страх, царивший в их переходах и залах, поселившийся, кажется, и глубоко внутри Гаррета остался прежним. Раз за разом напоминание находилось даже в пляске теней и отсветов пламени на стенах, бликах на шкурах животных, в падении лучей сквозь древесные кроны. Едва уловимое движение света сменяло картинку жизни, высоко стоящего солнца или живого движения пламени видом мертвенных дворцов. Блики превращались в тени, тени становились тьмой, и всюду, в каждом движении бездонной черноты Гаррету отчетливо виделось шевеление жизни, чуждой настолько, что он не позволил бы себе назвать Их живыми.Его не звали, и уж тем более не приглашали: скорее он сам определил Судьбу, повелев себе вернуться в залы, где когда-то пережил перерождение и зарождение силы, где был отравлен страхом и нашел излечение в себе самом. Те, кто не ждали его в Храд Спайне, кого он боялся, но стремился найти еще раз, — они стройной вереницей появлялись во время недолгого дневного сна. То лапами, то руками держа светильники из многочисленных черепов, они обращали к Гаррету узкие головы, разевали сверкающие клювы, и Танцующий чувствовал взгляды, но вместо глаз на рыжих мордах зияли провалы, наполненные чистейшей темнотой. Они исчезали, растворяясь, и в новом сне их фиалкового цвета одежды снова трепетали под бродящими по Костяным Дворцам сквозняками, а лапы бесшумно ступали по плитам, усеянным костями.И возвращение казалось только делом времени, отступающий страх обращался жаждой, какая Гаррету не была знакома. Словно сила, та самая Сила сокрыта была вовсе не в Роге Радуги, сколько бы он не нес в себе могущества; Сила была там, на нижних ярусах, и об этой силе каждый раз во сне ему говорили странные твари, разевая клювы и буравя страшным взглядом проваленных, пустых глазниц.Путь открылся так, как должны были открываться дороги под ногами богов — Гаррет ступил в залы. Древние, покинутые, они еще хранили память случившегося несколько веков назад, так ярко впитав воспоминания в себя, словно были голодны до движения. До запаха крови, все еще отчетливо слышавшегося в каждом переходе; до звуков, отзвуками голосов и звоном оружия отражавшегося от чутких стен — раз за разом повторяя слова, сказанные во время охоты за Рогом; снова и снова выстреливая пронзительными, предсмертными криками. Гаррет не вздрагивал, касаясь руками стен, живо отзывавшихся, и если бы камень мог льнуть к ладоням, оставаясь совершено неподвижным, — Гаррет описал бы это именно так. Шевеление теней здесь, в кромешном мраке было таким густым и явным, что они оплетали ноги, спутывали волосы, появляясь как внезапное дуновение ветра, — но ветра здесь и не могло быть. Шаг Гаррета был бесшумным, и теперь, в тишине, уже не позволяя своему страху мешать, он смог различить то, что ускользнуло от него в прошлый, в первый раз. Дыхание Дворцов было медленным, размеренным, словно у спящего, громадного существа. Пол, стены, статуи, обращенные из живых, впитавшие тела, впитавшие магию, как кожа впитывает лучи солнца и капли дождя, — Храд Спайн был сыт и погружен в долгий, спокойный сон. Страху здесь, в этих залах не было места. В успокоении, царившем тысячелетиями ничто не порождало нечто более сильное, чем властность этих сонных выдохов, ветром проносившихся по коридорам, переходам и залам. Гаррет дышал вместе с этим местом, и страх исчезал так же, как исчезла давным-давно отсюда жизнь, неспособная за гомоном и грохотом собственного существования услышать жизнь Дворцов, прислушаться и понять, что какофония, создаваемая ими самими и рождала страх.