Пламя и миражи. (7) (1/2)

Дорогие мои! Автор сокрушенно просит прощения за такой большой перерыв, но у него сейчас не самый простой период. И, однако, мужественно продираясь сковозь завалы на работе, личную хандру и огромнейшие куски невычитанных отрывков из нескольких фандомов сразу, ваш автор продолжает, и продолжает......и продолжать будет. Не сомневайтесь.__________________________________Ночь была огромной, прозрачной и тихой.

Ночь плыла над миром темной рекой, полной снов и шепота, и город лежал на ее дне горстью мерцающих камушков, а звезды колыхались бликами где-то высоко, на почти-не-существующей поверхности.

Ночь протекала сквозь тело, сердце и мысли, прохладой струилась по венам, уносила напряжение, сор и тину.

Ночь несла покой.

Рей лежала на спине, укрывшись одеялом, закинув руки за голову. Волосы ее, тщательно расчесанные на ночь, рассыпались по белому хлопку мазками жесткой туши, грудь мерно приподнималась под одеялом, отмеряя ровные глотки воздуха. Глаза ее были закрыты, нервы – расслабленно-остры, как перед финальной схваткой, когда терять уже нечего.Она не спала.?Нас ведь тоже тогда не заставляли умирать, Марс… Ведь и у нас был выбор?.

Выбор… Рей усмехнулась – сухо, не размыкая губ. Был ли у них тогда выбор?..

Нет, не так.Хотели ли они тогда, чтобы он у них был?Черные ресницы дрогнули, сжались чуть крепче.

Они ведь знали тогда, что это конец. Все они знали, даже Серенити. Там, в глубине души, хоть и надеялись. Они не могли не надеяться – ведь им было всего по шестнадцать!

Но те – другие – вечные – спящие внутри них – не имели возраста.Те – другие – настоящие – знали.?Нас ведь тоже тогда не заставляли умирать…?Считается, что выбор совершает сердце. Но так думают те, кто никогда еще не стоял перед настоящей неизвестностью. Те, кому не приходилось в сотый раз взвешивать бесчисленные вероятности, выверять до призрачного миллиметра, пытаясь избежать неизбежного, предсказать непредсказуемое…А потом делать шаг наугад.

В пустоту.Разум может взвешивать и просчитывать варианты. Для сердца существует лишь одна дорога, и не свернуть с нее – некуда. Сердце всегда знает, как правильно, даже если в итоге ошибается, даже если это ?правильно? равно безумию, даже если мир летит в бездну, и ты своими собственными руками отнимаешь у себя надежду…

У сердца выбора нет.

Как не было его у них четверых – тогда, в час конца.Потому что победа, купленная предательством, позорнее тысячи поражений.Потому что мир, купленный ценой чужих жизней, перестает быть твоим миром. Вообще перестает быть.Потому что любовь, оплаченная бесчестьем, не стоит ни гроша.Потому что отказаться от нее – порой единственный способ сохранить душу.

Потому что если нет больше души, то кому любить тогда? И кого?Кого, Джед?Сколько ты сохранил от себя-прежнего? Сколько от себя-прежней сохранила я? И есть ли нам, кого и кому любить теперь?Осталось ли у нас с тобой хоть что-то, Джед?"А ты дай ему возможность захотеть".Ах, Ами. Милая, разумная, добрая Ами, которая так хочет помочь, хотя ей и самой нелегко. Нелегко простить, нелегко принять.

Но она простит. И примет. Потому что она мудра, хрупкая и сильная принцесса Амелия. Она прохладна, ясна и чиста, как ее стихия. И все же ей не понять, как это – носить пламя в груди. Ее сила в равновесии и разуме, ей легко постигать суть, оставаясь спокойной.

Сила и мудрость Рейаны – это огонь. А огонь – это не только гнев и ярость. Не только разрушение.

И совсем уж не месть.Как раз месть огню безразлична.Огонь – это еще и абсолютная искренность и абсолютная чистота. Абсолютная до жестокости, до содранной кожи, до выжженной плоти – в тех местах, где ее коснулись грязь и гниль. Грязи огонь не терпит, не терпит фальши, лжи, двусмысленности и малодушия. Он превращает их в пепел, выжигая, оставляя на душе и теле кровоточащие – но чистые раны. А боль… ну, боль, по крайней мере, чиста. Боль смывает все.Огонь – это всегда либо ?да?, либо ?нет?. Без вариантов.Без возможности возврата.Огонь – это безусловное принятие или столь же безусловное отвержение. Огонь не простит лжи – и тем более не простит самообмана.

