Пламя и миражи. (6) (1/2)

Времени нет.

Теперь Рей знала это точно. Времени не существует, что бы там ни говорила Пеллар. Его нет.Времени нет. Есть только боль и огонь, и нежность, и жажда, льющиеся сквозь пустоту – от нее к нему и обратно – и тогда и сейчас. И всегда.И гибель, и ярость, и мертвая надежда, с сухими голубыми глазами, и живая любовь, исходящая кровью из распоротого горла. И алое марево давно сгоревшего утра, и шальное солнце в глазах напротив, и улыбка – о, она не скажет ему, никогда, никогда не скажет! – которая превращает ее сердце в глупую бабочку…Все это было только вчера.Все это было… сейчас. В эту самую секунду. Вот, здесь.На расстоянии вытянутой руки.

На расстоянии удара.На расстоянии почти-поцелуя.Так близко.Рей опустила ресницы. Солнце путалось в них, резало глаза. Белое и почему-то чужое.Джедайт не шевелился, и она знала, почему. В тот, первый раз он сделал первый шаг. Теперь очередь за ней.Что ж, это справедливо, не так ли?И она подняла голову, смотря в ясно-бирюзовую морскую голубизну напротив.– Долго же вы шли сюда… милорд. – Голос ее звучал странно-глухо, почти неестественно.– Дорога из ада не бывает короткой, Рейана.– Зато дорога в ад коротка, верно, Джед?Слова осыпались, как обрезки ржавого металла, невидимо резали губы в кровь. Резали душу. Мертвые, бескровные.Они оба молчали, и душа корчилась в этом молчании, как приговоренный на дыбе.

Для того, самого главного, что они хотели сказать, слов у них не было, а для того, что осталось – слова выходили сухими, неживыми и плоскими. Смотреть друг другу в глаза было мукой, а отвернуться – мукой еще большей. Тысячелетия, прожитые порознь, разделили их невидимой стеной – и стена эта была прочнее стали. И два сердца безуспешно бились о преграду, пытаясь докричаться сквозь равнодушную солнечную тишину.– Ты ведь никогда не забудешь того, что случилось тогда, верно? – тихо спросил, наконец, он.Рей тяжело сглотнула – воздух жег горло.– А ты, – бледно улыбнулась она. – Ты – забудешь?Вместо ответа он шагнул к ней, подойдя почти вплотную.– Одно твое слово. – Мягкий голос Джедайта бритвой врезался в нервы. – Одно твое слово, и я уйду и больше никогда не потревожу тебя.Тишина вокруг стала еще тверже, стянув горло, как удавка.– Вы… умеете быть непревзойденно жестоки, милорд, – Рей с трудом разжала побелевшие губы.Теплая ладонь скользнула по ее щеке – осторожно, едва коснувшись. Цепочка горячих искр пробежала по позвоночнику, кольнув сердце.– Мы с тобой оба сейчас жестоки, огненная моя, – грустно и нежно ответил Лорд Иллюзий.– Не называй меня так, – резко сказала она. – Той меня больше нет.– И того меня… нет тоже.Рей подняла ресницы и встретила его взгляд, почти такой же спокойный, как и тогда, так же запирающий чувства на замок. Он всегда таким был, этот взгляд, он всегда был проницательным и разумным и он, Хаос все раздери, всегда все замечал!

Он поднес руку к ее лицу и провел по невидимой, намертво отпечатанной в памяти, черте на шее. Прохладные, чуть дрожащие пальцы невесомо ласкали кожу, словно извиняясь за давнюю боль.Она вздохнула – коротко, со всхлипом:

– Если ты ищешь след, то его там не осталось.– Знаю, – очень мягко. – Но он остался глубже. Ведь так?Рей подняла ресницы. Его глаза, ясные, пронзительно-голубые, были непереносимо близко. И они разрывали душу, эти глаза.– С этим можно жить, – она пожала плечами, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал небрежно.– Тебе… все еще больно?– Нет, – быстро ответила она. Слишком быстро.Его ладонь снова потянулась к ней, провела по волосам. Ветер колыхнул вязкую тишину, подхватил черные, легкие пряди, и они на миг обвились вокруг его запястья. Зрачки посреди бирюзы дрогнули и расширились – потом медленно, будто нехотя, сжались обратно.– Тебе все еще больно.

На этот раз в его голосе был не вопрос, а утверждение. О, его никогда нельзя было обмануть, ведь так?!

