Глава 1 (1/2)

Ослепляющий блеск свечей, гром аплодисментов, разносящиеся то тут, то там восхищённые крики зрителей, снующие туда-сюда артисты, оглушающая, давящая на барабанные перепонки собственная музыка... У Сальери создавалось такое впечатление, что сегодня не день его премьеры, а день погибели. Суетливая шумная обстановка душила музыканта, не давая дышать, сковывая движения, безжалостно ударяя по вискам. Он будто на автомате кланялся пришедшим на его концерт гостям со сцены, вымучивал ответную улыбку, принимал похвалу и благодарности. Все это не то. Как можно радоваться хорошему исполнению своей оперы, если в зале нет того, для кого эти чёртовы ноты складывались! Несколько месяцев, всего ничего, а кажется, словно прошла вечность. Вечность в разлуке, вдали от самого желанного человека на всём белом свете. И речь совсем не о жене. Терезия, мудрая и понимающая женщина, все знала и не препятствовала его тайной связи. Без слез, без истерик, без скандалов, просто безмолвно смотрела ему в глаза, проходя мимо в прихожей, когда Антонио под покровом ночи собирался отправиться к своему возлюбленному. Сальери был готов убить себя за этот полный укора, но такой тёплый взгляд. Но измениться не мог. И вот сейчас, уже уходя за кулисы, сбегая прочь от настырных зрителей, он высматривал среди них одного единственного, но, увы, не находил. Премьера оперы Антонио Сальери закончилась всего несколько минут назад. Моцарт оказался здесь по счастливой случайности, прячась за кулисами, глядя на поглощенного музыкой композитора влюбленными глазами. Новые произведения его действительно впечатлили. Так, как может впечатлить кусочек души самого родного и любимого человека. Вольфганг чувствовал каждой клеточкой своего тела то тепло, которое было передано через музыку. То нестерпимое желание и страсть. И Вольфганг вдруг подумал, что его отчаяние достигнет апогея, если он сегодня же не увидит Антонио. Осталось только немного подождать, пока маэстро закончит разговаривать со своими поклонниками и, если его не задержит Розенберг, отправится за кулисы, где его намерен был поймать Моцарт. Они с Сальери не виделись, пожалуй, несколько месяцев, и это нестерпимо давило на Амадея. Так сложно было работать, не чувствуя вдохновения. Слишком много проблем, слишком мало путей их решения. Вечные долги, в которых он погряз и из которых теперь так трудно выкарабкаться. Констанс, которая смотрела на Вольфганга пустыми глазами, просто потому что не чувствовала больше ни любви со стороны мужа, ни даже банальной дружеской поддержки. Однако всего одна встреча могла дать толчок вперёд, позволила бы снова вздохнуть полной грудью, ощутить вкус жизни. Нужно только увидеть Сальери. Прикоснуться к нему. Почувствовать вкус его губ, мягкость волос. И жизнь снова станет яркой, вдохновение вернётся. Проблемы, хоть и не исчезнут, однако не будут больше казаться настолько неразрешимыми. Антонио тянуло за кулисы, будто магнитом. Были тому виной слишком настойчивые почитатели или так некстати разыгравшаяся головная боль, одному Богу известно. Итальянцу хотелось поскорее укрыться где-нибудь в полумраке репетиционной комнаты, подальше ото всех. Жаль только, от себя не убежишь. — Мсье Сальери! — появившийся из ниоткуда Розенберг едва не сбил капельмейстера с ног. — Хочу поздравить вас с триумфом, публика в восторге!.. Антонио недовольно поморщился, словно увидел что-то в высшей степени отвратительное. Почему его не могут оставить в покое? Все считают своим священным долгом высказать ему своё вселенски важное мнение, пытаясь показать себя знатоками музыки. Даже снисходительные улыбки имеют свойство заканчиваться. — Спасибо, Розенберг, — с безразличием протянул Сальери, намереваясь поскорее окончить разговор и наконец остаться в одиночестве. — Я бесконечно признателен вам за похвалу, но мне нужно идти, есть ещё несколько неотложных дел. Например, мертвецки напиться, чтобы заглушить печаль болезненно сжимающегося сердца. Но об этом графу знать совершенно не обязательно. Розенберг состроил недовольную мину, но быстро превратил её в заискивающую улыбку.

— Да, да, конечно, маэстро, я понимаю. У нас ещё будет время побеседовать, например, на предстоящем приеме у Его светлости.

