Время не ждёт (1/1)
На следующий день рано утром Феличиано ушёл. Заботливо перебинтованный Людвигом, в простой гражданской одежде, сменившей синюю униформу, которую в течение семи лет он снимал разве что ложась спать. Варгас-младший долго прощался с Германией на крыльце дома, виновато заглядывая в немного оттаявшие ледяные глаза, но когда подошёл к границе, даже ни разу не оглянулся назад, равнодушно смешавшись с шумящей на студёном воздухе толпе вечно спешащих людей. Людвиг резко развернулся, молча зашёл в хол, не удосужившись, возможно, впервые за многие десятилетия снять обувь, и направился, чеканя шаг, в западное крыло дома. Из зала Родериха доносилась тихая музыка сонаты Бетховена — в последнее время Австрия практически не вставал из-за рояля. Можно было подумать, что в нём сильно, как никогда раньше, проснулась тяга к музицированию, но Пруссия, зная характер среднего брата, считал это проявлением отчаяния Родериха. Скинув сапоги у порога, пруссак ушёл на кухню. Конечно, Запад сейчас запрётся в своем кабинете, усевшись на жёсткий стул и сердито взглянув на портрет фюрера, обрамленного еловыми ветвями, безуспешно попытается отвлечься от тяжёлых мыслей, разработкой новой тактики боев с русскими. Хотя, не смотря на февральские заморозки, оставит окно в комнату приоткрытым, задёрнув его плотными светло-коричневыми гардинами. И минут через тридцать Восток, поругиваясь и придерживая с необычайной нежностью корзину с лучшим пивом и сосисками, влезет в комнату. Он не будет ничего говорить о поступке Варгаса-младшего и войне, вытащив брата из-за стола и толкая его к кожаному чёрному дивану. Вручая бутылку и предаваясь воспоминаниям о своем прошлом, о различных глупостях, связанных с Людвигом, его детстве, о котором тот едва сможет вспомнить, но, не сдерживая искреннюю улыбку, будет внимательно слушать немец. Запад, обезоруженный таким подходом брата, не станет пытаться выбить из него дух и даже перебивать будет, только чтобы дополнить рассказ моментами, выуженными из редких просветов памяти. Так они просидят до наступления темноты, незаметно вползающей в кабинет. Меняя закончившееся пиво на яблочный шнапс, припасённый в тщательно замаскированном под полку для специального издания ?Моей борьбы? баре. Слова станут произноситься необычайно долго и далеко не с первого раза правильно. И уже к полуночи младший уронит голову на плечо Пруссии, который, довольно ухмыляясь собственной удачно проведенной ?операции?, взвалит тяжёлое обмякшее тело брата на плечо и, выбив ударом ноги замок двери, дотащит до спальни под тихое ворчание полубессознательного Людвига. Сняв и поставив обувь Запада у кровати, он бережно положит его на забытую в военных условиях мягкость матраса и, укрывая брата одеялом, тяжело вздохнет. Немного покачиваясь, постоит, вглядываясь в спокойное лицо, на котором не осталось и тени печали от потери союзника. Затем он уляжется рядом, положив под голову руки, и совершенно спокойно уснёт, нисколько не задумываясь о предстоящей головной боли с утра или укорах немца. Всё ведь это будет только завтра, а сейчас так хорошо побыть в столь недолгом счастье вернувшегося домой человека, тем более если ты не человек, а целая страна.Гилберт проснулся раньше Германии. Небо за окном уже потеряло свою ночную иссиня-чёрную глубину и приобрело бледно сиреневый оттенок. Рядом слышалось спокойное дыхание Людвига. Пруссия, повернув противно нывшую голову набок, посмотрел на младшего. И не смог сдержать улыбку — немец был таким забавным с растрёпанной ото сна причёской, совсем как давным-давно, когда он был мальчишкой, прибегающим на ночь к старшему брату послушать рассказы о великих победах. На улице послышался шум быстро приближающейся машины, а затем слух пронзил резкий свист тормозов. Хлопнула дверца, и стали слышны мерные шаги с характерным стуком подкованной подошвы об брусчатку. Байльшмид уже догадывался, кто и зачем прибыл в столь ранний час.
— Сколько времени? – голос Германии был глухим и недовольным со сна. Он, не мигая, смотрел в потолок, словно обращаясь к самому себе, хотя Пруссия понимал, что о его нахождении рядом немец прекрасно знал.— Семь. И не терпится же Ему, если опять прихвостней прислал. В такую рань.— Голова болит… Если Родерих впустит их сюда, пристрелю, — Людвиг сел, потирая виски.— Не пустит, подождут в холле. Тебе перевязка нужна, — Пруссия бросил взгляд на простыню в бурых пятнах засохшей крови.
— Нет. Я пойду. Гилберт, что ты вообще делаешь в моей комнате?! – в ответ альбинос лишь виновато пожал плечами, изобразив невиннейшее выражение на лице.— Я ещё и спал в форме…Чё-ё-ёрт. Надо срочно найти глаженную. К начальству нельзя в таком виде, — немец резко поднялся, вполголоса поругивая несознательности старшего.— Успеешь. Сначала перевяжу, — спорить с Пруссией было делом бесполезным. Через пару минут Гилберт закрепил последний бинт, гордясь своей идеальной работой. – А теперь в столовую, без завтрака к Его Высочеству Фюреру не пущу.— Он опять будет в бешенстве. Хотя разве сейчас могло бы быть по-другому.— Прорвёмся, брат, — Байльшмидт хлопнул Запада по плечу и быстро вышел за дверь, впуская в комнату запах горячих венских вафель и жареного бекона.
