Летящей стрелой (Угорь/Горлопан, слэш, R, АУ) (1/1)

Он бы не дал этому человеку, смотрящего на него из зеркала, больше тридцати. Хотя, он почти уверен – это его субъективное восприятие. Острый нос, выцветшие светлые глаза. Человек в зеркале проводит пальцами по гладко выбритому подбородку, нащупывает тонкий шрам под губой, и хмурит брови. У человека мокрые после мытья светлые волосы, влажными прядями спадающие на голые плечи. Плечи в шрамах. И грудь, и бедра. Он смотрит, он помнит каждый из них. Он никогда не считал, что шрамы украшают мужчину.В двери стучат и тут же входят, и ему приходится вернуться в реальность и осознать, что этот постаревший человек из зеркала – он сам. Что на самом деле есть все эти отметины от клинков и падений на теле, что глаза выцвели, и ему уже не двадцать. Что больше десяти лет отдано было на то, чтобы калечить себя морально и физически – он машинально трогает пальцами шрам под губой - и что теперь всё это может закончиться…- Привезли! – звонко выкрикивает вошедший.- Заткнись и закрой дверь! – отвечает он, спешно одеваясь.Вбежавший запыхавшийся мальчишка краснеет и выскакивает прочь, а он уже натягивает на голое тело штаны, влезает в сапоги, когда хлопают двери. Накидывает свободную хлопковую рубашку со шнуровкой на горловине, и бежит в коридор. Если бы всё было так гладко, как хотелось бы, - думает он, быстрым шагом спускаясь по лестнице, - если бы они не потеряли Ключ, он бы мог преспокойно исчезнуть. У дверей на улицу суетятся несколько человек, он распихивает их локтями и выскакивает во двор. Из запыленной кареты вытаскивают двоих без сознания. Мимо него в дом, небрежно подхватив за руки и за ноги, проносят сначала Гаррета, а потом Угря. У обоих лица залиты кровью, одежда изодрана. Он трёт переносицу и уходит обратно наверх.Что делать сейчас, он не знает. Но он обязательно решит. Уже поворачивая к лестнице, он отчетливо слышит, как хлопают металлические двери камеры в подвале. Склонности винить себя он не имеет, но сейчас почему-то думает, что если бы он сделал всё правильно, не пришлось бы ждать приговора шамана. Если бы он был прав, люди, считавшиеся его друзьями и соратниками – напрасно, он знает, - не были бы обречены на смерть от его рук. Он закрывает за собой двери и садится на кровать, собирая влажные волосы в хвост. Ему надо подумать.В Подземном Царстве, наверное, примерно так же. Темно, сыро, привкус крови во рту и дикая боль. Но уже то, что он оказался здесь, а не под знамёнами Сагры, ясно говорит, что это скорее клетка, чем мир мертвых. Из зарешеченной бойницы, из-под самого потолка стекают лучи бледного утреннего солнца, освещая устеленный соломой пол. Угорь дергает руками, но запястья туго перетянуты гладкими верёвками, так туго, что он уже почти не чувствует пальцев. Кожу лица неприятно стягивает пленка высохшей крови, и он неловко упирается насилу выставленным локтем в пол, и каким-то чудом садится, стерев о шершавую каменную стену кожу на плече. Тяжело дышит. Если не считать неподъемной, словной налитой железом головы и дикой боли во всём теле – всё не так уж плохо. Он обводит взглядом камеру и замечает лежащего почти у самых дверей Гаррета, помятого и побитого, но явно живого. Действительно, - думает он, - всё не так уж плохо.Он замирает в раскрытых дверях камеры, поймав взгляд цепких серых глаз. Замирает, ведь не рассчитывал, что Угорь так быстро придёт в себя. Но Гаррет ещё без сознания, хрипло и громко дышит. Он закрывает плотнее дверь и жалеет, что она не запирается изнутри. Хотя в коридоре никого нет, и никто не должен их потревожить. Он проходит вперёд, скользнув в наклоненном столбе солнечного света, садится на корточки перед Угрём.