— Всенепременно, — улыбнулся Антонио и откланялся, оставляя Розенберга позади.

— Ваша опера лучше, чем у Моцарта, — бросил напоследок граф и скрылся за поворотом, постукивая своей массивной тростью. Сальери сжал кулаки так сильно, что, кажется, расцарапал себе все ладони в кровь. Хотелось закричать, завыть, что есть мочи, рыдать, как сумасшедший, ударяясь головой о стену. Моцарт, Моцарт, Моцарт!.. По самому больному, без труда, с завидной точностью. Это безумие. Музыкант со злостью сорвал с шеи накрахмаленный бант и швырнул его на пол. Если ещё хоть один человек сегодня посмеет напомнить о Моцарте, он убьет его собственными руками. Сальери свернул в очередной извилистый коридор и залетел в освещаемую лишь светом луны первую попавшуюся комнату и громко, от души хлопнул дверью. Он думал, что больше не будет никого ненавидеть, думал, что справился с этим пагубным чувством, когда полюбил Моцарта, но всё внутри просто клокотало от негодования. Он ненавидел всех. Вельмож, Розенберга, музыкантов из оркестра, певиц, этот театр, себя, свою проклятую оперу, да и музыку в целом. Головная боль обострилась, сжимая лоб и затылок железным обручем, а в теле появилась такая убивающая усталость, что даже колени подкосились, и Антонио пришлось опереться о стену. Нужно закрыть дверь, ещё какого-нибудь проныру он просто не выдержит. Благо, капельмейстер ещё не отошёл от входа, поэтому без особых усилий повернул ключ в замочной скважине. Даже легче стало. Оставаться наедине с собой куда проще, чем играть на публику, изображая довольного жизнью любимчика судьбы. А с тем, перед кем можно было снять маску и быть собой, они, скорее всего, никогда больше не увидятся. Кажется, кто-то говорил, что Моцарт уехал из Вены. Возможно, навсегда. Ну и пусть. У Сальери всегда есть кинжал, чтобы разом прекратить все страдания изболевшейся души. Нетвердые шаги отдавали нервозностью и отчаяньем. Моцарт уже думал выйти, но что-то остановило его. Антонио был бледен, под глазами его залегли серые тени, на лице отражались мучительные мысли. Амадей стоял в темном углу, его не было видно. И Сальери не удалось заметить австрийца сразу же. Какое немыслимое облегчение испытал Моцарт, едва только увидел капельмейстера. Пусть бледный, как полотно, невыносимо уставший, Сальери был лучиком света для Вольфганга. — Антонио... — вот и голоса нет. Что сказать? Как объяснить человеку свою постоянную потребность видеть его, чувствовать, прикасаться? Сальери сделал несколько шагов к окну и вдруг замер, заслышав такой знакомый и родной голос. — Тонио, обнимите меня, — совсем тихо произнес Моцарт.

— Амадей? Вы? — хрип сдавил горло, мешая говорить.

Если на нервной почве у него разыгралось воображение, то это самый прекрасный мираж в его жизни. Не помня себя от переполняющих чувств, Сальери бросился к Моцарту, заключая его в объятия, пряча лицо в шелковистые волосы. — Как вы тут?.. Где так долго пропадали? Почему не сказали ни слова, а просто исчезли? — вопросы срывались бесконечным потоком, и Антонио не мог с этим ничего поделать. Слишком желанной была встреча, слишком желанным был тот, кого с такой нежностью и любовью он прижимал к себе. От столь крепких объятий у Вольфганга сбилось дыхание. Он нежно гладил Сальери по спине, пока тот немного не успокоился, и пока его нервная дрожь не прошла, а нескончаемый поток слов не иссяк.