Только спускаясь по лестнице, Людвиг вспомнил, что Восток уже больше года не называл его ?братом?.
В уютной столовой за столом уже собрались всё, кто остался с ним до конца. Австрия пожелал доброго утра, отпивая из изящной фарфоровой чашки кофе со сливками. Не смотря на его безукоризненный, на первый взгляд, внешний вид, Германия заметил глубокие тени под печальными лиловыми глазами. Венгрия силилась улыбаться, расставляя тарелки и приборы, но её руки заметно дрожали. Восток непривычно вежливо вёл себя за столом — когда Элизабет наконец закончила с сервировкой, он галантно подал ей стул, отчего лицо Эдельштайна стало ещё мрачнее. Быстро управившись с едой и небрежно бросив столовую салфетку на стол, спешно покинул комнату.— Аристократ, чтоб его, — высказал мысль вслух пруссак. – Спасибо, Венгрия, завтрак был чудесен, — он было уж поднялся с сидения, как в гостиную под возмущенные крики Родериха ввалились люди в военной форме.— Я прошу извинить нас. Но дело, по которому мы прибыли, не требует отлагательств, – в петлице на пепельном мундире поблёскивали серебряные дубовые листья оберстгруппенфюрера.— Господа, видите ли, мы завтракаем. Соизвольте выйти в холл и дождаться окончания трапезы, —Пруссия широко оскалился, наплевав на то, что знаки различия на серой форме гауптштурмфюрера не позволяли даже мысленно дерзить Мюллеру. В отличии от вскочившего при появлении начальства брата, он не соизволил даже сделать попытки, чтобы встать. Лицо шефа гестапо осталось непроницаемым — тот лишь на мгновенье прищурил глаза, бросив уничижительный взгляд в сторону Байльшмидта.
— Конечно, Генрих, прошу, подождите меня в машине, — после того, как процессия покинула дом, Германия тяжело опустился на стул, закрыв лицо рукой.— Гилберт, ты понимаешь, что делаешь?— Я понимаю, а эти люди, видимо, нет. Они врываются в такую рань, словно мы должны им что-то, а не наоборот. Этот любитель коммунизма даже приветствие не удосужился произнести. А знаешь почему? Потому что ?Heil Hitler!?, не Германия, а ГИТЛЕР, — пруссак был взбешён, его красные глаза горели огнём.— Они это так просто не оставят. Прошу, не нужно дерзить, — Людвиг убрал ладонь от лица, почти умоляюще посмотрев на Восток.— А что они сделают МНЕ? А, Запад? Прикажут уничтожить меня твоими руками? Ты ведь всегда так исполнителен, сделаешь и это, ведь, право, ничего не остановит, — Байльшмидт впился взглядом в глаза брата, но тот слышал подобные речи с самого объединения их земель, и лишь глубоко вздохнул, покачав головой.— Дурак, останешься здесь. Хватит реплик твоих на сегодня, – немец встал и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.— Да пожалуйста, я вообще могу заткнуться навсегда!!! – крикнул вслед альбинос.Венгрия хотела выскользнуть с горой посуды на кухню, но пруссак грубо остановил её, вырвал тарелки из рук и небрежно опустил их прямо на пол. Звон разбитого фарфора противно ударил по барабанным перепонкам.
— Лизхен, ты ведь помнишь всё, твоя память не стёрлась за эти века, — длинные бледные пальцы Гилберта впились в её плечи, заставив вскрикнуть от боли.— Пусти, больно!— Нет. Ты ведь прекрасно помнишь то время, когда он издевался над Людвигом и Италией! Этот напыщенных идиот, с притворным изяществом и дурацкой музыкой! – голос пруссака срывался на крик.— Не нужно так о нём! – Хедервари попыталась осводиться от цепкой хватки, но Пруссия вжал её в стену, ограничивая движения.— Я его тогда по частям собирал. Людвиг умирал, валяясь в бреду от делёжки власти над остатками Священной Римской Империи, он и не помнит об этом сейчас!— Ты это делал, чтобы воспитать из него такое же чудовище, как ты сам! Такое же жадное до крови и безумное!!! Чудовище, которое словно машина бездушно выполняет любой приказ, не думая о последствиях! А теперь ты лезешь исправлять?!– Венгрия прокричала это, с вызовом глядя в глаза альбиносу. Тот отшатнулся, убрав от неё руки.— Лизхен, ты ведь понимала меня… Ты понимала меня! Не говори так, — казалось, красные глаза стали полностью чёрными и вечно молодое лицо болезненно осунулось.— Если бы понимала…— Не вступилась бы за этого урода тогда в 1867 году? Ясно, – Пруссия поправил ленту железного креста на шее. На его лицо вновь вернулась привычная улыбка-оскал. Он повернулся в сторону выхода. В дверном проеме стоял, сжав кулаки так, что побелели костяшки, Эдельштайн, с ненавистью смотревший на брата.— Он, значит, для вас просто чудовище, выращенное мной? Вот как, — от его вкрадчивого голоса бывшая Австро-Венгрия дрогнула. Пруссия шагнул в сторону Родериха, отчего тот отступил на шаг назад в коридор, чуть не уронив при этом вазу с цветами. Но старший брат прошёл мимо, лишь бросив презрительный взгляд, от которого аристократ отвел глаза. Гилберт ушёл в свой кабинет и больше не выходил из него до возвращения Запада. Который потом долго и тихо пересказывал ему разговор с шефом. Тем же вечером оба уехали на восточный фронт не прощаясь. Ни Австрия, ни Венгрия не догадывались, что увидят Великолепного лишь много лет спустя, осенью 1990 года.