Рей стиснула зубы, пытаясь удержать невесть откуда взявшийся истерический смех. Вот этого еще не хватало!– Да, мне больно. – Собственный голос неожиданно напугал ее – чужой, сухой, холодный. – Мне больно. Нам всем пятерым бывает больно время от времени. Но мы привыкли, знаешь ли. Получать раны, залечивать раны. Выживать. Умирать. Последнее… – она все-таки рассмеялась, резко, отрывисто, – последнее нам особенно удается. – Рейана, я…Голос его звучал чуть тревожно, но по-прежнему мягко, и от этой мягкости ей хотелось кричать.– Не смей называть меня так! – Рей не знала, как жутко сейчас выглядят ее глаза: темные, с лихорадочным огнем на дне – жалким отблеском ее обычного пламени. – И не смей сейчас извиняться, слышишь! Мне не нужно сожалений, оправданий и твоей вины мне тоже не нужно! Мне ничего этого от тебя не нужно, слышишь, Джед!Слова падали в тишину – быстрые, тяжкие, как удары клинка – они исступленно пытались рассечь невидимый туман, имени которому она не знала. Все зря: белые рваные раны безмолвно затягивались тут же, не оставляя просвета. И ее гнев не мог заполнить пустоту, не мог докричаться до того, кто смотрел из невообразимой дали длиной в один шаг.

Ну неужели, неужели ты не слышишь?! Неужели не чувствуешь?! Разозлись на меня, поспорь со мной, скажи, что я неправа, закричи! Хочешь, ударь – ах, да, ты же не можешь ударить, ты же рыцарь…Но разбей же, разбей эту пустоту, в которой нечем дышать! Ну сделай же хоть что-нибудь, только не молчи!

Только не смотри так, будто… жалеешь меня.Жалость мне тоже не нужна. Даже твоя.Особенно – твоя.Он молчал. Только смотрел – внимательно-мягко, чуть грустно, чуть тревожно. Она всегда, всегда была беззащитна перед этим взглядом, она была обнажена, с содранной кожей и оголенными, выставленными напоказ чувствами, которые она могла скрыть от кого угодно – только не от него.Тогда почему же он не видит, не чувствует ее сейчас?

Неужели… от нее прежней не осталось ничего? Ничего от той, которую он помнил когда-то?Ничего от той, которую он когда-то любил.Ничего.– Уходи, Джед. – Она выдохнула это глухо, устало. – Я сейчас наговорила глупостей, это ты меня извини, просто я…– Она осеклась. – Я не ненавижу тебя, не виню. Просто я не могу сейчас. Может быть, потом.

– Это были не глупости, Рей. – Он спокоен, так же спокоен, как и всегда, поглоти все Хаос! – Я… понимаю.Ничего ты не понимаешь! – хотелось крикнуть ей, но она только покачала головой. Волосы скользнули по плечам, как потеки смолы.– Уходи, Джед. Пожалуйста, сейчас – уходи.– Хорошо. – Ни единой эмоции в голосе. – Если ты этого хочешь…Я ничего не хочу, слабо прошептала внутри нее бледная тень прежней Рей. Уже – ничего…– До свидания, Рейа… – Он остановился. – Рей.Потом отстранился от нее.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть. Не чувствовать. Не быть.Он отошел к краю двора… потом замер и обернулся. Огненная жрица не шевелилась, не открывала глаз. Только волосы метались по ветру, словно живые.– Сейчас я уйду, Рей. – Его голос на миг прорвал глухо-металлическое безмолвие. – Но есть то, что ты должна помнить.

В два шага он оказался рядом, взяв ледяные ладони в свои. Она вздрогнула, но он не дал ей отшатнуться, крепче сжав пальцы.– Рейана не умерла. Ты можешь прятаться от себя, можешь ненавидеть меня, ненавидеть наше прошлое, можешь не верить и запирать себя в клетку, но не забывай, слышишь, не забывай, кто ты там, внутри. – Его рука скользнула ниже, к ее груди и замерла, не дотронувшись. – Не забывай себя, Хранительница Огня.Это почти-прикосновение прошило ее жаром до кончиков пальцев. Горячий, влажный комок толкнулся в груди, немым криком забил рот, скрутил волю безумным желанием – рвануться вперед, прижаться до боли, до полной неразделимости тел и сердец, до невозможности дышать и думать, только чувствовать – запах волос, тепло губ на коже, тепло рук и тепло сердца – и сплетение душ – так, что разорвать можно только с кровью – а потом…А потом он отпустил ее руки. И отвернулся.

Крик захлебнулся горечью и умер, не родившись.…Ну почему, почему ты такой мудрый, Джед, почему ты такой понимающий?!Почему ты так вежлив со мной? Сделай же что-нибудь! Рассердись на меня, или засмейся, встряхни меня, сразись со мной и победи, потому что я дам тебе победить, потому что я твоя, слышишь, потому что я всегда была твоя, с начала времени, как и ты – мой.