— Тише, тише, мой дорогой. К сожалению, я совершенно бессилен, а потому не удержу вас, вздумай вы свалиться в обморок. Я был в Зальцбурге. А вернувшись, никак не мог выбраться из какофонии жизни. Увы, Констанс, хоть я и просил её сделать это, не оповестила вас, а я...безумец. Совсем пропал. А сегодня я...почувствовал, что не проживу больше и дня, если не увижу вас. Как вы, Тонио? Я испугал вас своим исчезновением? Простите, мой дорогой, я поступил ужасно. Но что бы ни случилось, знайте, я вернусь к вам. Не смогу жить без вас, не смогу дышать. В это верилось с трудом, но Моцарт был настоящим. К нему можно было дотронуться, обнять его крепко-крепко, и он не исчезал. Сальери с облегчением улыбнулся, вдыхая приятный аромат парфюма, которым пользовался его возлюбленный. Все же, сумасшествие у него связано исключительно с любовью к Моцарту, а не с галлюцинациями. Горячие ладони на спине прожигали сквозь ткань до самой кожи, пуская дрожь по всему телу, но далеко не от холода. Антонио лихорадочно облизнул губы и прижался к Амадею ещё ближе, так, чтобы между ними не осталось ни миллиметра. Долгая разлука брала своё, итальянец не мог оставаться сдержанным. — Как она могла? Как вы могли? Зачем оставили меня одного? Нужно было взять меня с собой, я бы бросил все ради вас, — Сальери сорвался на шёпот, зажмуриваясь, целуя Моцарта в висок, опускаясь ниже, к скуле, отчаянно ища губы. — Я люблю вас, мой ангел. Я прощаю вам все. — Ох, мой хороший...

Почувствовав снова усиливающуюся дрожь Сальери, Вольфганг с усилием отстранил от себя сопротивляющегося мужчину, но после сразу же практически впечатал того в стену. Он, кажется, был не против, и Вольфганг начал целовать Антонио, оставляя чуть влажные следы на лице, а потом плотно прижал мужчину к стене и впился тому в губы голодным поцелуем. Поцелуй куда больше напоминал укус первое время, но после стал чуть нежнее. Не в силах более терпеть, мужчина принялся расстёгивать камзол капельмейстера, жалея, что нельзя разрезать его ножом или и вовсе разорвать. Целовать стало немного неудобно, но Моцарт не прекращал страстных поцелуев, необходимых как воздух. Поцелуи стали жёстче. Искусанные губы стоило поберечь и Амадей перешёл на шею, кусая её, оставляя засосы, которые будет трудно потом скрыть. Отпустив запястья мужчины, Вольфганг снова стал расстёгивать маленькие пуговки, с которыми теперь справлялся куда быстрее. Когда камзол и рубашка полностью были расстёгнуты, Моцарт припал губами к груди Антонио, вырывая у того тихие стоны. Амадей ясно видел, что Тонио находился на грани срыва, загнанный в угол постоянными стрессами и невозможностью видеть его. Нужно было что-то с этим делать и в данный момент единственно верным решением Вольфгангу показалось снятие сумасшедшего напряжение посредством близости. Сам месяцами изнывая от невозможности прикоснуться к родному человеку, Вольфганг сейчас старался насытиться своим партнёром. Странно, что после такой долгой разлуки Моцарт вовсе не был нежен, как постоянно бывало. Ему нестерпимо хотелось пометить Сальери, оставить на его прекрасном теле множество следов, дать ему такое необходимое спокойствие, чувство защищённости. Собственнические чувства, слишком часто подавляемые Моцартом в себе, наконец нашли выход. Антонио даже не понял, как это произошло. Вроде бы, только вот они стояли обнявшись, он шептал какой-то бред, отдаленно напоминающий слова любви, боялся спугнуть настойчивостью, с осторожностью пробовал касаться, а сейчас уже стоит прижатым к холодной стене, с готовностью подставляясь под жалящие поцелуи и нещадные укусы. Он так хотел этого. Но сам боялся своих же желаний. Сальери тихо застонал ему в губы, сходя с ума от решительности и напора своего возлюбленного. Он всегда был таким нежным, таким ласковым... Откуда эти перемены? Но они нравились итальянцу. Эта сила и уверенность, что исходила от Моцарта, была так ему необходима, что он едва не задохнулся от сжигающего дотла желания. Оно расползалось по телу раскаленной лавой, скручиваясь в тугой узел где-то внизу живота. Это было что-то запретное, такое, о чем говорят только шёпотом, но безумно приятное. Сладкая пытка. Антонио никогда бы не посмел признаться, что ему это по вкусу. Неправильно, постыдно, осуждаемо. Но сейчас ему плевать. Рассудок уже не принадлежит своему обладателю, пьянея с каждой секундой, будто от вина, и Сальери медленно, но верно терял над собой контроль.