Слепые Стражи истаяли, едва обозначившись сияющим, ослепительным в темноте ореолом и ничто не помешало Гаррету пройти опасную залу. Смерть смотрела со своего трона, но смотрела сквозь, не интересуясь теперь, и под маской сквозили черты молодого лица, искаженного тщательно скрываемой гримасой разочарования. Гора черепов, бывшая ей троном, словно выросла еще, и теперь владычица взирала на неподвластное ей дитя, рожденное чужой силой из-под самого потолка невыразимо громадной залы, и украшавшие ее трон нарциссы щерились подвявшими каменными лепестками, тронутыми болезнью. Под ногами захрустели кости, оглушающее, словно треск обрушившегося с высоты каменного потока. Пока эхо бесконечно долго повторяло отзвуки неверного шага, Гаррет стоял, закрыв глаза. Гром сменился далекими отзвуками затихающей грозы, прошелестел в наполненном тенями воздухе ветер выдоха, развеяв другие, слабые звуки; родившийся и спокойно, размеренно зазвучавший шелест тканей, шагов и глухой шепот побудили Гаррета открыть глаза. Страх осел на языке и небе, заменив собой воздух вдоха. Процессия, так и не забытая и не понятая, возникла из неоткуда. Спины, громадные, выпрямленные совсем по-человечьи, так, что мощные лопатки сдвинуты, будто у солдат на праздничном шествии, а нелепые, гладкие птичьи ноги ступают под несуществующий, медленный, ровный марш. Когтистые лапы, напоминающие руки, с длинными, мощными, покрытыми шерстью пальцами сжимают отполированные, выщербленные временем огрские черепа, внутри которых недвижно сияет пламя, ослепительное, янтарное, неживое.Теперь Гаррет идет за ними, уже не в силах сосчитать шествующих, и различает в нестройном доселе шорохе дыхаия, шелесте одежде и звуке лап, опускающихся на до блеска отполированные каменные плиты тот стройный, тяжелый мотив, какой выстукивает и его собственное сердце. Эта музыка, которую едва ли можно услышать, тяжелая и пугающая, вторит дыханию Дворцов, мягко, как заточенное лезвие сквозь бархат, проходит насквозь, будучи едва ли более слышным и куда более сильным. Скупые движения шествующих, почти полная неподвижность, едва переставляемые ноги и хрип, каким отзываются это странное действо внутри все еще живого тела Гаррета рождает догадки, и снова, нарушая выверенную точность звуков в этой бесстрастной, древней музыке, Гаррет слышит голос Вальдера, как слышал, увидев этих существ впервые:?Абсолютно другие?.Под шагами Первых отзывается сам Храд Спайн, и в гуле переходов Гаррету чудится хриплый, тяжелый смех, вторящий свисту подземного ветра; дыхание Дворцов вливается в музыку процессии, и скоро не существует уже ничего, кроме этого движения во мраке, ровно горящих мертвых огней в руках Первых, и мелодии, пронизывающей и темноту, и камень, и тот несоразмерно огромный груз тысяч лет, тысяч смертей.Короткие рыжие перья, недвижно, плотно, словно слой еще одной, неровной кожи покрывающие спину идущих Первых медленно, подобно стекающей с шерсти воде каплями, пятнами, оказываются на плитах пола. Гаррет замечает не сразу, как идущий рядом становится ниже, пока и вовсе не ровняется в росте с Гарретом. Залы наполнены музыкой настолько, что больше ее создавать не нужно: многие тысячи раз отраженная от чутких стен, она звучит, рождаясь снова и снова, наслаиваясь и переплетаясь. Первые останавливаются, и сейчас они должны обернуться, повторив многие одинаковые сны последнего Танцующего в тенях. Ставшие узкими, совсем человеческие спины избавлены от последней рыжины исчезнувших перьев, склоненные головы поднимаются, позволяя увидеть затылки, покрытые густыми темными волосами. И в пару мгновений, бесшумно и плавно первые оборачиваются; подсвеченное янтарным светом, падающим недвижными волнами из черепов, на Гаррета смотрят десятки таких же, как он, точных его копий, повторяющих когда-то виденную улыбку. Первые наклоняют головы, все, как один, открывая глаза и в них, вместо живого отраженного света, Гаррет видит множество раз отраженную темноту. Первые делают синхронный, короткий шаг, разжимая руки с черепами и гулко выдыхая. Как тени складываются в кромешную тьму, так складывается звук и движение, позволяя Гаррету почувствовать то знание, которое ему отдают, отражая на воссозданном чужом лице десятки раз улыбку, призывающую не бояться. Хотя самим им и страх-то никакой неведом. В темноте, поглотившей Храд Спайн, встают тени былого — громадные отражения Первых. И мир, который они показывают, напоен темнотой. Все движется размерено и правильно, и редкие всполохи света сияют лишь из огненных чаш — единственного, чего не способны понять Первые, чего не способны создать, и что восхищает их. Движения грузных, тяжелых тел плавны и скупы, но каждое несет волну силы — созидающей или разрушающей, но одинаково неподвластной никому более. Нет городов, нет ничего, что было бы знакомо человеку или эльфу, — только тьма, в которой шелестят неведомые, дикие травы, в которой ветер звучит вечно, не умолкая, создавая песню. И в эту песню вплетаются звуки дыхания и хрипа, похожего на шепот, — и каждый звук рождает что-то. Знание здесь рассеяно в воздухе, как движение и звук рассеивают и концентрируют силу.