Закричи на меня, обними меня, укради меня, если захочешь!Потому, что – тебе одному – можно.

Он подошел к лестнице, чуть помедлил.

Она молчала.

…Слышишь, объяви всему миру, что я твоя, что не отдашь, не отпустишь! Слышишь, обними меня, крепко, еще крепче, поцелуй – до боли, до соленого света в глазах, заставь меня забыть!..

Заставь меня забыть обо всем.Заставь меня вспомнить, что я жива.Он медленно шагнул вниз, на первую ступень, потом еще на одну.Он так и не обернулся.Она молчала.…Джед усилием воли заставлял себя двигаться, пока лестница не закончилась. Заставлял себя смотреть под ноги, хотя солнце жгло зрачки. И только на последней ступени зажмурился и медленно выдохнул.

Позволил коленям подогнуться и сполз вниз по стене, прижавшись затылком к каменной кладке. Так, чтобы острые, изъеденные временем грани царапали кожу под волосами – почти что до крови. Так, чтобы эта боль хоть немного перебила ту, что рвала его изнутри.

Ее глаза. Светлое Небо, ее глаза…Такие знакомые… и такие ужасно изменившиеся.Когда-то они сияли, полные жизни и ликующей, огненной силы. Пронзительные, диковато-нежные, безрассудно, неприкрыто отважные – до уязвимости, до жгучего желания защитить. Хотя… она бы никогда не позволила. Она была гордой, его Рейана.

И она больше не была его.Феникса нельзя удержать против его воли.?Пожалуйста, уходи, Джед. Сейчас – уходи?.Он знал ее. Он знал ее разной – сердитой, радостной, задумчивой, загадочной и шаловливой, как степная девчонка. Он знал ее, когда она обижалась, когда она мечтала, когда смеялась и когда плакала – открыто, не таясь. Она никогда не пряталась. Чтобы она ни делала, что бы ни чувствовала, она оставалась живой, горячей, настоящей.Сейчас перед ним был призрак. Мертвый мираж его огненной птицы.

Нет, она ни на секунду не потеряла самообладания. Ее глаза оставались сухими, голос – отрешенным и резким. Но там, внутри ее сердце корчилось от рыданий.

Ее сердце плакало. Кровью.Она не позволила ему разделить свою боль. Она страдала, она почти умирала от муки там, за своей прозрачной стеной – и не подпустила его.Это потому… – мысль заставила дрогнуть – что он сделает ей еще больнее? Потому, что она ждет от него – именно этого?..?Пожалуйста, уходи?.Тихий, бесцветный, ломкий, как надколотое стекло – ее и не ее – голос разрывал сердце.

Она ведь никогда не сдавалась. Она никогда раньше не сдавалась – даже там, на мертвых, обугленных костях сожженной планеты, даже тогда, когда умирала! Она сражалась, она сияла, она улыбалась так ослепительно-гневно, что его до сих пор обжигает та ее улыбка. Она жила – даже истекая кровью, тогда, на его руках…

От его руки.?Пожалуйста, уходи?.Это он сделал с ней такое? Это – сделал – он?..Джедайт прижался виском к каменной кладке, и с губ его сорвался короткий, сухой крик – то ли рыдание, то ли зов подстреленной птицы.…Рейана! Небо мое, мучение мое, что мне теперь делать, Рейана?!..Эхо не ответило ему, утонув в пустоте.…Пустота.

Ослепительно-белая, исходящая огнем пустота.Непролитые слова, невыпущенные слезы запекаются струпьями, там, глубоко внутри, за чертой вечно спокойного рассудка, белые, соленые, как давно высохшая пена давно забытого моря.Душа корчится в судорогах, душа ломает вековой панцирь, и сухая корка расходится ранами, как земля, забывшая о дожде, и трещины истекают чистейшей, горько-прозрачной нежностью, и жаждой, и…Слишком больно, чтобы вытерпеть.Слишком сладко, чтобы отказаться.Слишком……Грудь сдавило настоящей, физической болью, перед глазами заплясали колючие искры, и только тогда Джед вспомнил, что надо дышать.

Он запрокинул голову и медленно, через силу, впустил в легкие воздух.Ему почти не хотелось этого делать.