Когда музыкальные пальцы стали расстёгивать камзол, капельмейстер попытался помочь, но потерпел поражение, загнано дыша, чувствуя стальную хватку на своих запястьях. Так волнующе ощущать его власть над собой, на своей чувствительной коже. Антонио вновь застонал, отзывчиво реагируя на каждый новый укус, выгибая спину, непроизвольно дергаясь в руках Моцарта. Ему совершенно все равно, что завтра нужно будет прятать следы страсти под шейным платком, что придётся одолжить у жены немного пудры, чтобы скрыть все остальные последствия. Сейчас все настолько неважно, что даже кажется, что это безумие происходит не с ним. Существуют только руки, губы, прикосновения, сбитое дыхание самого желанного человека на земле. Хочется освободить и Моцарта от лишней одежды, но Сальери боится к нему прикоснуться. Он такой... такой опасный сейчас, что без его разрешения не смеешь даже дышать. Только если он позволит. Антонио до боли закусил губу, ёрзая на месте, постанывая от терзающей тело дрожи. Если такая любовь — болезнь, он согласен страдать от неё всю жизнь. Моцарт и сам не знал, что на него нашло. Но эта чарующая податливость Сальери заводила так, что впору было беспокоиться о собственном рассудка. Несмотря на то, что животная страсть вырвалась наружу, Вольфганг старался не навредить любимому. Шальной взгляд Антонио оправдал худшие опасения Моцарта: тот сейчас едва ли был способен на диалог из-за переизбытка чувств и сильного напряжения, а потому действовать надо было быстрее. Амадей стянул с плеч Тонио камзол, оставив, впрочем, рубашку, и принялся расстегивать пуговки на кюлотах. Справившись, он потянул их вниз, попутно снимая чулки и туфли с капельмейстера. Сальери в его руках был все так же до неприличия податлив, лишь громким дыханием и крупной дрожью выдавая своё истинное состояние. Глядя на такого Сальери, у Моцарта даже появилось острое желание расстегнуть и приспустить кюлоты, очень серьёзно мешавшие сейчас. Но не сейчас. Вольфганг снова несколько раз провёл ладонью по груди мужчины, посмотрел в глаза, которые были наполнены мольбой, и не выдержал. Резко развернув Сальери и прижав его грудью к стене, Моцарт принялся оглаживать спину композитора, все больше и больше опускаясь вниз. Он теперь целиком и полностью в его власти. Антонио совсем не препятствовал действиям своего партнёра и отдавался доверчиво и беззаветно, совершенно не страшась последствий. Так нужно иногда вверять себя кому-то, позволять владеть собой. Он устал все контролировать, хочется только быть нужным одному единственному, открываться для него и делать все, как он скажет. Необходимо, как воздух. Сальери никогда не замечал за собой подобного, но сейчас это почувствовалось так остро, что он принял действительность как должное, не обременяя себя объяснениями. Так надо, так хорошо, так нравится. И смирился.

Антонио замер, дыша через раз, когда Моцарт раздел его полностью, на секунду вздрогнув от холода, пробежавшего по позвоночнику. Но Амадей тут же согрел его, прижимаясь горячим телом, дразня контрастом, создаваемым от контакта чуть шершавого камзола с чувствительной кожей. И это возбуждало ещё сильнее. Моцарт, полностью одетый, нависает над ним, обнаженным и уже беззащитным. Воздух накалился до предела, итальянец расплавился в опытных руках, а перед глазами появилась легкая дымка. Сальери с трудом сглотнул, поворачивая голову, встречаясь взглядом с любимым. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль о том, как предусмотрительно он запер дверь, но она тут же погасла, сметаемая ощущениями. — Пожал.. пожалуйста... — жалобно зашептал Антонио, кусая собственное запястье, чтобы не сорваться на всхлипы.

Таким слабым и поверженным его может видеть только один человек на земле. И этот человек сейчас с ним. Они не виделись несколько месяцев, а до того ещё неизвестно сколько не были близки. Моцарт хотел, ох, как он хотел, но возможность серьёзно травмировать партнёра останавливала его пылкие порывы. Пришлось заняться подготовкой. Сальери в его руках плавился, стонал что-то на родном языке, и извивался так, что Моцарту приходилось плотнее прижимать его к стене. Почувствовав, что мужчина под ним немного расслабился и привык, хоть и недостаточно, Вольфганг с удивительной скоростью расстегнул свои кюлоты, стянул их и, наконец, поддался собственному безумию. Он ворвался в Антонио одним сильным толчком, заставив мужчину вскрикнуть от накатывающей боли. Звук этот немного отрезвил Моцарта. Он замер, боясь сделать любовнику больнее, чем уже есть. Пока же он только ласкал руками грудь любимого, целовал шею и плечи, всеми своими действиями нежно моля расслабиться и поддаться.