Гарракец щурится и плотно сжимает тонкие губы.- Горлопан, - хрипит, смотря в глаза.Он лишь качает головой. Это не его имя, совсем не его, абсолютно чужое. Он выуживает из кармана штанов склянку, зубами снимает крышку, и смачивает содержимым небольшой платок. Протирает влажной тканью чужой лоб, щеки, переносицу, стирая высохшую кровь со смуглой кожи.- Ненавижу эту кличку, - отвечает, придвигаясь ближе.Угорь похож на хищную кошку. И сейчас, когда он весь в ссадинах, с разбитой головой и сбитым дыханием, выдающим минимум сломанные ребра, - всё ещё по-кошачьи дерзкий, с неповторимым разрезом глаз, он не выглядит жалко. Он смотрит с вызовом, хотя абсолютно ясно, кто сейчас правит бал.У него было столько лет в заснеженных пустошах Безлюдных Земель, столько вылазок бок о бок с этим поджарым южным котом, что он отчасти выучил его, как выучивают людей, которые часто бывают рядом. Если опустить ненужный фарс, коим приходилось прикрываться столько времени, и быть честным, то его чувства к Угрю менялись слишком много раз. Он с легким нажимом вытирает чужую щеку, избегая поймать взгляд.Сначала была ненависть. Такая, что сжигала его изнутри. Смешно и высокопарно, кажется. Но если бы тогда представилась возможность, он бы с удовольствием загнал в крепкую мускулистую спину гарракца нож. Потом всё рванулось с места, Сыч смеялся над тем, как он скрежетал зубами рядом с Угрем, как смотрел исподлобья. Сыч, словно проклятая сваха, определил их быть командой, будто издеваясь, надсмехаясь. Он ненавидел, сколько мог, но гарракец словно смотрел сквозь, не замечая этой пелены злобы и проклятий. Сколько раз, рискуя собственной жизнью, Угорь вытаскивал его из-под снега, из когтей разных тварей. Сколько раз он сам, сломя голову, бежал, чтобы помочь. Долгие переходы, изнуряющие дозоры – лед и холод бесконечно долгих ночей и морозных дней выбелили его ненависть, выжгли. Он стал равнодушен. Но средняя отметка не может быть истинной для того, кто постоянно подле тебя, с кем ты соприкасаешься ежедневно, ежечасно – ты либо любишь его, либо ненавидишь. Таков мир, такова жизнь, люди не изо льда, чтобы сохранять холодность.Угорь ерзает, отворачивается, инстинктивно вздергивая верхнюю губу в гримасе отвращения. Ему остается только убрать руку и усмехнуться.Конечно, Угорь спасал его не потому, что он какой-то особенный. Угорь спасал каждого из них, если мог. Наглость, гордость, надменность, покровительственные или – хуже того – вовсе бесцветные интонации гарракца – и отношение, замершее на безразличии, дергалось, словно в конвульсиях, перепрыгивая со средней отметки то в ненависть, то обратно на середину. Он не уважал гарракца, он смотрел на него с той же гримасой, с какой Угорь сейчас глядит в стену. Чувства то появлялись, то исчезали. Когда он смотрел на тренировки Угря, на его сражения, безразличие сменялось тихим благоговением. Всё текло, и он сам понимал, что постоянно так быть не может, скоро вернется та ненависть, думал он. Они сидят друг напротив друга, Угорь дышит прерывисто и хрипло, щурит ясные глаза. Но потом, когда ветер свистит в ушах, разнося звон улетевшего вниз клинка, бьющегося о скалы. Когда замерзшие пальцы соскальзывают с уступа, исцарапанные и ноющие. Внизу ждет бездна, ледяной ветер, хлопья снега и гулкая, глубокая синяя река, после падения в которую не выжил даже снежный тролль, стараясь сбросить которого он и оказался в таком положении… Он просто закрыл глаза, ожидая, когда онемевшие пальцы разомкнутся, ожидая секунды полета и смертельного удара о воду. Это были ужасные мгновения – осознавать, что уже конец. Но это оказался конец лишь его ненависти. Его запястье, израненное и окровавленное, обхватила неожиданно горячая ладонь, сильные