Глава 1.Право на жизнь (1/1)

– Завтра ее сожгут. И ты будешь смотреть на это. Стоять и смотреть. Иначе проведешь оставшиеся полгода прикованной к кровати. Я не Милон, я не буду терпеть это поведение, не буду потакать тебе, не буду потворствовать убийству. Это дитя ты выносишь и родишь, даже если мне придется лично таскать тебя за собой на привязи оставшееся время. Герцогству нужен наследник! – А если девочка…– Молись Богоматери, чтобы был сын, иначе тебе придется рожать девчонок каждые девять месяцев, пока не будет парня. Больше – никаких настоев, убивающих плод, никаких ведьм в этих лесах. К тебе не подойдет ни одна из твоих дам – только мои стражники, ты и в отхожее место одна не выйдешь. И учти, я не стану убивать тебя, я изуродую то, чем ты так гордишься – твое прекрасное личико и совершенное тело…– Которыми пользуется старик! – Зато после этого они будут отражать твою гнилую душу! Вытравить собственных детей! Убить их во чреве! Дрянь! Твое счастье, что я узнал об этом раньше твоего мужа! Этот ребенок увидит свет, чего бы мне это ни стоило. Иначе слепой останешься ты…Карл хлопнул дверью и вышел, а в покои Берты тут же вошел один из его охранников. Берта только слабо застонала. В этот раз сила была на стороне ее брата, а ей уже начало казаться, что она смогла его обмануть, что после трех лет супружества, когда она, благодаря отварам Леблин, смогла выкинуть шестерых, Милон с ней разведется, и она будет вольна в своих поступках. Завтра травницу сожгут. А ей придется носить это отродье, терпеть то, как вздувается и портит фигуру живот, молиться, чтобы муж получил желанного сына и больше не прикасался к ней. Карл не бросается угрозами, он выполняет все то, что пообещал, так не лучше ли пока притвориться покорной. Да и, в конце концов, супругу уже сорок пять, в королевстве постоянные войны, а он не из тех, кто отсиживается в Ахене при дворе. Возраст, меч, хворь или копье – что–то оборвет его жизнь. И тогда она вернется к тому, чьи глаза снились каждую ночь, чье имя сладостью склеивало губы. Беременность далась ей тяжело, хотя вернувшийся из похода муж и всячески дрожал над ней, выполняя малейшую прихоть, потакая любым желаниям и всячески оберегая жену и малыша. Да и роды оказались затяжными: крупный ребенок, молчаливая ненависть к нему – все это привело к тому, что рождения сына граф ждал почти двое суток, все это время проведя в часовне замка. Новорожденного крестил сам Карл, а обряд, по его просьбе, приехал провести Тюрпен. Малыш терпеливо перенес всю церемонию, громко заревел, когда его окропили святой водой, дернувшись так, что король, чтобы удержать племянника, резко повел плечом, сбивая на него одну из свечей. Пламя вспыхнуло и тут же погасло, словно не осмелившись коснуться ребенка, а с края подсвечника свалился оставленный кем–то из беспечных служек нож для гостий. Маленькая ручка перехватила его в полете, крепко сжав в кулачке.– Земля франков не видела подобного воина! – восхищенно выдохнул Тюрпен. – Это дитя прославит тебя, Карл, в огне войны и славы. Наша жизнь сплетена с ним святостью воды, сверканием пламени Христовой свечи и воинским блаженством стали небесной! Милон принял сына из рук шурина и долго смотрел в совершенное по красоте личико, обрамленное темными густыми волосиками и в глаза такого же удивительного васильково-синего цвета, как и у него. ?Королевский синий? – так называли этот цвет на Островах, утверждая, что правящие семьи унаследовали его от племянника Артура, лорда Гавейна и его сына Персиваля. – Роланд. Мой Роланд. Слава земли моей! – он вышел из церкви и поднял ребенка над головой, показывая его всем собравшимся. – Мой сын Роланд! Мечи бретонцев взметнулись в приветственном салюте своему предводителю, громогласный клич даже не испугал малыша, удивленно агукнувшего в ответ. Карл рассмеялся первым, вспоминая, как его Людовик ревел полдня, услышав звенящее ?