Мужчина под ним немного пришёл в себя, прекратив так сильно сжиматься, чуть кивнул, разрешая продолжать. Какие силы заставили Амадея так безжалостно быстро двигаться? Он и сам бы не ответил на этот вопрос. Но гонка эта продолжалась недолго. Моцарт в последний раз толкнулся и почувствовал волны накатывающего удовольствия, от которых затряслись колени, а руки начали дрожать.

То, что чувствовал Антонио, описать сложно. Сначала было больно, просто невыносимо. Казалось, что его разрывает на части, безжалостно кромсает, вынимая все внутренности. Но уйти, избежать этой безжалостной боли было невозможно. Уж слишком крепко держали его любимые руки, сжимая кожу, царапая и оставляя синяки. Сальери кричал, вырывался, морщился и кусал губы, но не мог ничего поделать. Нужно расслабиться, просто перестать сопротивляться... Это выше его сил.

Сальери забился ещё отчаяннее, забывая кто он, и где находится, и вдруг замер, оставляя попытки освободиться. Все тело прошило такой судорогой удовольствия, что перед глазами резко потемнело, а сам Антонио едва не осел на пол. Если бы не сильные объятия, он бы не смог устоять на ногах, а рухнул бы, как подкошенный, прямо на ворох смятой одежды. Он прикрыл глаза, запрокидывая голову и прогибаясь в спине, чудом не ломая позвоночник. Какими бы грубыми и несдержанными не были движения Моцарта, они все равно достигли своей цели. Итальянец застонал, уже далеко не от боли, предчувствуя скорый финал. Напряжение было настолько сильным, что Сальери, не сдержавшись, сам двинул бёдрами, насаживаясь глубже, теряясь в пьянящих ощущениях наполненности и удовольствия. Ещё несколько мгновений, ещё совсем немного... Антонио вскрикнул в последний раз и наконец расслабился, осторожно поворачиваясь к Амадею лицом и утягивая его вниз, обессилено садясь рядом с ним на пол. — Вы очень жестоки, мой дьявол, — голос охрип от криков, потому звучал негромко и глухо. — Совсем не жалеете меня. Не жалеете даже потому, что лишили вашей любви на долгих два месяца. Моцарт ещё крепче прижал Сальери к себе, сажая обнажённого мужчину на собственные колени.

— Простите, любовь моя. Я не знаю, что на меня нашло. Помутнение рассудка. Простите. — Я ведь говорил, что прощу вам все? Прощаю даже эти отметины, которыми вы столь щедро наградили меня, — Сальери устало усмехнулся, устраивая голову на плече у Моцарта.

— Я заставил вас страдать от боли. Как я могу простить сам себя? Мой дорогой, мой нежный Тонио, ваше тело создано для удовольствий, а не для страданий, — Моцарт ласково коснулся волос Сальери, перебирая пряди, будто играя с ними. Совсем невесомо, едва ощутимо. Сейчас хотелось быть нежным как никогда. — Если боль перерастает в удовольствие, — Сальери решился признаться, а там будь, что будет, — незачем беспокоится. А за все остальное, вы ещё должны будете вымолить у меня прощение. Одно то, что хоть немного удовольствия получил и возлюбленный, успокоило Моцарта. Вольфганг наклонился и поцеловал Сальери в искусанные им же губы. Он вкладывал в этот поцелуй всю свою нежность, всю тоску по любимому за долгое время разлуки. Антонио блаженно прикрыл глаза, нежась в родных объятиях, чувствуя долгожданное тепло и спокойствие. Стоило только Моцарту появиться и все становилось на свои места. — Я так сильно люблю вас, что готов сделать все, что угодно. Безумство. И я вымолю у вас прощение, даже если мне придётся умереть. — Чтобы загладить свою вину за длительное отсутствие умирать совсем не обязательно, мой милый. Достаточно лишь быть со мной. Всегда.