…Рей долго стояла неподвижно, не меняя выражения лица, не отрывая глаз от лестницы. Она стояла, пока светловолосая голова не скрылась за верхним краем ступени. Потом еще чуть-чуть. И еще.А потом упала на колени – резко, будто ей подрубили ноги. Красная ткань разлилась по каменным плитам лужей свежей крови, черные волосы рассыпались поверх.…Красный. Цвет гнева. Цвет страсти.…Черный. Цвет времени. Цвет верности.Белое, чужое солнце молча смотрело с высоты.…Белый – цвет смерти.Огонь, ее собственная стихия, вился душным клубком внутри, огонь жег ее, разрывал, мучил – и Рей впервые поняла тех, кто боялся сгореть.Рей любила слишком сильно.Слишком сильно, чтобы не простить.Слишком сильно, чтобы все забыть.Слишком… …Сжаться в комок – жесткое, твердое холодит лоб – воздух вливается в горло, как кислота – тишина давит на виски, хочется кричать, хочется…С губ не срывается ни звука.…запрокинуть голову вверх – белое пламя бьет в зрачки – иглой прошивает затылок – не больно…Ни звука....вытянуть руки – провести по камням – пальцы окрашиваются красным – не больно…Ни звука.…засмеяться – беззвучно – рот кривится рваным контуром – незажившая рана – не больно…Ни звука.Солнечно-белый крик бьется в зенит, исходя лучами, как кровью.Но Рей не кричит.Ей не больно.Уже.…Два сердца бились о стены стеклянной клетки. Ярко-алые невидимые потеки окрашивали прозрачную тишину в цвет холодных, ржавых, давно мертвых марсианских пустынь. Равнодушный полдень рушился вниз, оставляя на губах вкус металла и соли.Мир молчал.

?Придет время, когда ты вернешься из тени. И да поможет тебе Небо, когда ты вспомнишь то, что сделал?.Время пришло, и они оба вспомнили.Но Небо не поможет. Раскаленное добела, оно молча смотрит с высоты.Светлое, безжалостно светлое небо.…– Безжалостное, вот как? – Кунсайт откровенно удивляется.

Они с Миной сидят на морском берегу – вернее, он сидит, а она лежит на его расстеленном плаще, закинув руки за голову и утопив взгляд в небе. Глаза ее мечтательно-безмятежные и голубизной спорят с этим самым небом – метафора безнадежно избитая, это даже Первому Лорду ясно, но что поделать, коли так оно и есть? И улыбка на лице Венеры такая же прозрачно-мечтательная, непонятная немного: то ли совсем детская, то ли древняя настолько, что уже и само время с ней давно на ?ты?. Мир от этой улыбки кажется сказочно-прекрасно-почти-ненастоящим – или наоборот, настоящим настолько, что еще чуть-чуть, и сердце расколется… или расколется только покрывающий его лед? И больно будет, и жутко, и сладко одновременно – но когда это с Минорией было легко?.. Зато хорошо – почти всегда.

Вот и сейчас им хорошо. И ветер соленый, влажный, упруго-плотный, как касание рук, и море шепчет о чем-то своем, непереводимом, шуршит-шевелится, рассыпаясь на блики такой яркости, что смотреть и больно, и красиво – не остановиться.

И тут вдруг такие слова!..– Я думал, ты любишь солнце. – Он машинально перекладывает пару золотых прядей с песка на плащ: не дело это, такой красоте на земле валяться.– Люблю. – Мина прекратила улыбаться целую секунду назад и смотрит теперь задумчиво. – Только сегодня оно… ну, не знаю… неправильное. Прямо даже злое какое-то.Кунсайт поворачивается к капризному светилу, прищуривается, замирает. Профиль его на несколько мгновений становится отточено-хищным, напряженным, как палаш, замерший на половине броска.

Мина не видит его глаз, но знает, что сейчас в них плещется жутко-прекрасный электрический огонь, температурой разве что на полградуса выше абсолютного нуля, о котором им рассказывали в школе. И похожий огонь – только щекотный и горячий – пробегает у нее по позвоночнику и осыпается иголочками где-то в пятках.

Таким – опасным, как снежная лавина за секунду до падения – ее лорд ей нравится больше всего. Хотя она, конечно, ему об этом не скажет. Пока.– Контур пространства не поврежден, – прерывает он ее мысли. – Силовые линии тоже в порядке, магнитное поле стабильно. Да и пятен на Солнце нет. Если это враг, то его пока что невозможно ло… Чему это ты улыбаешься?– Тебе, – отвечает Воительница Венеры. – Ты иногда бываешь такой серьезный… Ну, не хмурься.

Она садится, обнимает его сзади за плечи, прижимается щекой.– Я сейчас не про врагов думала, – вздыхает она спустя минуту. – Просто ощущения какие-то странные. Тревожные, что ли… Поэтому и все вокруг таким кажется. Наверное.Он чуть поворачивает голову – теплое дыхание щекочет затылок, успокаивает.

– Ты боишься, что это предчувствие?

