1 (1/1)
За окном выла февральская метель, наполняющая ветхий дом сквозь щели в досках мелкими снежинками. Где-то раздавались звуки разрывающихся снарядов, похожих на гром, отчего пристанище немцев каждый раз вздрагивало.
Людвиг полулежал на кровати, глухо рыча от боли, стараясь сдержать ругательства, пока Пруссия накладывал бинты на руки немцу. Вид у Третьего рейха был, прямо скажем, не бравый.— Гилберт, чёрт! – Байльшмидт едва успел увернуться от пронесшегося около забинтованной головы тяжёлого кулака брата. – Ты вообще смотришь, что делаешь?
Пруссия ничего не ответил, бросив долгий усталый взгляд на Людвига и выдохнув маленькое облако пара. После Сталинградской битвы дела на Восточном фронте с каждым днём становились всё хуже и хуже. Байльшмидт не был бы удивлён, если бы Германия собственноручно пристрелил его из-за подобной мелочи как слишком туго затянутая марля. Младший метался в бешенстве по фронтам, неуклонно теряя завоёванную территорию. Суровая российская зима не способствовала победам замёрзшей и сильно потрепанной армии вермахта. Братьям приходилось ютиться в оставленных полуразрушенных домах, которые давно забыли тепло огня и ощущение уюта.— Нельзя отступать, Он доберётся до нас. Нельзя идти назад, – немец высвободился из рук старшего, оттолкнув его на покрытые серебристым инеем доски стены.— Варгас хотел поговорить с тобой, – Пруссия, потирая ушибленное плечо, старался смотреть только на забинтованную конечность брата, на которой от резких движений выступило бордовое пятно.— Если хочет, пусть приходит сюда. Я не желаю возвращаться в Берлин сейчас, – холодные голубые глаза опасно сверкнули. Гилберт оторвал взгляд от повязок, впившись свирепым взглядом в небесную сталь глаз Людвига. Хотя тот и так прекрасно знал, что Италия слишком труслив и ехать на родину всё равно придётся. Он и дальше Остланда никогда не заходил. Его нежную психику пугала жестокость по отношению к людям в лагерях, пожалуй больше, чем ураганный огонь русских. Братья, решив, что толку от него на Восточном фронте будет мало, дали ему задание: охранять западные рубежи и территории в Африке. Впрочем, это не мешало постоянно донимать Людвига сообщениями, что там слишком жарко, или просьбами приехать и поесть с ним пасту, потому что ему одному, видите ли, одиноко.Дом в столице ничуть не изменился, хотя братья долгое время не были на родине. Стараниями Родериха и Венгрии всё было в идеальном состоянии, ни одной пылинки. Блестела бронза ажурных светильников и разноцветные искры рассыпались от хрусталя люстр. Из гостиной доносилось потрескивание брёвен в камине. В холле ощущался слабый, чуть горьковатый запах горных васильков, стоящих в вазах с руническим орнаментом.— Хех, откуда-то раздобыл аристократик наш, а ведь не сезон, — хмыкнул Пруссия, проведя по хрупким изумрудным стеблям пальцем. — Не верится, что где-то война, — вздохнул он, снимая под пристальным вниманием Германии тяжёлые сапоги. Уж кто как не он знал, что если не уследишь, Гилберт тут же взгромоздиться в них на диван, не заботясь о светлой обивке.