— Я безумно хотел бы быть с вами каждую секунду, что отведена мне на этом свете. Но я скован цепями, как и вы. Мой милый, мой родной, мой хороший, — Моцарт начал беспорядочно целовать лицо Сальери, — как пережить эти дни и недели без вас? Как не сойти с ума? Сальери потянулся к нему, ласково прижимаясь губами к губам, совершенно не замечая жжения от укусов. Он так хотел этого поцелуя, так нуждался в щемящей нежности и мягкости после столь страстной сцены любви. Нехотя оторвавшись от Моцарта, он посмотрел на него, легко улыбаясь. — Как жаль, что мы не в праве изменить законы и моральные устои тех, кто их принимал. Но можем хотя бы тайно встречаться снова и снова, как раньше. Никто не посмеет нас заподозрить, — Сальери умолчал о том, что Терезия давно в курсе его похождений. Не стоит разрушать хрупкую иллюзию того, что их отношения остаются незамеченными. — К чёрту мораль, к чёрту общество. Ничто и никто не заставит меня отказаться от вас. А что до подозрений... так это вас ни в чём не заподозрят. А обо мне чего только не говорят при дворе. Думаете, я не знаю? — Моцарт горько усмехнулся. — Вы замёрзли, Тонио. Вам нужно одеться, но я так не хочу отпускать вас. Хотя и тепла наших тел не хватает. — Я не замёрз, мой ангел, вам кажется, — беспечно отмахнулся музыкант, стараясь как можно незаметнее передернуть озябшими плечами. Когда стало так холодно? Ведь всего мгновение назад он горел, будто в лихорадке. — Если бы мог, я бы заткнул глотку каждому сплетнику, который посмел бы сказать о вас что-либо дурное, но мне одному с ними не справиться, их слишком много, — на секунду в глазах Сальери сверкнула искра ненависти. — Но вы ведь такой смелый, моя любовь. Вашей силы хватит на нас обоих. А если вы не справитесь, я готов пожертвовать всем, чтобы быть с вами, несмотря ни на что.

Кристально чистая репутация придворного капельмейстера ничтожная пыль, если Моцарт не будет рядом. Пусть и Сальери смешают с грязью, пусть обсуждают и смеются за спиной, только пускай любимый австриец не покидает его ни на секунду. Ещё одной разлуки Антонио не переживёт.

— Не говорите таких вещей, Антонио. Они внушают мне ложную надежду. Я не так силён, как кажусь, а вы не сможете всё бросить ради меня. У вас есть Терезия, у вас есть дети. Вы глава семьи, чьи обязанности — заботиться обо всех. Вы не сможете их бросить. Это пожизненная ответственность. Да что там — я сам погряз в том же болоте. Констанс, мой сын... Я всей душой хотел бы сбежать с вами на край света, но я не смогу бросить их. Эти семейные цепи мне поперёк горла, но, увы, я в них закован навсегда. Я могу лишь вырывать у судьбы кусочки счастья, редкие часы наедине с вами, когда мы принадлежим лишь друг другу и никому больше, — сказав это, Моцарт потянулся за камзолом Сальери и накрыл тёмной тяжёлой тканью подрагивающие плечи капельмейстера. При упоминании семейных уз, которыми они оба были связаны, Сальери сразу же погрустнел, с сожалением вздыхая. Если бы он знал, что этот мальчишка с бунтарской натурой так пленит его сердце, что каждая секунда разлуки будет казаться вечностью, никогда бы не женился. Кому какое дело, почему он оставался бы одиноким, почему бы даже не смотрел в сторону юных барышень. Каждую ночь он проводил бы в постели самого прекрасного мужчины на свете, отдавая ему всю свою любовь, а утром становился бы холодным и неприступным, чтобы отправится в свет. Но он женат. Сальери готов был проклясть тот день, когда пошёл к алтарю, но только уважение к жене и воспоминания о былой любви не позволяли ему этого сделать. Констанс же вообще не заслуживала ни любви, ни уважения. Моцарту с ней плохо, Сальери знает, но не скажет. Только придвинется поближе и обнимет за шею.

— Когда мы с вами снова увидимся? — Антонио осторожно поправил камзол, чтобы он не соскользнул с плеч, и ласково погладил Амадея по щеке. Нет, пусть только не говорит, что больше никогда. — Завтра днём Констанс с сыном уедут на несколько дней. А вечером... Я приглашаю вас на бутылку превосходного вина, что я привёз из Зальцбурга, и долгие музицирования. Настолько долгие, что они могут продлиться всю ночь, — Моцарт улыбнулся возлюбленному, предвкушая их завтрашние... музицирования. — Музицирования? — лукаво усмехнулся Сальери, чуть приподняв брови. — Не знаю, насколько это будет напоминать музицирования, разве только я возьму вас прямо на рояле, но я согласен посвятить вам свой вечер. И даже ночь.

