Часть 6 (1/1)

Маяковский с замиранием сердца отворил дверь и вошёл в тёмное купе. Ощущая страшное волнение и не менее страшную неловкость, он сел напротив Сергея, который внимательно наблюдал за ним.Поезд промчался мимо какой-то затерянной станции. Призрачный белый свет фонаря прямоугольником упал на лицо блондина. Его голубые глаза казались почти прозрачными. Сердце Маяковского сжалось от этого зрелища.—?Затеряться бы в тёплой осени вашей души,?— прошептал футурист.В этом мистическом мраке купе была какая-то странная магия. Было что-то извне. Что-то неописуемое. То, что можно только почувствовать душой, сердцем, каждой клеточкой организма. Алогичное и безмерно прекрасное.Маяковский вспомнил вкус засахаренной малины, что до революции продавали в эстонском ларьке у Новодевичьего, запах горячего красного вина, домашнего, густого, что варила его мать, вспомнил непередаваемую красоту колобродящих во влажной жёлто-зелёной листве лучей раннего осеннего солнца.Нежно. Волнительно. Знакомо.Да, в Есенине словно смешалось донельзя родное Владимиру и нечто непознанное, но манящее, что только ещё предстояло узнать, то, до чего хотелось дотронуться. Маяковский понимал, что может обжечься, но это не могло его остановить.—?А вы не боитесь? —?тихо спросил Сергей, словно читая мысли Владимира.—?Жизнь всегда заканчивается смертью, но это не повод не жить,?— столь же тихо ответил Маяк.?Всё в ваших руках. Прошу вас, не мучьте меня. Решите мою судьбу. Я просто повинуюсь. Вы можете убить меня, можете продолжить мою жизнь. Есенин, вы даже не знаете, какую власть имеете надо мной?,?— с трепетом думал Владимир, не сводя внимательного взгляда с лица Серёжи, подёрнутого поволокой эфемерной темноты, которую то и дело рассекали светотени из окна, делая голубые глаза прозрачными, точно талая вода.—?Ваши слова что-то трогают в моей душе,?— задумчиво сказал Есенин, склоняя голову набок.—?Вы сами сказали, что мы уже на рельсах. Помните? —?с жаром спросил Маяковский.?Он не может забыть!?.—?Помню,?— спокойно ответил Сергей и закусил угол губ.Снова замолк. Задумался о чём-то.—?Я действительно ревновал вас к этому художнику. Понимаю, что смешон, что теперь в ваших руках все карты, но… Карты?— игра, азарт, обман… Как это всё старо, как глупо. Я хочу простоты и чистоты. Я хочу… вашей любви. Такой же хрустальной, как ваши глаза. Как душа ваша,?— голос Маяка слегка подрагивал от волнения.—?А если моя душа не так хрустальна, как вам кажется? —?вздрогнув, спросил имажинист. Его сердце бешено трепетало в груди.—?Я знаю вас, Есенин. И я в вас…—?Что? —?напрягся блондин.—?Я в вас влюблён. Я в вас затерялся. Впервые чувствую что-то сильное и искромётное после Лили. Впервые ощущаю себя свободным от неё.—?Вы уверены, что я?— не просто пилюля для вас? —?слегка сжав руку в кулак, спросил Есенин.—?Уверен. Моя любовь к Лиле угасла. Просто она слишком устала, она была слишком изранена. Она умерла не как ?теперь я её ненавижу?, вовсе нет. Она умерла как ?я вас больше не люблю, ничего не случилось,?— жизнь случилась?, как у Цветаевой. Помните?В голосе Владимира было столько осознанности и уверенности, что Сергей расслабился. Не поверить было нельзя.—?Помню,?— негромко ответил он и сел ровнее. —?И что же вы… хотите от меня? Любви, стало быть?—?Взаимности. Чистоты. Истинной любви, которая нас обоих излечит. Вы ведь тоже больны, просто не так, как я. Но лекарство тут одно?— любовь. Позвольте мне вас любить… —?в голосе Маяковского проступила хрипотца.Сергея, и без того разгорячённого, бросило в жар.—?Но я никогда с мужчинами… в общем… —?пробормотал он.—?Понимаю. Я тоже.Есенин потёр переносицу. Ему начало казаться, что в купе стоит удушливая духота.Маяковский осторожно, словно тень, пересел на полку своего спутника и взял его ладонь в свою. Поднёс к лицу и трепетно поцеловал внутреннюю сторону.—?Есенин, вы согласны? —?шёпотом спросил.—?Да… Чёрт бы вас побрал,?— прошептал Сергей.Маяковского бросило в жар. Опустив руку имажиниста, он провёл пальцем по его щеке и, наклонившись, оставил поцелуй на прохладной коже.—?Вы пахнете октябрьскими листьями, Сергей… До чего же вкусно,?— прошептал брюнет, касаясь сухими губами уха Серёжи, а затем и вены на шее. Её биение было биением самой жизни.—?Блять… —?вымолвил Есенин, окунаясь в переливы доселе невиданных ощущений. Тело трепетало от прикосновения этих страстных и нежных губ.Владимиру не хотелось торопиться. Он вдруг понял, что хочет растянуть каждое прикосновение, каждый вечер, что проведёт рядом с Есениным, каждую ночь… Не было ни малейшего желания лишать эти начинающиеся отношения этапа романтической трогательности и лёгких прикосновений, когда нельзя чего-то большего, когда нельзя тревожить то, что только затеплилось…Маяковский зашептал таинственно, с надрывом, с теплотой:—?Погибнет всё.Сойдёт на нет.И тот,кто жизнью движет,последний лучнад тьмой планетиз солнц последних выжжет.И толькоболь мояострей?—стою,огнём обвит,на несгорающем костренемыслимой любви.Какое-то время было тихо.Только стук колёс пульсировал в нежной, словно розовая вода, тишине.—?Что же будет дальше? —?с хрипотцой спросил Есенин, прислоняясь лбом к плечу Маяковского.Голова Сергея кружилась. В ушах шумело так, как шумит по весне Дунай. Вспомнились горячие ночи в Баку, пропахшие шафраном и горьким кофе; летучая мышь в синем небе и оставленный кем-то алый платок, рассекающий ночь, словно обещание жизни и… любви.—?А дальше будет Москва. Наша Москва,?— тихо ответил Владимир, нежно обнимая Сергея и проводя ладонью по его спине.И теперь этот город не будет озябшим, пустым, серым и сиротливым. Это будут уютные улочки, освещённые карамельным светом фонарей, это будут тихие вечера за чаем у окна, заглядевшегося в сумрачный двор; это будут бесконечные разговоры, споры, горячая ревность, страсть, нежность, погоня, дальняя почта, телеграммы, записки с трогательным ?Прости дурака?. Это будет их город с умытыми проспектами, старыми купеческими переулками, грязными проулками, позолоченными церквушками, хулиганским свистом в арках домов, пёстрыми театральными афишами; с приходящими и отбывающими поездами, с руганью в холодном подъезде и жарким ?Ты только мой? в удушливой теплоте смятых простыней.Раздался отдалённый гудок паровоза. Оба поэта вздрогнули. Маяковский сильнее обнял Есенина и осторожно уткнулся губами в его висок, глядя в окно, но не видя, что за ним.Да.Это будет их Москва.