И вот кого она хочет обмануть? Уж он-то всегда знает ее настроение, лучше даже ее самой.– Да не то, чтобы боюсь, просто… Ну, очень хочется, чтобы все наконец-то стало хорошо, и желательно побыстрее. Плохо уже было столько, что и не сосчитать. Еще раз – это, знаешь ли, прямо несправедливо. Глупо, правда?

– Вовсе нет, – в его голосе звучат низко-бархатные, ласкающие нотки, – Плохо и впрямь было слишком часто… Золотая.– Вот поэтому я буду думать, что это просто нервы. Предчувствий с нас достаточно. – Она ежится.

– Замерзла? – Теплая ладонь ложится на спину – тяжелая, осторожная.– Нет. – Задумчиво. – Слушай, а я не опаздываю? Девочки будут ждать около двух…– Сейчас только час пополудни, плюс-минус минут пять, – легко пожимает плечами Кунсайт. – Портал открыть – секунд тридцать. Будешь вовремя, не волнуйся.– Да я и не волнуюсь, – пожимает плечами Минако, мысленно отмечая, как все-таки удобно, когда рядом есть кто-то, умеющий определять время по солнцу и открывать порталы в любое место планеты. А уж если этот кто-то обладает глазами, улыбкой и голосом Ледяного Лорда, то…

…Нет, о чем она сейчас думает вообще!..– А знаешь, – собственный голос звучит как чужой, будто со стороны, – наверное, я все-таки боюсь. Сама не знаю чего, вот смех… Надо все-таки спросить, не чувствует ли чего Рей… – Она резко осекается. – Хотя нет, наверное, пока не надо.– Все так плохо? – Он незаметно придвигается ближе.Мина долго думает, прежде чем ответить. Подтягивает к себе ноги, обнимает колени руками, упирается подбородком.– Все… трудно, – наконец, говорит она. – Я никогда не видела Рей такой. Никогда, даже перед самыми страшными битвами. Даже давно, на Луне. Никогда. Она даже с нами почти не разговаривает.– Леди Рейана настолько рассержена?

– Ей больно, – коротко выдыхает Минако. – У нее внутри что-то напряжено и звенит так, будто вот-вот разобьется. Ей больно, я чувствую. И Усаги чувствует. Она вчера все пыталась ее расшевелить, но ничего не вышло.– Джед сегодня собирался в храм Хикава, – осторожно замечает Кунсайт. – Думаю, сейчас они как раз разговаривают. Возможно…– Не думаю, что у них так быстро все получится, – вздох из-под скрещенных рук. – Не те характеры. Джедайт такой жутко вежливый, он будет обращаться с ней как с хрустальной вазой, а она, конечно, спрячется в свой кокон, как свечка под стакан, или еще, чего доброго, наорет, она всегда так делает, когда в смятении…– В смятении?– А что ты удивляешься? Нам тоже бывает и больно, и страшно, и надоедает все… Только истерик-то закатывать нельзя. Вот и прячемся, каждая за своей маской. Гнев – хороший способ.Мина удрученно вздыхает, мысленно сетуя на чужую – и свою – глупость. Ну ведь на самом деле же так просто все!..

Большая ладонь осторожно гладит ее по спине, между лопаток.– И все же я не смотрел бы на ситуацию столь мрачно, Золотая. Джедайт проницателен, и никогда не отступает с намеченного пути. Будь уверена, он не слабак, и сердитых девушек не боится.– Да уж знаю, – фыркает та. – Рей в свое время и влюбилась-то во многом потому, что он был ей единственная ровня. Не робел, не отшатывался, а гнул себе свою линию и все. Они стоят друг друга. Да вот только сейчас… – Она оборачивается. – Пойми, все непросто. Ведь у нас помимо той, далекой жизни, теперь есть еще одна. Новые воспоминания, чувства, мысли… И Джедайт должен понять, что он имеет дело не только с Рейаной Марсианской, но и с Хино Рей, у которой в жизни были свои печали. Какие – она сама ему скажет, когда решится. Но сначала ему надо достучаться до нее, а тут…– Он сможет. – Кунсайт кивает уверенно и спокойно. – Сколько его помню, он всегда умел найти нужные слова.– Слова им сейчас вряд ли сейчас помогут. – Она вздыхает. – Наша Рей ушла в себя так далеко, что до нее почти не достучаться. Джедайт думает о ней с заботой и нежностью, но сейчас ей нужна вовсе не нежность.– Не нежность? – тихо спрашивает Первый Лорд. – А что же тогда?– Ох, откуда мне знать? Ну, что-то… радикальное.– Радикальное, вот как? – Он прячет горькую улыбку. – Схватить, обнять и утащить на Северный Полюс?Минория поднимает голову, и в глазах ее сквозь печаль пробивается что-то заинтересованно-горячее и мягкое.– Обнять – это правильно, – протягивает она. – Вот только на Полюсе холодновато, конечно, а так…– Ну, ты бы со мной не замерзла, не бойся.