Этот мир недвижим и одновременно подвижен, вечен и мимолетен, все в нем дышит и отзывается на прикосновения, на голос, готовое сливаться, меняться, оставаясь неизменным; отдавая все себя самое получать еще больше, чтобы в итоге вернуться к тому, чем было всегда и чем стало только сейчас. Только огненные чаши тлеют светом будущего солнца, в них движется, едва заметная, будущая жизнь, чуждая для Первых, губительная и страшная. Та жизнь, для которой циклы конечны, для которой перерождение влечет смерть, а не изменение. Жизнь, которая напоит созданную из тьмы и теней землю кровью, вырастив на ней деревья и тварей, умирающих и меняющихся, безвозвратно. Останется только сила, способная существовать и под светом того небесного огня, что родится из огненных чаш, сила, разлитая в воздухе. Из которой созданы Первые, выплавленная из теней. Эту силу новые дети обратят против друг друга, пытаясь подчинить себе. Воспоминания силы дадут им короткий поводок, чтобы удержать ее, — и из голосов Первых, их скупых движений, чтобы делиться силой, отдавать ее миру и принимать от мира, родятся дикие пляски шаманов, и песни, зовущие то, что все больше уходит в прошлое. Мир переродится, отдаваясь свету, принимая кровь и смерть, конечность всего — как данность. И Первые, устав учить новых детей своей силе, осознав, что убивая их своей наукой, самой сутью их силы и жизни не дают им перерождения и неспособные подчинить себе огонь неба, разогреваемый страстью к нему новых детей, уйдут в царство теней. Где грохот нового мира слышен, но не губителен, где все еще существует дыхание Сиалы, которое никто, кроме Первых, не слышит в шуме даже собственного сердца. Где шаг, и вздох, и шелест обладают силой. В тишине и тьме, едва ли похожей на их первый, погибший, невообразимый мир, они с грустью топят в черных подземных водах новые капли, наполняющие огненные чаши и здесь. И вместо ненависти, о которой говорил Вальдер, о которой Первые даже не знают, здесь царит странная, густая, несоизмеримо великая сила, которая отражается в сердце Гаррета глухой болью древней тоски. Храд Спайн лишь навершие над подземными пещерами, где нет ничего, кроме мрака и глухого звучания древней мелодии. И здесь, в окружении первых, вновь явивших себя из теней, уже без огненных чаш, в своих обличиях, в одеждах из тьмы, Гаррет чувствует, что эта сила слишком велика, слишком чиста. Мир переродится однажды, возвращая Первым их мир, — ныне исковерканный, обожженный и слепой, пожирающий сам себя. Это дыхание прорвется наверх, оглушая и пугая, но все будет так, как должно, — изменение идет по спирали, и неизбежно приведет к тому, что силу начнут слышать вновь. Те, кто не знает жажды и ненависти, злобы и отчаяния, кто не ждет власти или славы, не пытается поработить силу и овладеть ею, а кто сам есть сила: Сиала принадлежит только им, созданная ими, родившая их по образу и подобию своему, как тех, кто единственно способны дополнить ее мир.Последнее знание, какое Первые отдают Гаррету, кажется ему насмешкой над всем, что он знал до этого. Над всем, что случилось. Храд Спайн плывет в звуках переливающейся древней музыки, в ее звуках он слышит голоса Первых, произносящие слова, которые способен понять Гаррет, но в которых сами они не нуждаются. Дети этого мира, понимающие его и себя без слов, одним дыханием способные сравнять с землею горы, одним движение дающие рекам разливаться или высыхать.?Мы — тени?, — говорят они, шелестя неумело словами чужого языка.?Мы — мир?.