Монжуа? от воинов, собравшихся посмотреть на наследника короны. Они и задержались здесь ненадолго: лангобарды снова поднимали войска, границы были в опасности, поэтому Милон лично подыскал кормилиц и нянек малышу, преподнес жене тяжелую золотую цепь с рубинами "голубиной крови" и снова уехал, мечтая о том, что вернется в самое ближайшее время. Мечтая о том, что первые неловкие шаги будущий маркграф Бретани сделает, держась за его загрубевшую в боях руку. Что будет, смеясь, бежать к нему со звонким криком "папа" и оглядываться на красавицу-мать, в чьих руках привыкнет засыпать и прятаться от первых невзгод и детских страхов. Да, детских страхов. Их было много. Темнота – это не пугало, в темноте его не могли найти, он прятался в самых темных уголках замка как только смог до них хотя бы доползать. Собаки, кошки, крысы – они были теплыми, хорошими, они делились едой, грели, никогда не причиняли боль. А вот ее он за первый год ощутил столько, что иному и за десяток лет не придется. Он разучился плакать – еще с колыбели в ответ на любой крик получая удар тем, что подворачивалось под руку, маленький Роланд быстро все понял. Те из нянек, кто осмеливался задать госпоже вопрос, откуда у маленького господина синяк или ссадина, просто исчезали. Берта, оставшаяся полноправной госпожой, впервые ощутила, что такое власть. Сначала – власть вот над этим мерзким синеглазым отродьем, которое ее заставили произвести на свет, а потом – и над слугами. Нет, она не убьет его – Карл не успокоится, пока Марка не будет под его контролем. Но кто осмелится помешать ей превратить жизнь этого мелкого уродца в подобие ада на земле, вырастить из него полудурка, ничтожество, искалечить его душу? Так, как искалечили ее судьбу. И как бы Милон не был добр, как бы не прощал все, терпел любые выходки, потакал желаниям – Берте все время казалось, что она заразится от него старостью, сединой и морщинами. Роланд боялся этих светлых волос, этого красивого лица, то и дело искаженного злобой и гневом. Боялся так, что замирал, терял возможность двинуться, терпел любые побои и издевательства, не пытаясь убежать. К боли он привык, к голоду, постоянно терзающему маленькое тельце – тоже. Его могли швырнуть о стену за то, что он дотронулся ручонкой до подола нарядного платья, пнуть ногой за то, что попытался погладить комнатную собачку, воткнуть в руку ножик для рукоделия – он ведь потянулся к таким ярким, таким сверкающим ниткам в корзинке. Синяки и раны заживали, но ужас грыз сердечко. Незатихающий ужас, который не давал возможности вздохнуть или попробовать издать хотя бы звук. Привык, ко всему... Заступаться за него не смели, помочь – тоже. Разве что старые воины иногда тайком подкармливали, когда никто не видел, никто не мог доложить госпоже. А сейчас, когда наступала зима и промерзший замок засыпало белоснежными хлопьями снега, стало еще хуже. Уползать куда-то было так холодно, а встать на ноги он не мог... Не хватало силенок, ноги не держали... Он смог заползти только в будку для дворовых псов, которые, ласково лизнув, свернулись клубком вокруг малыша, грея его, насколько могли. Один вытащил из угла корку засохшего хлеба, и ребенок потащил ее в рот, стараясь рассосать и проглотить хоть что-то. Пока не нашли, пока не отняли и снова не избили. Но его "грелки" внезапно выскочили из конуры и с радостным лаем ринулись куда-то к воротам. Роланд сжался,стараясь сохранить тепло еще немного.– Нас не ждали, зря ты не послал гонца вперед... – Карл нервно дергал полу манто, подбитого чернобуркой.