В просторной гостиной уже сидел Варгас-младший. Ободранный, неумело перебинтованный, с глубокими тенями под светло-карими глазами, в которых расплескалось отчаяние. Того жизнерадостного мальчишку, вечно суетящегося под ногами у Людвига и заглядывающего с собачьей преданностью и восхищением ему в глаза, нельзя было узнать. Увидев немцев, он ещё больше съёжился, пряча глаза.— Восток, оставь нас, – Германия, не отрывал тяжёлого взгляда от сжавшегося на краю стула Феличиано, который так и не произнёс ни единого звука, только до крови сжал в руке железный крест. Который, так и хранил при себе с заключения Стального пакта, не смотря на недовольство Романо. Гилберт опасливо покосился на воспитанника, в таком состоянии явно провинившемуся Италии может достаться больше всех. И хотя он особой любви не питал к глупому макароннику, над которым вечно подсмеивался, Пруссия ценил его за преданность и поддержку Запада, у которого с детства были проблемы в нахождении общего языка с другими странами.После ухода Великолепного, в комнате повисло гробовое молчание, изредка прерываемое судорожными вздохами Варгаса, который необычно долго подбирал в мыслях слова.— Сильно больно? – Германия подошёл к нему и положил руку на плечо Италии. Феличиано вздрогнул от прикосновения, как от удара. Взглянул в лицо немца глазами, полными горя, с капельками скопившихся в уголках слёз. Затем резко сполз с мягкого сидения на пол, под ноги Людвигу, и громко зарыдал.— Артур, он, он меня побил! Денег совсем нет, еды нет, – итальянец пытался схватить попятившегося Германию за ногу. – Я больше не могу, не могу, Дойцу! Я устал, мне страшно, я очень устал!!!Людвиг молча смотрел на стоящего на коленях Италию, который разве что не бился головой об начищенный до блеска паркет на котором оставались алые разводы от раны на его ладони. Наконец, притихнув, Варгас, дрожа, поднял на немца глаза. Безучастный вид Людвига не выражал ничего, словно тот смотрел через прозрачное стекло вдаль. Возможно, если бы глаза Феличиано не были помутнены от плача, он сумел бы заметить промелькнувшую на лице друга досаду и боль.— Ты больше не можешь сражаться, – это было даже не утверждение, сказанное вкрадчивым холодным, как лёд, голосом, это — приговор.Байльшмидт, потихоньку притаившись в дверях, вцепился рукой в резную ручку. Хотя и знал, что остановить Запад он вряд ли успеет, да и стоит ли. Варгас стал только ещё большей обузой. Судя по голосу младшего, Италия обречён на мгновенную смерть, как и тысячи неповинных людей, ушедших под дулом верного парабеллума в небытиё.— Я ненавижу войну, Дойцу. Я ненавижу всё, что с ней связано, – одними губами прошептал Феличиано, опустив голову.Германии показалось, что воздух вдруг стал вязким, задерживающим звуки. В груди противно заныло, будто чья-то рука медленно вырывала сердце. Он был покинут единственным существом, которому он впервые полностью доверился после старшего брата, с которым его так много связывало. Хотя Фелиианно и был в нескольких сантиметрах от него, в то же время он уже находился дальше, чем холодные звёзды, которые так любил рассматривать итальянец. Дрогнувшее перед глазами изображение комнаты сменилось туманной картинкой, вырванной из глубин дворца памяти:?Девочка в платье служанки с белоснежным передником. Каштановые волосы, выбивающаяся прядка. Она горько плачет, прислонившись к колонне собора Святого Петра, — Австрия опять наказал её за разбитую его любимую чашку из старинного китайского фарфора. Ему Священной Римской Империи так жаль её, хотя жалеть слуг он себе не позволял. Но Италия была не просто его подчинённой. Она была той, кто всегда понимала его, той, кому он впервые признался в самой чистой и искренней любви. Он потихоньку относит в её маленькую комнату огромную тарелку пасты, оставляя себя без обеда.Большой старый ящик в лесу. В котором он искал внука великой Римской Империи, надеясь на его поддержку в войне. Легко срывается дощатая крышка. Испуганный крик и полнейшая ахинея на мелодичном итальянском языке. И такие странно знакомые испуганные глаза, светло-шоколадного оттенка, — глаза той девочки, которая так горько убивалась, когда он уходил из её земли. Которой он обещал во что бы то ни стало вернуться.?— И-Италия. Встань, – немец легко поднял тело Варгаса и чуть встряхнул его за плечи, морщась от боли в ранах на руках. – Ты можешь выйти из войны. Всё равно, свою часть нашего договора я буду выполнять, не смотря ни на что.Феличиано, утирая вновь выступившие слёзы, удивленно всматривался в лицо Германии. Байльшмидт, наконец, позволил себе отпустить дверную ручку и потёр занемевшие, потирая занемевшие от напряжения пальцы. “Неужели он помнит Её?”— мелькнуло в голове Великолепного. А стоит ли теперь ему говорить, спустя столько лет, что та Италия оказалась глупым, но верным Варгасом младшим? Стоит ли поднимать воспоминания о смерти Священной Римской Империи, которым некогда был его брат? Сейчас и так проблем невпроворот: впавший в состояние берсерка Иван рано или поздно ворвётся в их земли, не оставив, наверное, и камня от величественных строений, изменив не только судьбу немецкой семьи, но и, пожалуй, всего остального мира. Байльшмидт не раз задавал себе этот сентиментальный вопрос. Хотя твёрдо был уверен, что никогда, ни при каких бы то ни было обстоятельствах не расскажет младшему о его прошлом. Пусть всё идёт, как идёт.