Поэтому Рей не могла пойти на сделку с собой. Не могла притвориться, что не помнит, что не чувствует боли, гнева, обиды. Не могла притвориться, что прощение закрывает все, оставляя в прошлом.Прошлое живо, пока живы им нанесенные раны.А некоторые раны не исцеляются до конца. Никогда.Если стекло разбито, то его остается только бросить в переплавку. Клеить огонь не умеет.Забывать – тоже.А… прощать??Но ты ведь уже простила… Иначе сейчас ты не мучила бы себя так?.Рей улыбнулась, не открывая глаз, и улыбка вышла почти искренне настоящей.

Простить можно. Это даже не так трудно, как кажется. Тем более им, светло-бессмертным.Но прощение на самом деле ничего не меняет. И месть не меняет тоже.Прощение не может сделать бывшее не-бывшим.Прощение не может скрепить разорванные нити.Прощение не заставит биться сердце, из которого выпущена вся кровь.

Любить предателя куда более мучительно, чем любить мертвого. Даже если этот предатель давно раскаялся в своем предательстве. И даже – и особенно! – если ты простил его.Потому что для дочерей Марса прощение ничего не меняет. И любовь – не меняет тоже, только добавляет боли. Потому что они знают: время необратимо. Потому что они знают: есть поступки и ошибки, в которых можно раскаяться, но нельзя исправить.

Поэтому в языке Красной Планеты не было просьб о прощении. Марсиане исправляли ситуацию делом – или исчезали навсегда, приговаривая себя сами, если считали вину неискупимой.Слова ничего не меняют, считали жители Четвертой.Да им с Джедом никогда и не нужны были слова.

Они могли молчать часами, беседуя друг с другом – движениями бровей, дрожью ресниц, случайными прикосновениями пальцев, улыбками, спрятанными в глубине зрачков, ямочками, спрятанными в углах губ.Самые важные главы их истории всегда были написаны между строк.

Между переплетенных ладоней, когда они сидели, спина к спине, на теплом песке и считали звезды. Между перепутанных волос, когда он опускал голову ей на колени – не спрашивая разрешения, доверчиво и сонно, а ее пальцы гладили висок в ритме пульса, впитывали надоевшую боль. Между почти-соприкоснувшихся губ, когда она вздыхала легко и протяжно и откидывала голову назад в неожиданно уязвимом жесте, прижималась затылком к его груди, а он обнимал ее сзади за плечи.Между танцующих огненных языков, сквозь которые они смотрели друг на друга, между молчаливо-горячих взглядов, которыми они обменивались, когда он поднимал глаза от очередного манускрипта. В такие минуты он смотрел на Рей так, будто она сама была особо ценным манускриптом, написанном если уж не в ином Мире, так в иной Системе – точно. И Рей становилось жутко и радостно от того, что скрывалось в его молчании. Но она так же молчала в ответ.Их души научились говорить друг с другом до того, как им потребовались для этого слова. Их души сплетались, перетекая друг в друга, дополняя друг друга, живя друг другом……чтобы однажды расколоть друг друга вдребезги. В пыль. В пепел.Когда-то слова были им просто ни к чему. Теперь у них кроме слов ничего не осталось.И что они теперь могут, эти слова?Слова раскаяния. Слова прощения. Слова лю…

Рей вздохнула – длинно, прерывисто – и огонь полыхнул ей в ответ.Как вышло так, что мы не смогли научиться говорить о самом важном, Джед? Как вышло, что мы не можем показать друг другу ни свою боль, ни свою тягу друг к другу?

Может, хотя бы сейчас пора произнести их вслух, эти слова?

Если бы только хоть какие-нибудь из них еще остались настоящими! Даже если они теперь написаны шрамами и запекшейся кровью, пусть так! Лишь бы остались…Остались, Джед? Или…Время ведь стирает все.Кроме прошлого.Кроме прошлого, будь оно проклято!Будь. Оно. Проклято. Да, ты не ослышался, Хронос, если ты меня сейчас вообще слышишь.Я – проклинаю твой приговор.

Я – не признаю его.И, ты уж прости, я не верю, что это был единственный выход для нас всех.Не – ве – рю.Рей стиснула зубы, поэтому следующий вдох был похож на шипение. Между сомкнутых ресниц на долю секунды вскипело золотое – и погасло.Сейчас, в этот самый момент она отчаянно, безрассудно хотела, чтобы всего этого вообще никогда не происходило. Вообще – всего этого. Чтобы тогда, в тот сто раз проклятый день на Луне история пошла каким угодно путем – но не этим, приведшем их обоих в тупик.Потому что они в тупике, оба.

Джедайт не станет ломать ее преград, потому что знает, что это ничего не изменит. Потому что себя он не простит.

Она – простит, простила уже – но не забудет.

И, вместе или порознь, они каждый раз будут задевать этот невидимый незаживший шрам, разъевший душу до самого нерва.