Он говорит это почти в шутку, но Венера смотрит неожиданно серьезно, едва не хмурится.– Знаю.Потом потягивается и снова ложится на песок, жмурясь, как сонная кошка. И молчит.

И мир вокруг молчит тоже – по своему молчит, шумно, музыкально, с шелестом соленой пены, с вечно шепчущим ветром и хрустом песчинок. День кажется таким нестерпимо-ярко-блестящим, что вот-вот разлетится на осколки. Океан причитает о чем-то ровно, монотонно, словно укачивает. И если закрыть глаза и лечь на песок, то кажется, что и земля чуть-чуть покачивается в такт: вверх-вниз, вверх-вниз. И пальцы медленно переплетаются друг с другом, о чем-то говоря на своем языке, слишком сложном для слов, и вечность – вот она, вокруг, солоновато-прохладная и карамельно-теплая, и такая настоящая, что ее можно ухватить рукой и отщипнуть кусочек – на память…

– Скажи, ты это серьезно?

Кунсайт жалеет о том, что слова сорвались с губ, едва договорив последнее. Но сказанного, как говорится, не вернешь…– О чем ты?Мина не поднимает голову, все смотрит в небо, и он рад этому. Слишком уж проницательными умеют быть ее глаза.– Если бы я тогда, неделю назад, взял бы тебя за руку и позвал, ты… пошла бы со мной?Тишина. Волны мерно шуршат, отсчитывая секунды, царапая нервы.– Да. Пошла бы.Он поворачивается к ней – и с размаха, как в пропасть, падает в ее зрачки, которые сейчас так близко, что можно разглядеть светлые и темные лучики вокруг, и яркие блики отраженного моря, и тени – там, за бликами. Сумеречные, древние тени, которые все никак не исчезнут.Исчезнут ли они вообще когда-нибудь?..Лорд Льда вздыхает глубоко, почти со стоном, словно воздух по какой-то причине вдруг превратился в наждак и теперь жжет горло.– Может, давай уже прекратим вспоминать? – Венера говорит мягко и спокойно, и глубокий голос ее сейчас совсем не принадлежит семнадцатилетней девушке. – Может, начнем жить дальше?

– Не всем из нас это пока по силам, Золотая, – Кунсайт улыбается и накрывает ладошку на своем плече. – А мы в каком-то смысле с ними одно целое.– Думаю, начать жить дальше – это и есть лучший способ помочь остальным. Именно потому, что мы одно целое. Мы все.Взгляд ее ясный и чистый, и невыносимо мудрый, и трудно поверить, что золотоволосая хохотушка, обожающая лимонные пирожные, и эта почти бесплотная тысячелетне-юная девочка-богиня – одно и то же существо.

И еще та, древняя воительница с хрустальным мечом в руке и раной в груди. Та, что умирала тогда на его руках. Это ведь тоже была она.

И есть...Жить дальше?..Первый Лорд вдруг думает, что очень понимает Джедайта. Если Рей хотя бы наполовину такая непостижимая бездна, то…– Кун?Он вздрагивает – едва заметно, смотрит на нее. На фоне бело-огненного горизонта его силуэт кажется совсем черным, с каймой из серебряных бликов от волос. И глаза тоже мерцают серебряным, прячутся в тени.– Ты сказала, что все вы ждали от нас радикальных действий еще неделю назад. – Собственный голос кажется Кунсайту сухим и безжизненным, но он, Хаос все раздери, так волнуется, что не может справиться с ним. – А когда мы не сделали этого, вы подумали, что мы решили забыть прошлое и начать жизнь без вас. Что вы стали нам не нужны, так?– Прости. – Она вздыхает, легко, невесомо. – Я знаю, что говорила обидные вещи. Я не хотела никого огорчить, просто расстроилась из-за того, что все так неправильно…– Все правильно. – Он говорит это так резко, что сам хмурится и поспешно повторяет, уже гораздо мягче: – Все правильно. И ты не говорила обидных вещей, просто правда редко бывает приятна. Но это не вся правда, Золотая. Не вся.Она молча берет его руку в свои ладошки – тонкие, но такие горячие и сильные, будто свиты они из солнечных лучей. Садится напротив. И ждет.– Не знаю, смогу ли я объяснить все, что было. – Он прижимает ее пальцы к своей щеке. – Но следует хотя бы попытаться. То, почему мы не предъявили на вас права прямо тогда, сразу… И то, почему Джед медлит сейчас… – Он качает головой. – Это очень трудно, Мина.– Да.