– Зато встретят радостнее. Завтра Роланду год, – Милон крутил в руках небольшой нож, сделанный как маленькая копия его меча. Даже ?яблоко? было украшено сапфиром и ножны в точности повторяли фамильные. – Рут, Арси! Да не прыгайте вы так, Рэм может и копытом стукнуть.Но собаки не унимались, пытаясь ухватить его за край плаща и потащить за собой, так что Карл изумленно спешился первым:– Милон, может стоит лучше пойти за ними? Успеем еще в сам замок, но так себя звери не ведут. – Мой король, вам виднее, куда направиться, – улыбнулся рыцарь. – Я за эти годы в вашей интуиции не сомневаюсь – слишком часто она нас спасала. – Что тут у вас, щенок? – Карл присел перед будкой и заглянул туда, вытаскивая малыша, который извернулся и, дрожа, свалился на землю, сжимаясь в комочек. Светлые волосы. Такие же. Будет больно и отнимут еду. Он прижал к себе обслюнявленную корочку, не смея поднять взгляд.– Малыш, не бойся, не на... – Милон поднял ребенка и едва не выронил его, увидев на худеньком личике сапфирово-синие глаза с бархатистыми густыми ресницами, такими же смолисто-черными, как и спутанные локоны густых волос. Карл подхватил и оседающего на землю друга, и жмущегося к нему малыша:– Охрана! – король ткнул ребенка в руки первому из подбежавших рыцарей и легонько шлепнул ладонью по щеке Милона. – Держись. Прошу, очнись. Милон, не смей, это приказ твоего короля! Ты меня слышишь? Позовите лекаря! – Роланд... Это Роланд... – Милон открыл глаза. – Карл, за что с ним так? Король выхватил малыша и тут же понял: маркграф не бредит, это действительно наследник Бретани. Вот этот исцарапанный, избитый, изможденный голодом ребенок – его племянник. И судя по тому, как судорожно бьется в его руках это маленькое существо, испуганно вырываясь и пытаясь спрятаться, дрожа при каждом взгляде на короля, сын Пипина догадывался, кто так терзал кроху... Закутывая малыша в свой плащ, Карл спокойно и твердо отдал приказ отнести Милона в замок, привести к нему Берту и немедленно сменить весь гарнизон и слуг, посадив всех в подвалы. Роланда он передал Самсону, герцогу Гефье – ребенок тут же утих на руках у рыжеволосого гиганта, полностью оправдывающего свое имя и силой, и телосложением: годовалый малыш умостился даже не в руках – в одной руке ошарашенного начальника королевской стражи. – Я допрошу их всех лично, - Карл попытался собрать всю силу воли, не в силах оторвать взгляд от личика, на котором сверкали ясные глаза без единой капли слез. – Милон, мы все исправим, все исправим. Это было едва ли не впервые, когда он, рыцарь, поднял руку на женщину. И не только руку: не останови его Гефье, он бы пролил родную кровь, убил бы то исчадье ада, которое завладело телом его сестры. Особенно после того, как случайно зашел в комнату, когда его личный медик мыл и перевязывал Роланда. На тельце не было живого места, только раны, синяки, следы переломов, шрамы... Шрамы у годовалого малыша! И кроха даже не плакал, когда очищали гнойные раны, наносили мазь, срывали присохшие лохмотья. Он тянул худенькие ручонки ко всем, кто ему улыбался, вытирал слезы со щек взрослых воинов и ласково, звенящим голоском повторял то, что слышал чаще всего в свой адрес, то что запомнил: такую подзаборную ругань, за которую при дворе пороли плетью. А он даже не осознавал, что говорит, прижимался как котенок в ответ на любую ласковую интонацию. И терпел. Терпел все, что с ним делали без единого стона или слезинки. Карл едва устоял на ногах, едва успел выбежать из покоев. Его, видевшего и кровь, и бои, и резню, и мучения, рвало без остановки, лоб покрылся холодной испариной. Милону он запретил вставать, пообещав принести сына как