Все складывалось так удачно, что не могло не радовать. С Терезией не будет никаких проблем. Антонио уложит спать детей, пожелает спокойной ночи жене и уйдёт к себе в спальню. Как только все стихнет, домочадцы и слуги уснут глубоким сном, он выберется на улицу через балкон в своих покоях и скроется в объятиях темноты, чтобы поскорее оказаться в гостях у возлюбленного. Им никто не посмеет помешать. — Ну, зачем же издеваться над инструментом? Впрочем, если вы хотите... Но раз уж у нас будет вся ночь, то почему бы не воспользоваться чем-то поудобнее? Моя кровать нам подойдёт. Мы однажды уже музицировали на ней, вы помните? — рассмеялся Амадей. — Вы очень громко музицировали, благо, у меня в доме очень толстые стены, — Моцарт снова улыбнулся, вспоминая приятные моменты. О, да, такое было трудно забыть. Чудом не сломавшаяся отчаянно скрипящая кровать, слишком громкие стоны, безумие, охватывающее их обоих снова и снова... Сальери невольно сглотнул, чувствуя, как бешено застучало сердце от столь сладких воспоминаний. — Ох, меня ещё никто не упрекал за громкое выражение своих чувств, — Антонио притворно нахмурился, вздергивая подбородок. — Неужели вам не нравится, как я музицирую? Тогда в следующий раз можете завязать мне рот. — Мне нравятся ваши стоны, — Моцарт коротко коснулся губами губ Сальери. — Антонио, а что думает Терезия по поводу ваших столь частых отлучек? Я спрашиваю, потому что на меня самого Констанс смотрит волком. А я бессилен, ведь люблю вас, а не её. — Она догадывается, что я часто не ночую дома, но благо, мы спим в разных комнатах, так что жена не может уличить меня в чем-нибудь непристойном, — возможно, Терезия думала, что он ходит к любовнице, но ни словом ему не обмолвилась, ни разу ни в чем не упрекнув. — Когда я иногда прихожу к вам, она так смотрит, словно жалеет меня. И так же Терезия смотрит на вас. Я слышал, что женщины тонко чувствуют такие вещи. Может, она даже догадывается, не знаю. И надеюсь, что нет. Не то, я не смог бы смотреть ей в глаза.

— Она что-то знает, но я даже не могу представить, кто ей об этом сказал. Шестое чувство или она что-то заподозрила, когда мы долго не выходили из моего кабинета, не имею понятия. Но единственное, что меня успокаивает, Терезия никогда не говорит мне о своих знаниях. За это я её очень уважаю и не могу отзываться о ней плохо. Она — мать моих детей, я ей многим обязан, но люблю лишь вас, и это сумасшествие будет преследовать меня всю жизнь. Но я ни о чем не жалею. Моцарт мотнул головой, отгоняя мысли, и поднял взгляд на Сальери.

— Поднимайтесь, Тонио. Вы совсем продрогли. Если вы заболеете, меня будет мучить совесть.

Близость с Сальери восстановила жизненные силы Амадея, подарила какую-то веру в будущее, хотя и не безоблачное, но всё же наполненное любовью этого прекрасного мужчины, что смотрит на него, Моцарта, как на собственное божество. Антонио медленно поднялся на ноги, цепляясь за плечи Моцарта, запоздало отмечая, что тот остался почти полностью одетым. В отличие от него самого.

— Помогите мне одеться, дорогой, мне самому не справится. Моцарт быстро подобрал все вещи Сальери и пододвинул стул, чтобы Антонио мог на него, нет, не сесть, хотя бы опереться.

— Я слишком сильно... Боже! Да вы едва держитесь на ногах.

Сальери сдавленно зашипел, опираясь на спинку пододвинутого стула, чувствуя себя каким-то немощным калекой. Он попытался распрямить спину и стать ровно, но ничего хорошего из этого не вышло, все тело саднило и болело просто нещадно. Возлюбленный постарался на славу, но Антонио даже в мыслях не смел обвинять его в чем-либо. Если бы он сам этого не хотел, его бы никто не заставил. Значит, сам виноват? Остаётся лишь согласно кивнуть.