И это короткое слово – и легкое, едва ощутимое поглаживание руки – и прозрачная, темно-небесная тишина во взгляде успокаивают лучше, чем любые речи.– Это трудно. За все эти годы… столетия в нас накопилось столько боли и мерзости, что удивляюсь, как она не задушила нас вконец. Правда, пока мы жили, как спали, не помня себя, мы и ее толком не помнили. Потом, за Вратами Теней… – Он резко замолкает, откидывает голову, зажмурив глаза. – Потом все было… заслуженно. – Снова молчание. – А теперь, когда нам снова можно жить, когда в нас проснулись прежние мы, все прошедшее выплескивается наружу – не удержать. Хотя, может, это и не нужно.– Да. – Горячие пальцы гладят запястье, сквозь кожу успокаивая пульс. – Это уже не нужно.Она не говорит больше ничего и даже не улыбается, но Кунсайт чувствует, как сейчас, вот именно в эту минуту камень, прижавший сердце, медленно превращается в песок.

Потому, что таким, как она, действительно можно сказать все, и их глаза не потускнеют от услышанного. И прощать потом будет просто нечего и незачем: все сказанное навсегда разлетится пылью и исчезнет, уже не возвратясь.

…Это умение – делать бывшее зло словно бы уже и не бывшим – не есть ли главное волшебство Воительниц Планет?.. – На самом деле мы все точно знали, на что идем, – ровно говорит он.Я имею в виду тогда, когда приняли условия Берилл. Знали, хотя друг другу в этом не признавались… да и себе, пожалуй, тоже. Признать означало сдаться раньше самого поражения, а уж чего мы ни когда не делали, так этого. Хотя… – губы на миг искажаются усмешкой, сухой, как трещина, – …то сражение было из тех, которые выиграть невозможно. И все мы в глубине души прекрасно знали это.– Тогда почему? – Она говорит тихо, почти беззвучно, она не шевелится, только блики солнца играют в зрачках. – Из-за… нас?..– Из-за нас, – невесело улыбается Первый Лорд. – Говорю же, мы никогда в жизни не отступали. Ни перед чем. Упрямство, если хочешь. Правда, именно оно не раз спасало нам жизнь там, где, казалось, спасать было уже нечего. И мы привыкли идти до конца, потому что кто знает… – Он вдруг коротко, сухо смеется. – Хотя вру я сейчас, конечно же. Все мы знали. Знали, что теряем свои имена, свой мир, свою честь. – Он опускает голову, потом поднимает вновь. Серые глаза мерцают талым снегом. – Мы знали, что теряем все. Навсегда. Знали, что нет никакой надежды.– Никакой надежды? – эхом шепчет она.– Кроме разве что надежды на скорую смерть. Прости, Золотая, я знаю, что говорю. Мы много раз видели, во что Металлия превращает людей, и стать такими же… – Он отворачивается, смотря в сторону. – Правда, мы рассчитывали, что успеем сохранить каплю рассудка, чтобы прикончить эту тварь. Сил на это у нас бы хватило, а жить дальше мы не рассчитывали. По крайней мере, надеялись, что так будет.

– Надеялись? – Голос Венеры рвется, как небрежно спряденная нить. – Смерть – это надежда?!– Иногда жизнь бывает куда худшей альтернативой, милая.

Горячие пальцы сжимают его ладонь чуть не до боли, но лицо остается спокойным.– Почему вы были так уверены, что смогли бы справиться в одиночку? – вдруг спрашивает она.– Джед рассчитал. После этого ультиматума Берилл дала нам время… на размышления, как она сказала. Ну, сама понимаешь, о чем мы тогда размышляли. Фактически у нас был только один выбор – какой смертью мы пожелаем умереть. Ну и наш умник нашел наиболее, как он выразился, целесообразную. – Кунсайт улыбается, на сей раз почти по-настоящему. – Никогда не забуду, каким он спокойным был тогда. Просто удивительно. И даже не поленился переписать все расчеты набело и привести в порядок текущие документы. Стыдно это, говорил, дела в беспорядке оставлять. А ведь знал, что уже в свой кабинет не вернется. Уж он-то совершенно точно знал.