Гордые. Оба. Не привыкли доверять словам. Оба.

И как шагнуть навстречу, не сломавшись и не сломав другого? Как дотронуться, не обезумев от боли в содранной по живому коже?

И как жить порознь теперь, когда они так близко?Они не смогут, умрут, молча исходя кровью.

Они не смогут и вместе, разобьются друг о друга, вечно спотыкаясь о память, что рассекла их жизни.Тупик.На Марсе подобная история закончилась бы только смертью. Обоюдной. Добровольной. Потому что с таким не живут.Рей плотнее прикрыла глаза. Золотое между ресниц неумолимо становилось влажным.Почему, почему она не умерла тогда, на Луне?!! Почему они оба тогда не умерли – по-настоящему?!Смерть смывает все.Но и смерть им не позволена.

"Просто мы сами так решили – уйти. Потому что в том мире для нас больше ничего не оставалось".Сухая, горькая улыбка тронула губы. Соленая влага высохла, так и не пролившись.Потому, что нам ничего не оставили, Ами.

Ах, да, ничего, кроме выбора.Между любовью и долгом.Между бесчестием и смертью.Ца-арский дар, Хронос, спасибо.А кто теперь вернет нам наш мир, скажи? Кто вернет жизнь нашей Королеве? Ты? Конечно не ты, ты же ведь только отнимаешь, верно?Отнимать легко. Вот только возвращать ты не умеешь.Значит, и судить нас – не тебе.Рей плотнее сомкнула губы, удерживая крик. Но душа ее сейчас кричала –

…и где-то в темной колкой пустоте кричала ей в ответ утонувшая в ржавом мареве планета цвета запекшейся крови. Планета, молчавшая уже тысячи лет, но все еще живая – и там, под слоями пыли, песка, льда и мерзлого камня все еще пульсировало кипящее, огненное сердце

– и другое сердце, горячее и красное, билось ему в такт, запертое в клетку из ребер. И лиловые глаза за пологом закрытых век видели так ясно, как никогда не видели днем. На обратной стороне багряной темноты ритмично мерцали искры, рисовали картину давно несуществующих созвездий давно несуществующего неба – такого синего, каким оно никогда не было, не могло быть на Земле.

Такого неба, каким оно было только на Марсе.На огненнопесчаном Марсе, где воздух был настолько сух и прозрачен, что звезд сквозь него виделось вдвое больше, чем даже с мрачного Харона на границах Системы. На Марсе ветренножарком и горячем, где ночи нависали над пустыней гроздьями тяжких белых огней, крупных, как спелые виноградины, и казалось, что их можно рвать горстью, и сладким соком брызнут на пальцы мерцающие хмельные их лучи. На диком, рыжем Марсе, покрытом сухим жаром, одетом в пески, изрезанном скалами – прозрачно-свинцовыми, с глянцевыми выходами обсидиана, обточенными ветром до тонкого свиста. На Марсе, где в стеклянно-чистом небе парили и пели драконы, и серые тени вились по красному и черному, вышивая причудливый узор, где фениксы слетались ночами к озерам-колодцам, спрятанным в скалах, и над ними до зари стояли столбы янтарного огня, где саламандры прятались в глубоких разломах камня и любили заползать по утрам в костры, что кочевники разжигали, согреваясь в пустыне…Все они остались там, за миллионами лет, за миллионами миль черноты, под красным остывшим песком.Рей выдохнула – судорожно, рвано. Очень хотелось сжаться в комок, притиснуть колени к груди и спрятаться от мыслей под одеялом. Но она не шевелилась, терпела, заставляя себя дышать глубоко и ровно.…вдох-выдох…

Где-то на десятом или двадцатом вдохе спокойствие постепенно стало настоящим. Оно медленно вливалось внутрь, заполняя вены, и это было почти мучительно. Душа вздрагивала, как занемевшая ладонь, слишком долго сжимавшая битое стекло. На смену онемению приходила боль – тягучая, почти приятная, достающая до самого сердца. Тишина осторожно вымывала из невидимых ран осколки, и те отзывались жгучими паутинно-тонкими вспышками. Отзывались мыслями и чувствами, признавать которые было почти невыносимо – но нужно.Рей принимала эту боль как лекарство. Боль это хорошо, знала она, боль означала, что душа еще жива. Боль свидетельствовала о пробуждении, и она принимала ее как исцеление.…Рей приходилось видеть фотографии нынешнего Марса – как-то попросила из любопытства у Ами. Один раз – больше не смогла. Слишком тягостное чувство вызывали у нее эти снимки – даже тогда, когда ее память наполовину спала. Чувство тревоги и какой-то… неправильности и вины – будто видишь постаревшего и безнадежно больного друга, а сделать для него ничего не можешь. И чувствуешь себя виноватым, хотя вроде бы и не из-за чего.