пальцы сомкнулись, как раскаленный стальной обруч, и с рыком, слышным сквозь гул вьюги, его рванули вверх. Через секунду – он помнил это так отчетливо и ясно, кажется, помнил каждый звук и вздох, каждое движение, - он оказался на белом настиле снега на скале. Прополз вперед, поднимаясь на колени, подтягиваясь к тому, кто ещё сжимал его руку. Обессилено рухнул вперед, и его инстинктивно притянули ближе. Угорь, с кровоточащим порезом через правую щеку, необычно бледный, с запорошенными снегом бровями и волосами, легко похлопал его, уткнувшегося в кожаный жилет на груди гарракца носом, по плечу. Смех вышел хриплым и тихим. Он, приходя в себя, улыбнулся обветренными губами. - Ну, скажи, что лучше бы я тогда сдох. – он прячет склянку обратно в карман, и мнет в нервных пальцах платок, окрасившийся теперь в розовато-бурый. Угорь кривится. Конечно, он помнит это. Потому что сам чуть не погиб, чуть не сорвался, пока нащупывал ледяные тонкие пальцы, пытался обхватить чужое запястье. И, конечно, теперь он сожалеет. И об этом, и о том, что было после.Гарракец резко оборачивается, всё ещё сощуренными глазами смотрит в глаза сидящего напротив. Молчит, хмурит брови. Тогда все слишком резко изменилось. Они в тот же вечер после двадцатидневной вылазки вернулись в крепость. Оказались в тепле. Израненные, промерзшие до костного мозга, с ноющими мышцами, невидящими, привыкшими к белизне глазами. Смеющиеся сквозь чудовищную усталость. Все такие одинаковые, полумертвые, полуживые. Баня была натоплена так жарко, что они все словно варились в котле Азарака, клубы раскаленного белоснежного пара обжигали кожу и легкие. Дышать было тяжело, и по всему ноющему перегретому телу разливалась приятной тяжестью истома. Они оставались вдвоем. Угорь, блестящий от пота, приоткрыв темные губы, сидел, прислонившись к деревянной стене.?Только не закрывай глаза.? - шепнул он, усаживаясь на горячие доски рядом, и Угорь взглянул на него затуманенными серыми глазами.Как там – закрыв глаза можно уснуть, и слишком жарко и влажно, при такой температуре во сне может ждать только смерть. ?Стоило ли выжить в снегах, чтобы умереть так, да?? - неожиданно усмехнулся тогда в ответ гарракец.Сейчас Угорь смотрит серьёзно, но ему отчего-то кажется, что они вспоминают одно и то же. Как ошибся когда-то один. Как обманул тогда другой. Хотя оба были уверены в искренности и правильности.Он ещё никогда не целовался так. Жадно, как погибавший от жажды в пустыне пьет воду. Как задыхавшийся глотает воздух. Угорь вжал его в деревянную стену, прижимаясь влажной голой грудью к груди, вжимаясь пахом в пах, обхватив руками за бедра. Кусал его губы, шарил руками, заставляя и так раскаленную кожу пылать ещё жарче, целовал шею, ключицы.Если бы тогда он не оттолкнул гарракца и не выволок за собой в прохладный предбанник, они бы оба задохнулись там, или умерли от остановки уже слишком быстро колотившихся сердец. Угорь дышал ему в губы, царапая короткими ногтями бедра. Шептал сбивчиво, срываясь на выдохах. Он же послушно подавался навстречу, закрыв глаза.- Мне жаль, что все так вышло, - он прячет платок в карман и решается открыто взглянуть в чужие холодные глаза. Угорь выдыхает, плотно сжав зубы. Всё это было так резко и неправильно, что он не мог поверить сам себе. Об отношении, о той средней отметке, о былой холодности уже не шло и речи. Конечные точки ?ненависть-любовь? забылись и стерлись, теперь, когда он спокойно мог придти после дозора к дверям комнаты Угря и быть уверенным в том, что эту ночь проведет не один. Ровно до тех пор, пока ему всё не надоело слишком сильно. Кто-то умирал, кто-то оставался жив, Угорь целовал его и непривычно улыбался, но мир замер, не двигался. Всё вывернулось наизнанку, снова появилась необходимость называть вещи своими именами. Горлопан стал замкнутым и угрюмым, все ещё ненавидящим эту кличку и всё ещё отзывающимся на неё через раз.