– Почему?..– Согласно его расчетам, мы смогли бы стереть Металлию полностью, если бы выкачали до предела энергию собственных стихий. Фактически, стали бы ими на какое-то время. Разумеется, никто не колебался… но только Джед знал, что подобное полностью разрушило бы нас, не сохранив даже личности. Он сказал мне, как командиру. Остальным это не было известно. Хотя Нефу – может быть… Но он вида не показывал, только шутил и улыбался. До конца.– Ты… не очень рассердишься, если я скажу, что рада, что у вас тогда ничего не вышло? – помолчав, медленно выговаривает Мина. – Мне было намного легче знать, что ты жив, хоть и враг, чем знать, что тебя нет больше нигде. И никогда не будет. Это… – Она осекается, с трудом глотая хриплый вздох. – Это было бы, знаешь ли, немного слишком.– Знаю.Он прячет лицо в спутанных золотых волосах, вдыхая запах полыни и меда, смешанный с запахом соли.

– Видишь ли, ведь мы тогда были уверены, что теряем вас навсегда. Навсегда, Золотая моя. Навсегда! Даже сейчас я боюсь этого слова.– А говорил, ничего не боишься, – хмыкает она куда-то в шею. – Врал?– Самому себе. – Кунсайт улыбается, запрокидывая лицо, чтобы солнечно-огненные иглы загнали влагу на ресницах обратно. – Это страшно – знать, что твоя смерть будет полным исчезновением… или будет длиться столетиями, по капле выпивая из тебя человека. Это страшно – чувствовать, как становишься чудовищем. И помнить об этом тоже страшно.– Почему? – Она отстраняется, положив руки ему на плечи и требовательно глядя в лицо. – Нет, я понимаю, но зачем помнить в одиночку? Зачем отгораживаться? Неужели вы думаете, что мы не приняли бы всех ваших воспоминаний?

– Нет. – Кунсайт аккуратно сжимает тонкие запястья одной своей ладонью. – Просто я еще не сказал тебе, что в этом самое страшное, милая.

– И что же?– Самое страшное – знать, что это чудовище еще живет в тебе. В тебе, вот здесь, – он кладет вторую ладонь на грудь. – Металлия ведь не вкладывает в человека собственные чувства, у этой твари их нет. Он просто достает с самого дна души ту мерзость, что всегда там жила. Ненависть. Жажду крови. Упоение чужой смертью, чужой мукой. Если бы повезло, мы прожили бы, так и не узнав той тьмы, что роилась в сердце, но и тогда она никуда бы не делась. Это – наше, это всегда с нами. – Он качает головой. – В каком-то смысле нас такими не сделали, мы такими всегда и были.– Не только такими. – Она высвобождает руки, гладит его по щеке. – Ты сказал свою правду, но она неполна. Здесь, – пальцы проводят по коже напротив сердца, едва не обжигая, – здесь есть и другое. Я чувствую. Сила. Верность. Нежность. Тепло, которое грело меня даже, когда я умирала. Гнев, который не пугает меня, как не пугает снежная буря. – Она приникает к нему, кладя голову на плечо. – А еще я чувствую боль. И от этого мне хочется плакать…но я не плачу. Я улыбаюсь, видишь? чтобы и ты улыбнулся в ответ, и перестал себя мучить.

Она поднимает лицо, и глаза ее так бездонны, что небо может сейчас упасть в них и потеряться, как опавший лист.– И еще одно я чувствую. И чувствовала всегда – ты слышишь, всегда! Это любовь. Она живет здесь же, рядом с чудовищем, о котором ты говорил. И это чудовище не смогло ее убить. Ты победил его, слышишь? Мы его победили!Ее голос дрожит и рвется от нанизанных на него слез, но летит, летит все выше, звеня и торжествуя, и плача, и снова звеня. И море тоже звенит, и ветер, и даже солнце, кажется, дрожит в небе диском раскаленного танцующего серебра, и смеется, и рассыпает лучи.– Ты права, Золотая. Мы… победили. – Он обнимает ее, чувствуя, как что-то дрожит в глубине сердца, что-то очень уязвимое, очень хрупкое, очень живое.

…Мы победили… но не все еще, не все…

– И у них тоже получится, – шепчет Минория, уткнувшись ему в грудь. Рубашка в том месте совсем промокла, но она сейчас ни за что не признается в своих слезах – даже самой себе. И поэтому Лорд Льда обнимает ее крепче, не замечая вздрагивающих плеч.

– У них получится, – тихо говорит он. – Но… Трудно забыть, как мир когда-то разлетался осколками в твоих руках, Мина. И как жутко и сладко было видеть это. И как страшно теперь прикоснуться к хрусталю, боясь, что он опять разобьется…– А может, его и надо разбить, – вскидывает голову Венера. Нос у нее красный, а ресницы слиплись, но, в конце концов, тут такой сильный ветер… – Может, именно это сейчас больше всего и надо. Разбить наши стеклянные клетки, а потом сложить из осколков что-то новое, лучшее!– Это будет непросто. – Кунсайт улыбается, аккуратно убирая мокрые прядки с ее щек.