только витязь выспится, тайком приказав одеть ребенка так, чтобы повязок не было видно, а ссадины на лице замаскировать белилами и румянами. А Берта все твердила о том, что сына надо было воспитывать и учить, что дитя понимает только язык розг, что... Терпения выслушать все это не хватало, Карл, сдерживаясь из последних сил, приказал запереть ее в покоях и подготовить эскорт для отправки в монастырь в Реймсе, продолжая допрос всех обитателей замка. Столько мерзости он не видел с тех пор, как мать пыталась примирить его с братом, решившим любыми средствами отобрать у него корону. Наперебой изворачиваясь и хитря, слуги норовили обвинить остальных и оправдаться самим, старые воины и мастера виновато молчали, а узнав, сколько исчезло без вести, Карл ужаснулся, понимая, что если Милон узнает об этом – он потребует королевского суда. И решения король принимал молниеносно: кого-то отослать, кого-то выпороть и на каторгу, кого-то – в подземелье или в монастыри. И саму Берту тоже в Реймс. Если Милон найдет ту, что захочет стать его супругой – развод Папа даст беспрекословно. А Роланда, пока отец будет при дворе или в войске, согласился принять Анжу, его младший сын Жоффруа – ровесник мальчика, Нантильда сама выросла в большой семье и любит детей. Рановато, конечно, отсылать для обучения, обычно ?как в шоссы – так от матери?, но иного выхода не видели ни Милон, ни сам Карл. Вот сейчас Берта еще раз мысленно порадовалась собственной предусмотрительности: окна ее комнаты выходили на широкий карниз, по которому она без труда дошла до пустующих и не охраняемых комнат прислуги, прошмыгнула в комнату сына, без труда зажав рот перепуганному ребенку и выскальзывая через неприметную калитку в стене. Снег валил крупными хлопьями, вечерний лес мрачно хмурился, протягивая исковерканные пальцы ветвей и цепляя ими теплое шерстяное блио, ветер угодливо заметал следы и зловеще подвывал, пытаясь еще больше напугать молодую женщину, рискнувшую приблизиться туда, куда никто не смел заходить без крайней нужды, в ту часть Броселианда, где стояло знаменитое Золотое Дерево в окружении пяти черных. Туда, где был вход в исконные владения феи Морганы – Долину без возврата. Швырнув замотанного в плащ ребенка к золотому стволу, Берта бросилась бежать обратно, не видя, как синевато-белесые сумерки сгущаются в стройную фигуру темноволосой женщины с благородным и красивым лицом.– Что же с тобой делать, родственничек... – она взяла малыша на руки. – Пожалеть и убить? Или пожалеть будущую империю и подарить тебе жизнь? Жизнь падающей звезды, короткую и пылкую? Крови моей сестры не суждено остаться на земле, я предупреждала ее, молила не выходить замуж. Все вы коротковечны, все красивы, все оставляете след только в легендах. Прости меня, мальчик, но ты должен жить. Прости за боль. И только один подарок от самой Морганы – до дня смерти ничье оружие не коснется тебя, ничья смелость не превысит твою отвагу, порой безумную и несокрушимую. Она вынесла заснувшего ребенка к дороге и отошла от него, заслышав стук колес повозки, раскрашенной яркими красками. Повозки странствующих артистов, этих свободных ветерков бродячей музыки и поэзии. Еще далеко до шумного буйства вагантов, но основа уже положена, и звуки насмешливой песенки заставляют дрожать лес, чтобы внезапно остановиться, затихнуть, смениться удивленными возгласами и чуть позже – трепетным переливом колыбельной. Живи, дитя, плевать, как ты рожден:Под сенью брака или в тайне страсти. Живи и спи. Тебе полезен сон. Он терпелив и он над многим властен. Расти, дитя. Пусть не всегда в тепле,Не в роскоши и не в довольстве сытом,Но среди тех, кто равно делит хлеб, Кто не позволит вырасти забытым...