Он хотел бы объяснить гарракцу, как все это уже надоело. Что он и сам предпочел бы тогда сорваться, чтобы не дожить до такого отвратительного будущего. Что он хочет жалеть, но не может. И прекрасно понимает, что его не простят. Никогда. По лицу Угря он читает ненависть, смешанную с обидой. - Кто знает, чем все это закончится, - он ведет пальцами по смуглой щеке, и внутри все сжимается от внезапного резкого ощущения близкого конца.И когда Угорь размыкает губы, он уже знает, что услышит.- Я вырежу тебе сердце. – Хрипло шепчет гарракец.Он проводит пальцами по чужим губам. - Только сдержи обещание.Он успевает заметить Непобедимого перед тем, как выскочить из камеры. Сурок, мальчик, если бы ты знал, сколько твоя крыса попортила планов!..Гаррет что-то восклицает, Угорь же выскакивает следом и замирает, увидев, что он просто стоит напротив. Не бежит. Ему кажется, что слышен гул откуда-то сверху, топот, брань. Угорь делает шаг навстречу, и он закрывает глаза.Какая теперь разница. Даже если бы он мог убежать, даже если бы хотел, что бы ждало потом? Он прекрасно знает. Он не выбирал такую жизнь. Лицемер, воспитанный лицемерами, до самых последних минут обязанный безоговорочно верить в величие прошлого. Если бы маски не врастали и их можно было бы снять, думает он, когда ощущает жесткие пальцы на своей шее, если бы не пришлось клясться в верности и непоколебимой вере тому, кого выбрал не сам. Двери клетки со звоном замыкаются, а гхолы, цепляясь за прутья поднимающегося заграждения, тянут крючковатые лапы и клацают острыми зубами. Как это похоже на Угря – обречь врага на самую ужасную из возможных смертей. Даже если когда-то ты открыл этому врагу все свои тайны, безоговорочно ему веря. Даже если когда-то целовал его. Или не ?даже?, а ?потому что?.Ещё пара секунд до того, как твари окажутся на свободе. Он осознает, внезапно трезво, что так умереть себе не позволит. Угорь снова допустил грубую ошибку – врага, обреченного на смерть, нужно обшаривать, забирая любое оружие и лишая любых шансов. Дрожащие пальцы сжимают один из хрупких пузырьков, лежащих в кармане.Он отбегает в сторону единственного узкого зарешеченного окна и выплескивает на проржавленную решетку содержимое склянки. Лиловый Нос всегда заикался об этом зелье, перед тем как идти к гхолам, мол, если что, даже мечом от них не отобьешься, а эта дрянь сожжет трупоеда за раз. Через несколько секунд он уже оказывается снаружи, не без труда протиснувшись в узкое окошко, измазав штаны в ржавой пыли, которой рассыпались прутья. Загораживает окно крупным камнем и отбегает дальше, зачем-то к конюшням.Он успевает рассмотреть немногое, когда особняк превращается в пылающую груду камней, лицо обжигает раскаленной волной, а горстка воинов мчится прочь, сквозь копоть и дым. Потом скажут, что он умудрился выжить целых два раза. Наверное, боги благосклонны к нему. А он, сквозь внезапно подкатившую горькую злобу и обиду, будет думать о том, что они с Угрем почти в расчете. Каждый успел предать обещание. Но вспомнит, что ещё не до конца. И когда все закончится, если они ещё встретятся, надо будет непременно сказать гарракцу одну вещь. Расчет или просто навязчивая идея, его не будет волновать. Прошептать в губы, как тогда прошептал сам Угорь, свою величайшую тайну, о чем наверняка потом горько пожалел.Сказать Улису своё настоящее имя. Пусть даже оно и неинтересно ему уже теперь.Когда они снова встретятся…И потрясающая правильность, которой веет от этих мыслей, заставит его улыбаться.