Рей еще тогда почему-то подумала, что ей из всех пятерых подруг повезло больше всего. В каком-то смысле – если тут можно вообще говорить о везении (в чем Рей сомневалась). Ее планета почти не изменилась внешне: все те же дымно-красные холмы и равнины, густо усыпанные битым камнем, все то же ровное, словно выгоревшее небо, похожее на лист раскаленного металла. И, если не знать правды, то можно было бы подумать, что там, по другую сторону глянцевой поверхности мир исходит алым жаром, пульсирует пламенной короной магнитосферы, а в бирюзовом звонко-чистом небе по-прежнему парят огненные птицы.И никак, совершенно никак нельзя было представить, что на самом деле пылающий ландшафт на фото стынет от холода, вымораживающего влагу даже из скал, а воздух превращающего в сухой сизый лед. Что от единственной реки остался лишь пересохший каньон, глубоким шрамом разрывающий поверхность планеты, что вместо песка там ржавые хлопья, а океан превратился в пустыню, где бродят пыльные бури.Марс и холод? Нелепость!Марс, ее Марс был бескрайним, просторным и тихим. Он пылал пряным зноем днем и искрился колкими огнями ночью, он истекал алой прозрачной кровью на утренней и вечерней заре. Он пел ветрами в источенных до бритвенной остроты скалах, мерно дышал переливами соленого экваториального моря, гулко смеялся рокотом сонных вулканов.Марс, который она помнила, никогда не был мертвым.И она была еще не мертва, ее планета, нет, вовсе не мертва! Как не мертвы были запекшийся от чудовищного жара Меркурий, Венера, утонувшая в кислотных облаках, Луна, одетая в саван из серой пыли, и Юпитер, содрогающийся от газовых бурь. Как не мертвы были планеты Старших. Нет, еще нет.

Смерть не дает силы побеждать. Смерть приносит только смерть. Будь их планеты мертвы – откуда бы они взяли силы защищать жизнь – они, сенши погибших миров?Там, под тоннами пыли, окаменевшего льда и разошедшейся сухими шрамами планетарной мантии все еще теплилось огненное, неукротимое сердце Четвертой. Все еще готова была растаять вода, ушедшая глубоко в грунт, а сухие льды на полюсах помнили, как были облаками. Все еще высились среди пыльных океанов огромные, покатые бока Олимпуса, Элизиума и Фарсиды – когда-то огненных гор…Рей закусила губы, поджимая пальцы на ногах.

Это абсурдно, ее нынешнее тело сплетено из элементов иной планеты, и она не может, просто не может – не в воображении, а наяву – ощущать......песок, шелковистый, сыпучий, искрится красным, щекочет босые ступни, чуть колется мелкими камушками, попадающимися под ноги, шуршит о пыльный подол…Ночь, наполняющая комнату, чуть колыхнулась от беззвучного вдоха.

…последний час темноты, и небо нависло так низко, что звезды путаются в ресницах, и ветер холодный и сладкий, как фруктовый шербет, и кружит голову, звенит о горизонт, на востоке вот-вот прольется розовое молоко…Рей лежала спокойно, не шевелясь.…ночь, лиловая, мягкая, кошкой сворачивается вокруг, мурлычет, осыпается спелыми огнями, шерстинки-лучики щекочут щеки, и сердце мира – высоко в небе – глубоко под землей – близко-близко в груди – бьется, звенит…Рей не спала.…звенят серебряные, черненые бубенцы, пришитые к потертой ткани, цепочка на лодыжке холодит кожу, воздух пахнет свежо и влажно, крошечными искрами оседает на скалах роса – скоро утро…Сердце ее, запертое в клетку из ребер, билось часто и ровно.…раскинув руки и кружась на теплом песке, волосы летят по воздуху, как крылья, алый огонь течет по венам, искрится, слетает с пальцев, не обжигая…Оно было мягким и уязвимым, это сердце из плоти и крови, оно было таким человеческим. Оно вздрагивало от гнева и боли, оно замирало от счастья и страха, и оно так легко могло остановиться……и тает, гаснет в серой, густой темноте.…и оно было бессмертным и огненным, это упрямое сердце, оно не умело сдаваться. Через пространство и время сетью ударов оно плело тонкую, алую нить, держащую над пустотой безжизненную планету, в небе которой когда-то пели драконы.?Самые горькие слезы – это те…Память сочилась сквозь закрытые веки, память стекала прозрачными каплями где-то глубоко в сердце, и то ли жгла, то ли холодила.?Самые горькие слезы – это те, что никогда не прольются?....Рейана, принцесса Марса, никогда не верила в судьбу.